Какой рукой писать «Метель» и куда пропали толстые журналы — Елена Зелинская и Сергей Шаргунов в поисках смысла (ВИДЕО+ТЕКСТ)

На телеканале Спас в авторской программе В ПОИСКАХ СМЫСЛА вице-президент Медиасоюза Елена Зелинская беседует с писателем Сергеем Шаргуновым.

Анонс: 25 октября в 21.00 на канале СПАС в программе «В ПОИСКАХ СМЫСЛА» Елена Зелинская встречается с Галиной Ершовой, историком, лингвистом (директор мезоамериканского центра им. Ю.В. Кнорозова РГГУ ) — обсуждают, зачем нужно изучать письмена майя, рассказывают о форпосте русской фундаментальной науки в Южной Америке и о православном монастыре в Гватемале.

Писатель или литератор?

— Здравствуйте, меня зовут Елена Зелинская, в эфире программа «В поисках смысла». У нас в гостях писатель Сергей Шаргунов. Здравствуйте, Сергей!

— — Здравствуйте, Елена.

— Сергей, мне, конечно, странно такого молодого человека называть «писатель».

— — В моем возрасте Лермонтов уже давно лежал в могиле.

— Давайте будем хотя бы на Александра Сергеевича равняться? Какая у вас будет тогда фора?

— Тоже не так много лет, мне 32 года.

— Хорошо, тогда…

— Я никогда себя к «молодым» не причислял, даже когда 10 лет назад начинал публиковаться. Вообще, «молодой писатель» — это даже ругательство, по-моему. Хотя, возраст, есть возраст, но ты либо писатель, либо нет. Я не люблю себя называть «писатель», стараюсь называть себя «литератор», кстати, по-пушкински.

— Я с вами абсолютно согласна, Сергей, давайте вам тогда поставим планку Льва Толстого?

— Спасибо.

— В конце концов, вам еще жить и жить, писать и писать. У вас всего лишь 5 книг?

— Много всего написано, какие-то книги переиздавались, но если говорить о больших каких-то, то 5 книг.

— 5 томов?

— 5 книг.

— 5 томов.

— Нет, каких томов? Ну что вы? Их хватит на полтора тома.

— Тогда вам еще писать и писать!

— Это не обязательно, есть же писатели, которые не так много создали.

— Есть вообще писатели одной книги или одного произведения.

— Да, есть замечательные рассказчики, есть те, кто был прекрасен именно в своем минимализме. Даже если вспомнить прозу Бабеля. Очень часто писатель может оставить после себя очень много, но остается, в сущности, какая-нибудь одна повесть или новелла, и этим он запоминается, и этим он интересен. Мне кажется, что главные мои книги впереди. Иногда возникает ощущение, что именно сейчас будет та «главная» книга или та книга, которая лучше, чем все предыдущие. Мне кажется, что это задача каждого литератора, чтобы каждая новая книга была не слабее, а лучше предыдущей.

— Мне кажется, что здесь задачу вовсе трудно ставить, я полагаю, что в больших текстах также как и в больших книгах, ты руководить этим сильно не можешь… Вы управляете этим процессом? Реально.

— И да, и нет. Случаются, конечно, художественные промахи и потом, перечитывая, думаешь, что ты здесь оплошал. Затемнение смысла, композиционное что-то, недостоверность какая-то. Как правило, при том, что сам текст тебя выводит куда-то, но есть еще и фактор воли, есть очевидный план, который присутствует. Повторю и соглашусь, что стихия прозы перерастает ту заданность и то русло, которое ты изначально прокладываешь.

— Даже когда пишешь простую вещь, понятную… Я-то собой руковожу, поверьте, у меня и профессиональный опыт, и рука набита. Я могу поставить себе задачу и когда я напишу текст, то я с поразительной отчетливостью и точностью увижу ту разницу, которая существует между этим написанным по задаче текстом и тем, который появился сам по себе. Меня должно очень сильно задеть что-то, что-то сильно зацепить. Я должна или рассердиться, или обидеться, или заинтересоваться. Меня обязательно нужно за что-то задеть, и тогда оно само появляется.

— Мне сложно сказать по-настоящему, у меня нет здесь прямого ответа. Каждый раз пишешь как будто заново. Сейчас я пишу большой роман о начале 90-х, о людях мне не знакомых, о семье рабочего, который трудится на «аварийке», сначала он электронщик, но стал электриком, его жена сидит на телефоне, у них подрастает дочка, они живут в сорока километрах от Москвы. Все, что происходит между ними, происходит на фоне исторических событий, которые были в то время. Как это пишется? Конечно, изначально…

— Это реальные персонажи? Знакомые вам люди?

— Здесь надо заметить в скобках, что некоторые навыки репортера мне пригодились. Это соседи по даче, это люди, с которыми я поговорил. Мне пришлось погрузиться в подземелье, где трубы протянуты, пришлось съездить на «аварийку», прочитать пару учебников по электросварке. Я думаю, что это правильно, в этом смысле литература — дело непростое — она не ограничивается вдохновением, здесь еще нужно проникать в материал.

Возвращаясь к теме стихийности и заданности, конечно, изначально написан план, есть главы. Нужно понимать какова фабула, нужно поднимать исторические архивы, пытаться посмотреть передачи того времени. С другой стороны, общение этих людей внутри романа, появление побочных персонажей, мысли, которые охватывают — все это вносит принципиальнейшие перспективы. Что там говорить? На самом деле, и «Братья Карамазовы», и «Война и мир» — это романы идей. Причем, был такой эмоциональный импульс у авторов. Это полифоничные произведения, где нет и не может быть «лобовых» ответов.

Поэтому, мне кажется, что, как сказал в свое время, писатель Юрий Мамлеев: «Образ идет дальше, чем идея», — это верно, это относится к любому плану. Мне кажется, что метафора, фраза, художественное постижение действительности продвигает нас в плане поисках смысле дальше, чем выдвинутый лозунг или тонко сформулированная концепция. Мне кажется, что какая-то большая многозначная смысловая начинка есть в таинственности русского языка. По этому, существует проза, по этому, проза это не только красивые, разноцветные стеклышки, в прозе содержится глубокий смысл, если эта проза хороша.

Тоска по пафосу

— Как раз последняя ваша мысль, признаюсь, довольно банальна. Все, что до этого вы сказали, оно вызывает желание покопать дальше…

— Елена, я вообще всегда говорю трюизмы, потому что, на самом деле, мне кажется, что желательно проговаривать какие-то простые вещи. Мы все в заложниках у этих констант, к сожалению, люди в последнее время разучились говорить эти простые и важные слова. Это вопрос точности формулировок. Зачастую доминируют какие-то симулякры и недоговоренности. У меня лично и у моих знакомых возникла тоска по яркой простоте. Тоска по пафосу. Без пафоса, может быть, это тоже банально звучит, нет хорошей прозы. В какой-то момент проза утратила пафосность, вы знаете? Чувство юмора — очень важно, но не менее важен здоровый пафос.

— Боюсь, что мы здесь разойдемся во мнениях. Думаю, что это поколенческая разница. Меня ничто так не раздражает, как пафос! Если у меня самой где-то это мелькает, то я это вытравливаю мгновенно, если я вижу это в чужих текстах, то я это не переношу. Для того, чтобы текст казался для меня текстом, написанным хорошим русским языком, то мне нужна внутренняя ирония, мне нужна искренность и никакого пафоса, никакой сентиментальщины. Даже пусть это будет жестко. Я сама так не пишу, но я готова это принять в чужих текстах, особенно в мужских.

— А мне  скучен текст без романтической интенции, мне кажется, что текст должен быть «румяным», тексты имеют свой вкус, свой аромат, очень часто перед тобой текст, где происходит деконструкция, всякие страсти и чудовищные события, казалось бы, этот текст должен быть отвратительным, а ты его читаешь и внезапно есть ощущение чего-то здорового и прекрасного. Очень важен дух в тексте, в этом смысле пафосом я называю энергию, которая есть в нем. В сущности, это и есть примесь романтизма, который в какой-то момент русская проза начала утрачивать. По этому, я, конечно, люблю и иронию, и самоиронию, и юмор, но был момент, когда переборщили со стебом…

— Самоирония — это не стеб.

— Да. И со стебом, и с иронией, и с применьшением человека. Мне нравится, когда много красок, когда есть бодрость, когда есть мощь, наступательность и как в «Тарасе Бульбе» — наваристая, как украинский борщ, проза.

— Я недавно открыла Бунина и в какой-то момент, когда я стала читать много подряд, я поняла, что меня не задевает, не цепляет. Да, хороший русский язык, да, заповедник и я готова в этот заповедник зайти, посмотреть по тропинкам, принюхаться к этим ароматам, но чего-то такого, что могло меня заставить задуматься — там не было. Честно говоря, там и думать-то не о чем, потому что то, о чем думал Бунин, наше время уже решило те вопросы?

— Вы уверены?

— Для вас может и нет, но для меня уже решило то, о чем думал Бунин. Может быть, мы, действительно, от простых решений отвыкли? Я была искренне удивлена, когда начала читать Сорокина, я была уверена заранее, что он вызовет у меня отвращение. Я традиционалист…

— Смотря какую книгу?

— Любую. Я думала, что он вызовет у меня отвращение.

— Он очень разноплановый писатель, особенно учитывая его последние книги. Многие можно давать детям, хотя бы в чуть купированном виде.

— Я была поражена, когда начала читать, он вызвал у меня такое чувство, которое вы пересказываете «Тараса Бульбу». Густота, напор, невероятность, отсутствие прямого объяснения, дикость, нагромождение этого дикого мяса… Я говорю о «Метели».

— А мне кажется, что «Метель» написана холодной рукой.

— Какой еще рукой писать про «Метель»?

— Я прочитал «всего» Сорокина и единственной книжкой, которая мне кажется самой такой пресной, является «Метель». Ее, действительно, можно давать детям, пусть это никого не шокирует, если убрать пару софт-эротических сцен, то это история путешествия в фантастическом мире… У него есть интересная трилогия «Лед», где рассказывается о выкликании смысла, поиске подлинности — это своего рода, антиутопия. Здесь есть тоска по прорыву к чему-то настоящему, она всегда есть в нем. Это сильная вещь, она меня впечатлила.

Хотя я понимаю, что Сорокин, со всей его будто бы дичью и иррациональностью — это во многом пародия на «большой» стиль. Он сам это признавал, что у него нет своего стиля, его стиль во многом пародиен. Даже его такая, многим кажущаяся эстетичной книга «Норма», кажется мне точным социальным диагнозом и верной антиутопией, которую можно отнести абсолютно к любому периоду. Это забавно, но это, к сожалению, иной раз не до смеха — ему удалось это показать.

Вы упомянули Бунина — это мой, пожалуй, любимый писатель, здесь многим не хватает содержания. Я вернусь к своей «банальной», как вы меня задели, мысли, мне кажется, что именно в красках Бунина присутствует важная мировоззренческая глубина. Бунин не даром дал жизнь многим крупным писателям, в первую очередь это Владимир Набоков и «советский Набоков» — Валентин Катаев. Я раньше с юмором называл его «Набоков для бедных», сейчас я его передумал, теперь я считаю, что это писатель очень близкий по величине.

— Я сказала бы, что и Набоков переоценен и перечитанный, именно из-за особости судьбы и судьбы книг.

— Я очень люблю и Бунина, и Набокова, и Катаева. Недавно я написал большой текст про Катаева, потому что выходит, наконец, шеститомник его, я написал предисловие и изучил его совершенно невероятную судьбу. В каком-то смысле, Набоков ему в подметки не годится. Отец у него был кадет застреленный, плюс идеальное владение языком…

— Что за штыки? Подумайте о чем вы говорите? Что такого «застреленный отец»? Подумайте, что вы сказали.

— А Катаев это человек, который служил в Белой гвардии, он был добровольцем на фронте, вы знаете об этом? В Первую мировую он получил ордена «За храбрость», он получил два георгиевских креста, он был у Деникина, он попал в подвалы ЧК, его чуть не расстреляли, чудом спасли его и его брата Евгения Петрова (автора «Двенадцати стульев»). Его травили газами, он был несколько раз ранен, он пережил все эти времена, он был невероятно близок к власти, около него косило друзей и наоборот его поднимала высоко волна. Его пронес его замечательный стиль, который он называл «мовизмом». Мастерство художественного изображения… Он только под конец жизни в 89-ть лет рассказал, как пребывал в этих застенках, я не говорю о ВОВ, о стройках. Отличная, изящная книжка. Стоит изучать. Кстати говоря, возвращается интерес и к этому пласту прозы.

— Вы просто этого не пережили, в силу возраста, просто очень настойчиво это впихивали, точно также, как Петр I картошку, понимаете?

— Таким же движением раскалывали головы этим монументам. Я пережил период, когда я не стал в октябрята, я подбил троих не вступать в пионеры, я вырос в советской семье, но я пережил другой период. Я пишу это в подаренной вам книге…

— Еще не подарили.

— Уже подарил, даже подписал уже. Когда вчерашние пионеры бросились срывать портрет «Ильича», стали плевать в него на меткость, я вырвал у них эту бумагу и выпустил в окно. Я всегда милость к падшим призываю.

— Пока они еще не пали, вы немножко торопитесь, по-моему?

— Как вам сказать? Я против мертвой и фальшивой, паразитарной попытки играть с историческими эпохами, я против социального пост-модернизма.

— Что в ней паразитарного?

— Когда мы пытаемся просто спекулировать на настроениях общества и пародировать некие ушедшие элементы прошлого, то я за тщательное изучение того, что достойно этого изучения. Это прекрасные страницы… Алексей Толстой, каким бы он не был, другие писатели… Кто сейчас перечитывает Трифонова или Казакова?

— Пожалуй, никто.

— Это проблема не идеологическая, это проблема социальная и эстетическая. На самом деле, сейчас тоже много хорошей литературы. Авторы возвращаются. Чтобы писать хорошую прозу, нужно еще и читать хорошую прозу.

О первой изданной книге

— Сергей, если мы сейчас, действительно, уйдем от «большой» литературы и вернемся к вашей судьбе? Действительно, вы начали с того, что вы не любите слово «писатель» и я его не люблю, слово «литератор» звучит как-то более по-русски. Вы в какой-то момент почувствовали, что вы становитесь литератором, вы начинали как журналист, так ведь? Это же то, что пробивается с самого детства?

— Я это несколько раз уже повторял в каких-то разговорах, беседах. Вышло так, что я писать начал раньше, чем читать. Я брал книжки с полок и начинал перерисовывать буквы, кстати, это были жития святых, еще изданные монахиней Таисией. В плетенных обложках книги, отксерокопированные. Переписывал эти буквы, потом уже, научившись читать, я стал сочинять какие-то сказки, рассказы, стихи. Не могу сказать, что с самого начала я решил быть журналистом, но думая куда пойти — я выбрал журфак. Страсть к насущному кажется мне важной, в том числе и в литературном измерении.

— Это помогло?

— Я не оценивал бы высоко, хотя да, это образование, я был журналист-международник в МГУ… Языки я и так уже знал. Античку я систематизировал в своей голове, сел и все прочитал. Главное не в этом, важно то, что я интересуюсь окружающим и стараюсь работать журналистом.

Уже в 10 лет вышел мой первый текст в журнале «Огонек». Я никогда не переставал писать литературу, прозу. Когда мне было 19 лет, учась на втором курсе, я отнес в журнал «Новый мир» рассказы, некоторые из которых были написаны еще в 14 лет, там эти рассказы взяли и вышла первая подборка, потом появилась другая, дальше уже отдельная история как все писалось, как возникла первая книга, премия. Конечно, очень важно напечататься — это всегда очень важно. Особенно в то время, когда не было Интернета, может быть, хорошо, что не было…

— Кому вы рассказываете? Я пережила тот период, когда перед моими глазами прошли десятки писателей, которых не печатали, не издавали, которые писали «в стол», чьи стихи мы перепечатывали на печатных машинках. Я видела, как это, отсутствие напечатанных книг, отсутствие читателя… Кажется: «Вот она твоя рукопись, пиши дальше», — почему обязательно надо увидеть напечатанный? Это не объяснимо, но без этого книги нет, если нет этой связи с литературным кругом, то это начинает уходить-уходить и исчезает. Часто удивлялись потом, когда появилась возможность издаваться, что кроме двух-трех имен ничего не возникло. Это потому что поздно. Слава Богу, что ваш талант пришелся в то время, когда уже можно было издавать книги.

Расскажите историю издания первой книги? Как вы ее взяли в руки напечатанную? У вас даже лицо засветилось! Как это было, рассказывайте.

— Знаете, когда я начал писать, то не было еще рынка для современной прозы. Это был конец 90-х — начало 00-х. Перепечатывали классиков, печатали маститых авторов вроде Владимира Маканина, но так, чтобы 20-тилетний автор взял и вышел со своей книжкой — другое время было. Вышло так, что я увидел по телевизору ролик одной премии, «Дебют» она называется, я отправил в желтом конверте свою повесть. Я попал сначала в длинный список, потом в «шорт-лист», повезло просто — выиграл я эту премию! Это важным образом окрылило. В издательстве «ОГИ» вышла эта повесть, близко к тому вышла и следующая вещь, она называлась «Ура!», которая была написана…

— Вы получили книгу, как она выглядела?

— Во-первых, это отдельный рассказ… Была какая-то ужасная редакторша, которая воспринимала меня, как «молодого автора», я дал ей бой и вышло так, как я хотел. Сейчас все по-другому, у меня есть выбор, я могу в любое издательство отнести. Вопрос только…

— Сейчас издательств достаточно, тем более, что вы известный литератор…

— Рукопись можно продать, но кто ее будет читать? Кстати, я хочу сказать, что я двумя руками за пиратство.

— К этому мы вернемся отдельно…

— Я хочу сказать, что я не корыстный человек, я хочу, чтобы меня читали…

— Сергей, подождите. Вышла первая книга, вы ее взяли в руки. Молодой человек, который не думал, что он литератор…

— Я не думал о гонораре, я просто хотел, чтобы меня прочитали.

— Какой был тираж первой книги?

— Неплохой был тираж — тысяч 5, наверное.

— Хороший тираж.

— Если честно, то ничего я не почувствовал! Я почувствовал прилив эмоций, когда я узнал, что моя проза выйдет в старейшем толстом журнале, я испытал прилив эмоций, когда я узнал, что я выиграл крупную литературную премию, я обрадовался поставив точку в новом своем художественном тексте, я обрадовался, когда узнал, что это текст возьмут в издательство, а когда я это уже увидел, когда я увидел гранки и прочее, то я был к этому готов — это, кстати, хорошо, я думаю, что это хорошо. Даже как эта книга, я ничего не испытываю, просто думаю, что следующая должна быть лучше.

— Хорошо, вернемся к корысти. Вы начали мне рассказывать, что когда вышла первая книга, то книжного рынка не было, потом времена стали меняться и как раз книжный рынок, он у нас один из, может быть, первый стал реально рыночным и до сих пор таким остается. У вас выходит книга за книгой, уже вышло 5 книг, скажите откровенно — это приносит вам доход? Это является средством заработка?

— Чем дольше я живу, тем больше приносит дохода. Приносит доход, да, но, конечно, я зарабатываю чем-то близким к литературе — колонками, которые я могу вести в разных журналах, тем, что я главные редактор целого сайта под названием «Свободная пресса», куда заходит в день 200 000 человек, куда я стараюсь сгребать ярких людей, вас я приглашаю, мы платим хорошие гонорары, кстати!

— Это интересно, поговорим после программы!

— К счастью, есть такая возможность. Я всегда рядом с литературой и это непосредственный мой заработок. Кстати, некоторые журналы модные, они сейчас стали вкладываться в прозу, они выпускают литературный номера, они вкладываются в рассказы, которые там печатаются, но это прерывистый заработок, но книга с каждым разом приносит все больше, но на эти деньги невозможно жить! На эти деньги можно прожить, например, 3 месяца, на книгу, которая пишется год, надо быть честным. Мне нужно кормить ребенка, он пошел в первый класс, чтобы как-то существовать нужно либо обзаводиться неграми и превращаться в детективщиков, хотя я хорошо отношусь к «бульварным жанрам», есть даже мастера в этом направлении. Я бы даже хотел себя попробовать, написать детектив, но чтобы это было написано русским языком.

— Тут надо понимать что такое детектив. В конце концов, «Преступление и наказание» — это детектив.

— Конечно, «Черный принц» тоже.

Нужны ли нам литературные журналы

— Давайте я вам задам неожиданный вопрос?

— У вас все вопросы неожиданные, это я такой «банальный».

— Ах, как зацепила, однако! Скажите, Сергей, вы не молодой литератор, не начинающий, я начинающий, у меня недавно вышла первая книга. Я совершенно в этом мире не разбираюсь. В журналистике я знаю все, а чего не знаю, того и знать не следует. В этом мире я просто новичок. Смотрите, с чем я столкнулась… Например, я написала роман, издательство его напечатало, а рассказ? А когда их много? К чему я клоню? Сейчас нет таких журналов, которые могли бы поглощать большое количество литературных произведений. Я, конечно, сейчас могу вернуться в эпоху «толстых» журналов, когда журналы «Новый мир», «Урал», когда выход журнала «Урал» был целым событием! Конечно, сегодня их значение очень сильно пропадает, пропадает и по объективным причинам, потому что появился книжный рынок большой и нет потребности в этих журналах. Так мне казалось, пока я сама не начала писать и вдруг не обнаружила, что прозу печатать негде или я чего-то не знаю?

— Наверное, не все все-таки знаете.

— Расскажите.

— Наверное, чтобы издать книгу все-таки не обязательно писать роман, если у вас накопилось большое количество рассказов, то вы можете издать сборник рассказов, мне кажется, что сегодня повысился интерес к сборникам рассказов. С одной стороны, стали востребованы такие увесистые булыжники — это и Быков, и Терехов, и другие. С другой стороны, выходят книги с рассказами и они пользуются спросом, потому что приятно, едучи в метро из пункта А в пункт Б, прочитать рассказ или даже целых два. По этому, конечно, я, например, допишу роман и следом выпущу сборник рассказов. Второй момент — журналы, есть литературные номера. Их делает «Сноб», «GQ», в конце концов, даже «Русский репортер» их делает. Недавно они делали литературный номер. Я думаю, что можно им предложить, они отнесутся к этому с интересом. Тем более, такой известный мастер журналистики, как вы…

— Сергей, я не буду лукавить — у меня нет проблемы напечататься, но мне реально не хватает. То, что вы сейчас перечислили — это не является литературными журналами.

— Я добавлю. Третий пункт — это реальные большие литературные журналы.

— Но их никто не читает.
— Несмотря на то, что их не читают, я бы предостерег вас от этого снобизма, опрометчивости или даже близорукости — их читают! Скорее, их читают больше в провинции, в каком-то городке или даже, может быть, поселке, есть библиотеки, куда поступают толстые литературные журналы. Для огромного количество наших литературно заинтересованных соотечественников, для них единственным способом ознакомиться с современной прозой — это прийти и взять в руки «Октябрь», «Москву», «Новый мир» и так далее, которые туда поступают. Отдельные битвы разворачиваются за то, чтобы из бюджета финансировать туда доставку этих журналов. Несмотря на то, что некоторые считают, что эти журналы переживают агонию…

— Я так считаю. Это не так?

— Несмотря на то, что это, может быть, и так, но они все равно остаются некими инстанциями вкуса, там работают серьезные, строгие литераторы, заявившие о себе как литераторы, состоявшиеся как литераторы, люди, которые стараются выбирать хорошую литературу. Я до сих пор отношусь с благоговением к таким журналом и понимаю, что попасть туда с рассказом очень трудно, а у меня выходили рассказы и в «Знамени», и в «Москве», и в «Новом мире»…

— Они платят гонорары?

— Это другая тема, но попасть туда не так просто. У меня часто отбраковывали рассказы. Я знаю, что этот рассказ прочтут не меньше, чем я написал бы колонку в «Московском комсомольце» с его миллионным тиражом. Почему? По тому, что там особый читатель в этих толстых журналах. Прежде всего их читает не Москва, а провинция…

— Вы меня убедили, я воспользуюсь служебным положением и еще раз скажу, что у меня только что вышел роман, он называется «На реках Вавилонских»…

— Надеюсь на взаимный подарок.

— Конечно. Вы меня навели на мысль сделать журнальную версию. Сейчас вышла книга у нашего друга и коллеги, у Александра Архангельского, «Музей Революции». Александр проводит очень интересный эксперимент. Он разместил этот роман в Интернете и на таких специальных условиях, что читатель может приобретать эту книгу прямо в Интернете. Саша размещает данные, чтобы мы следили за этим экспериментом и реально этот эксперимент имеет успех. Вы размещали свои книги в Интернете? Вы считаете, что это разумные путь? Извините за такие корыстные вопросы. Реально на этом можно получать гонорары? Кстати, еще один наш коллега, Дмитрий Соколов-Митрич, он тоже проводит такой эксперимент. Он точно также подтверждает, что это реально дает ему какой-то гонорар, но таких как он журналистов не так много.

— Мне кажется, что эксперимент очень любопытен. Я уже прочитал этот роман, он мне показался очень интересным. Сравнивая с предыдущим романом «Цена отсечения», мне кажется, что здесь гораздо богаче язык. Отдельный разговор о заложенных там идеях, которые тоже любопытны. Мне думается, что такая попытка оправдана. Я знаю другие примеры, когда люди печатают кусками свою прозу и советуются даже с пользователями. Как эксперимент — это имеет право на существование. Некоторые вообще начинают печататься в «ЖЖ», а потом из этого мастерят книгу. Такой известный рассказчик Денис Драгунский, у него «на ура» идут рассказы и когда он только начал все это делать, я сразу это увидел. Я знаю, что многие, говоря о второй части вопроса, многие размещают ссылочку на «Яндекс-кошелек» и дают возможность с ним расплатиться. У меня такого соблазна, честно говоря, нет, меня что-то останавливает, но я совершенно не осуждаю это. Мой приятель Аркадий Бабченко, воевавший в Чечне, он каждый свой «боевитый» пост сопровождает предложением пожертвования ему — это нормально, это прямая демократия, когда человек предлагает поддержать его свободному читателю.

— Должны быть попробованы все способы, но вы в начале разговора сказали, что вы не противник пиратства?

— Да, и даже обе руки воздел. В том смысле, что я, например, некоторые свои книги выкладываю у себя на сайте, но если есть люди заинтересованные, то пускай они возьмут и скачают, пускай они распространят. Да, это бьет по моему кошельку, но это греет мое сердце, хотя я знаю какую гримасу недовольства это вызывает у моего издателя. Мне просто хочется, чтобы как можно больше людей прочитали.

— Вы не пробовали аудиокниги?

— Предлагали, что-то начитывал.

— Прочтете вслух пару абзацев?

— Да. Я бы мог все-таки… Вы знаете, я бы вам почитал про крестьянина.

— Прошу.

— Про последнего крестьянина, которого я встретил в деревне Воскресенки, он был самый последний, я его встретил на кладбище, он мне показывал разные могилы, в том числе холмики на месте, где закопаны два его маленьких сына, но, тем не менее, этот отчаявшийся человек вселяет в меня бодрость.

«Мужик на шаг впереди шел со мной из бурьяна к выходу, к железным воротам, некогда рыжим, а теперь голубым с пятиконечной ржавой звездой. Сгорбленный, чуть прихрамывая. Обернулся:

— А ты надолго? — спросил сощурившись испытующий.

— Нет.

— А-а-а, мне помощник нужен, скотину бы завести. Я на тракторе, ты с козами. Бабы ехать сюда не хотят. Была буренка, заколотил ее. Кто бы помог, я бы разогнулся, а так — одно огорчение. Деться-то некуда, как с подводной лодки. (Он бывший подводник). Правильно я говорю? Я Димке говорю (это его сосед): «Переезжай к нам, семью заведем, поживем по-людски!».

— Как жить-то? — спросил я.

Володя раскрыл в улыбке рот, где не было половины зубов:

— Мышцу качай, отжимайся, бегай, приседай. Я вот со своим хозяйством качаюсь — там присяду, здесь выкошу и сердце радуется!

— И это все?

— Это для начала!

Последний крестьянин деревни Воскресенки отвернулся и пошел к кладбищенскому выходу».

Это тот пафос, который люб моему писательскому сердцу.

— В чем же бодрость?

— Бодрость — это загадочный процесс. Может это химический процесс, а может что-то неуловимое. Мне кажется, что присутствие духа — это то, что каждый в состоянии сам наскрести внутри в себе. Кто я, чтобы учить и проповедовать? История совершается прежде всего в нашем сознании, настоящие изменения происходят в сознании людей, так и собственная судьба и пресловутая бодрость — это то, что происходит внутри себя. Расслабленный тоже может быть бодрым.

— Сергей много лет назад я была дружна с Галиной Старовойтовой, много лет назад мы с ней оказались, лет 20-25 назад, мы оказались с ней вместе в Ереване, это было время, когда все было шаткое и непонятно было куда история нас вырулит. Она, как вы помните, была социолог, большой ученый, я спросила ее: «Галя, как ты думаешь? Что-то сейчас может вернуться туда, назад?», — она подумала и сказала: «Ты знаешь, главные изменения происходят в сознании, история совершается потом». Сейчас, когда вы начали говорить, я вдруг услышала ровно эту же фразу! Я хочу забрать обратно тот эпитет, который я вам припаяла с самого начала насчет банальности. Это мысль, которую я услышала много лет назад, она меня очень поддерживает, сегодня я услышала ее от вас — это вселяет в меня некоторую бодрость!

— Когда-то я прочитал об этом у Жана Поля Сартра и в тот момент подумал: «Ну, это некая экзотическая фраза», — когда он в разгар Второй Мировой Войны пишет: «Ведь я лично ответственен за происходящее. Ведь это все происходит у меня в голове. Я здесь и творец, и жертва». Это очень важное чувство, вы знаете, это и христианское чувство тоже.

— В каком смысле?

— В смысле личного Бога и личной ответственности, в смысле уникальности каждого человека. Каждый человек первый и последний.

— Это неплохое заключение для нашей программы, наше время подходит к концу и я очень благодарна за беседу и за книжку, и за те куски, которые мы услышали. Я надеюсь, что следующая ваша книжка будет еще лучше! Я признаюсь, сама я филолог, журналист, автор — для меня тоже событие, потому что вам, наверное, трудно себя оценивать со стороны, но мы-то видим, что мы присутствуем при рождение большого русского писателя!

— Мне, право, неловко!

— Это правильно, но для меня это событие, я польщена знакомством.

— Елена, спасибо за очень острый и интересный разговор, вы задавали очень важные для меня вопросы!

— Обменялись комплиментами и будем завершать. Спасибо, Сергей. Наша передача подошла к концу и я, Елена Зелинская, прощаюсь с вами. Сегодня мы с писателем Сергей Шаргуновым обсуждали литературу, наши чувства и смысл нашей жизни. Увидимся на следующей неделе. Мы не обещаем готовых ответов, мы их не знаем, но мы их собираемся искать и находить, размышляя вместе с вами. Будет день — будет поиск! Всего доброго!