Журнал «Вода живая». Официальное издание Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви.
Автор — Оливье Клеман. Писатель и богослов, профессор Православного
Свято-Сергиевского института в Париже.
Духовная смерть, находящая свое выражение в смерти биологической, тайно подтачивает наше существование, но уже сама сила внушаемого ею страха открывает путь пробуждения. Канон святого Андрея Критского говорит о зыбкости и хрупкости нашей жизни, в которой мы ничего не успеваем, о сущностной бесплотности времени. «Приближается, душе, конец, приближается, и нерадиши, ни готовишися, время сокращается…», время проходит «как сновидение», жизнь истощается: «Ум изранен, тело расслаблено, болезнует дух, слово (λόγος) силу потеряло».
В Каноне много раз говорится о глубинах этой душевной скорби. Отвращение и тоска охватывают человека пред тщетою его дел, волнений, забот, в которые он погружается, чтобы не думать о своей бренности. «Тщеславно сердце мое, исполненное гордыни», жалкого самодовольства или, проще говоря, духа печали.
Отцы-пустынники пишут об одном из величайших грехов — забвении Бога, то есть самого себя и тайны другого, истины существ и вещей. Это подобие сна наяву, исполненного пустых мечтаний, в которых душа «рассеивается», раздваивается. Об этом раздвоении говорится в Послании апостола Иакова: «Человек с двоящимися мыслями нетверд во всех путях своих», распадается на части, становится жертвой того беса, чье имя «легион» (Мк. 5, 9). «Вотще в пустоте расточил я достояние души своей», «никчемен я и бесплоден».
Ночь, зримо приходящая с наступлением смерти, оказывается, давно заволакивала собою жизнь: «В нощи житие мое преидох присно: тьма бысть и глубока мне мгла нощь греха…» Во тьме мы чувствуем, как нас подстерегают гибельные силы, хитроумие Лукавого: «Да не поглотит меня враг», — повторяет четвертая песнь Канона.
И тогда человек получает благодатный дар «памяти смертной». Это беспощадная память пробуждает совесть. Александр Солженицын, например, показывает, как опыт лагерной жизни, когда «память смертная» становится неразрывной составляющей этого опыта, пробуждает осознание себя.
Остается неутолимый голод: «Как же стражду я, отвергающий всегда Твои животворные словеса!» Остается жажда, которая так долго обманывала себя лживыми мечтами, игрой теней на гробовом своде. И тогда ум и сердце отворачиваются от всего ложного — таково прямое значение слова μετάνοια, переводимое как «покаяние» и на самом деле означающее отказ от пребывания в плену внешней реальности. Человек стряхивает с себя окаменелое бесчувствие, самодостаточность и постоянное самооправдание за счет обвинения других. Возвращение к себе означает возвращение к Богу и выражается в исповеди: «Пробудись, душа моя, подумай о делах своих, пролей капли слез твоих, безбоязненно открой Христу дела и помышления твои». Скажи Богу, который читает в твоем сердце: «Тайны сердца моего открыл я пред Тобою, внемли моему самоосуждению, помилуй меня Своею Любовью».
ПОТЕРЯННЫЙ РАЙ
Человеческая тоска в своей глубокой сущности является тоской по утраченному Раю, то есть по изначальному состоянию мира во всей его первозданной красоте. Именно она лежит в основе искусств, празднеств, любовной страсти, заставляющей мужчину и женщину искать недостижимого слияния, ритуалов «возвращения в Рай» всех архаических религий и, возможно, также в основании учений азиатских мистиков о растворении в нирване. Рай является одновременно и реальным, и недостижимым в глубинах всего сущего и в сердце каждого.
Истинная природа человека укоренена в Боге: «Ты взял глину как горшечник и, слепив и оживив, даровал мне плоть и кости, и дыхание, и жизнь». Само бытие человека слетело на крыльях Божественного дыхания. Человек был создан по образу и подобию Бога, то есть как динамический, развивающийся образ, как тот, чье призвание должно осуществиться в подобии: в причастности к Божественной жизни и любви.
Значит, человек вполне является человеком только тогда, когда он добровольно принимает свое состояние «образа», «иконы». Через это он вовлекается в полноту Троического общения — и через это оказывается сопричастен своему ближнему. Адам в Раю обнаруживает свою «единосущность» с Евой: «Вот, это кость от костей моих и плоть от плоти моей». Одновременно он дает имена животным, выявляя их духовную суть, выражая в слове их бессловесную хвалу Богу. Человек призван к космическому священству, к евхаристическому преображению тварного мира в Царство Божие. Нагие Адам и Ева в Раю облекаются космической славой в соединении со славою Божией, там они открыты «веянию света», неотделимого от Божественного дыхания и присутствия. Недаром в Каноне упоминается о «нетленных одеждах», сотканных «самим Творцом», об одеждах, «отличных от кожаных риз», пронизанных светом славы.
Но вот эта полнота нарушилась. В Адаме произошло роковое отклонение от единственно возможного пути, которое с тех пор неизменно воспроизводится в жизни людей. Канон Андрея Критского, как и вся греческая патристика, обращается к теме «подражания»: «Первозданному Адаму в преступлении подражав, сознаю я себя лишенным Бога, вечного Царства и блаженства за мои грехи». Словно выбор Адама, существа одновременно и индивидуального, и коллективного, стал выбором всего человеческого рода (это можно выразить, прибегнув к эйнштейновскому понятию времени-пространства). Душа непрестанно воспроизводит поступок первой Евы: «Вместо чувственной Евы восстала во мне Ева мысленная». «Увы, мне, окаянная душе! Что уподобилася еси первей Еве? Ты посмотрела порочно, одурманена была жестоко, прикоснулась к древу и опрометчиво вкусила безрассудной пищи».
Извращение, подмена образа бытия состоит в установлении новых отношений между душой и тварью — отношений взаимного обладания, исключающего и отвергающего бытие Бога. Вместо приобщения к мировому древу, сияющему Божественной славой, душа позволила себе «обольститься красотою древа», подчинившись «страстному помыслу, который кажется сладким, но плоды его горьки». «Хитрость дьявола, — говорит преподобный Максим Исповедник, — состояла и состоит в том, чтобы отвратить человеческий ум от Бога, устремляя его к чувственным вещам». Отныне он всего лишь владыка вселенной, но не священник. Великий канон проводит параллель между преступлением Адама, изгнанного из Эдема (чтобы бессмертие и состояние отделенности от Бога не стало для него вечной мукой), и судьбой каждого человека, моей личной судьбой, ведь я тоже «отвергаю животворные слова» Бога…
Теперь мы подошли к основному утверждению Великого канона — богословию грехопадения: «Идолом я сделал сам себя (Самоистукан бых)». Значит, первоначальное и постоянное воспроизводимое отклонение — это самообожествление. Этот разрыв связи с Богом парадоксальным образом придает плотность тому «небытию», черной дыре, откуда человек был извлечен, пронзает небытием благое творение, окутывает его непрозрачною тьмой, дробит человечество на независимых индивидов, которые противостоят друг другу, подменяя общение в Духе войной всех против всех или жаждой обладания. Это одновременно «окаменение сердечное» и бесконечные отражения в зеркалах нарциссизма. Одержимый страхом смерти, он переносит свой страх на другого, того, кем он «обладает» как вещью, вплоть до того, что может и в самом деле сделать его «вещью» — то есть убить. Разрыв с Богом, это первоначальное отклонение, оборачивается убийством ближнего и ведет к неизбежному самоубийству. «Каиново превзойдя убийство, по произволению сделался я убийцей совести своей души, оживив плоть и воюя против нее моими злыми делами».
СТРАСТИ
Человек, как повторяет Великий канон вслед за псалмопевцем, «рожден был во грехах». Это значит: он родился, чтобы умереть. И, убегая от своей смертности, «к язвам своим добавил еще раны».
Нынешнее состояние человека является следствием собственного выбора и вовсе не навязано ему Божественной волей. Бог «всемогущ» не в нашем ограниченно-мирском понимании могущества. Его сила — это сила любви. А любовь может воздействовать лишь тогда, когда другой ее способен принять. Всемогущество Бога проявляется в сотворении другого, других, которые не суть его собственные отражения, но являются существами свободными. Когда человек отворачивается от Бога, Бог удаляет человека от Древа Жизни, но делает это из милосердия. Об этом пишет святитель Ириней Лионский: «Вот почему Бог изгнал Адама из Рая и удалил от Древа Жизни — вовсе не из ревности, как необдуманно полагают иные, а сделал Он это из жалости, чтобы человек не остался отступником навсегда, чтобы грех, которым он отягощен, не сделался вечным проклятием, чтобы зло не стало безмерным и неизлечимым. Он приостановил преступление, прервав его смертью, и тем самым прекратил грех,.. дабы человек однажды превратил свою смерть в смерть для греха и начал бы жить для Бога».
Греческие отцы давали сходные объяснения. Они говорили, что распад человеческого естества, включающего в себя душу, тело и весь мир, происходит из отделенности от Источника вечно живой Жизни. Грех умножает смерть, ибо означает отказ от жизни. Будучи испытанием свободы, он ведет к порабощению. Грешник — это тот, кто отталкивает другого: «ты, душе моя, не приняла ни чужестранца, ни странника». Итак, отойти от Бога, отвергнуть другого — значит убить свою собственную душу, уже «мертвую в этой жизни». А смерть души влечет за собой увядание, а потом и смерть тела: «Я уничтожил тело мое».
Для описания этого состояния Канон использует библейскую символику одежд и наготы. «Разодрал я первую одежду мою, которую вначале соткал мне Создатель, и потому лежу наг». Так рождается «стыд» — страдание оттого, что человек больше не личность, не лицо, но плоть, безликая игрушка природы. «Грех одел меня в кожаные ризы, сорвав одежды, сотканные Самим Богом». И эта одежда вскоре оказалась запятнана кровью: «Моя жизнь, преданная страстям, облекла меня в одежды окровавленные», а также выпачкана грязью: «… я пал и теперь весь в грязи». Все эти образы отражают состояние мрака, тяжести, смерти. Но следует подчеркнуть, что «кожаные ризы» — двойственный образ. «Кожаные одежды» не являлись телом, ибо тело остается «храмом», который наша порабощенная воля оскверняет, делая из него идола: «Украсил я кумира плоти разноцветным одеянием скверных помыслов». Эти «одеяния» не материальны: материя лишь претерпевает воздействие зла, духовного по своей природе, она становится отчужденной по мере того, как человек пытается покорить красоту, не сознавая, что она является лишь отражением красоты Божественной: «Об одном внешнем благолепии усердно заботясь, пренебрег я внутренней скинией, устроенной по образу Божию».
«Кожаные одежды» в конце времен станут плотью обожения. К тому же, как мы уже говорили, смерть есть своего рода лекарство, она полагает предел греху и заставляет человека осознать меру своего убожества и желания. И то, что на первый взгляд представляется наказанием, в действительности оборачивается любовью к человеку.
Грех также трактуется как некое добровольное предание себя «безумию», α̉λογία. Это предумышленное стремление забыться и раствориться в бессознательном весьма характерно для современной культуры — начиная с употребления наркотиков и кончая некоторыми течениями в музыке. Alogia — это не отрицание разума, но это отказ от Смысла, это отклонившееся от своей цели желание, которое идет вразрез с истинным призванием человека, вот почему Библия определяет грех как промах (о-грех). Согрешить — значит пройти мимо. Но мимо — чего? Что именно мы пропускаем? Норму бытия, данную нам в Истине. Грех проявляется как постоянная неспособность человека жить согласно своей истинной природе, это промах, непопадание в цель или же само отсутствие цели. Отцы Церкви всегда подчеркивали, что грех не имеет сущности, самостоятельного бытия, что он есть неудавшееся отношение: с Богом и, следовательно, с ближними и в целом с миром.
Вот почему грех не упраздняет образа Божия в человеке, но, как это постоянно подчеркивает Великий канон, омрачает, оскверняет, искажает его. «Утратил я первозданную красоту и благообразие мое». «Погреб я образ Твой, <…> вся красота моя помрачилась…» Если бы грехопадение совсем уничтожило образ Божий в человеке, то воплощение полностью бы потеряло смысл, а грех стал бы непостижимым. И в самом деле, существует тесная связь между искаженным образом и темой «страстей». Именно внутреннее стремление к абсолюту вне Бога порождает к жизни «страсти». «Страсть» — это не что иное, как ошибочное, ограниченное и несбывшееся желание — то есть, в конечном итоге, желание убийственное: «Я слишком любил ее и потому убил», — говорят совершившие так называемые «преступления на почве ревности». «Природные силы» человека призваны были превратить его в объединяющее начало вселенной и тем самым преобразить мир.
Используемые «против природы», против Смысла, они становятся самоцелью, погружают личное существование в океан разбушевавшихся космических сил, в стихии безличного эроса, вовлекая человека в «пляску смерти», где он становится объектом игры желаний, пресыщения, страдания и отвращения, которые, как в калейдоскопе, беспрестанно сменяют друг друга. Чтобы вдохнуть божественную жизнь в тело и через него одухотворить всю землю, душа должна открыться Богу.
Тело было создано для того, чтобы по-братски служить душе. Страсть извращает это отношение. Удовольствие отныне — не дает вкусить истинную радость в ее райской невинности, оно становится маской смерти и той наживкой, на которую нас ловит смерть: «Подвергся я страстей пагубе и тленности вещества…» «Противоестественности» падшего существования соответствует «антикрасота»: «Скрыл я первого образа красоту страстями моими…», это духовное безобразие за видимостью магической или судорожно искаженной красоты.
Грех — плененность, отказ от духовного поста, позволяющего душе облечься во благоухание красоты мира. Вот почему Господь говорит: «А ты, когда постишься, помажь голову твою и умой лице твое» (Мф. 6, 17). Грех есть присвоение, он кристаллизуется и символически воплощается в грехе сребролюбия: «Нестяжательности предпочтя жизнь, привязанную к земным вещам и любостяжательную, нахожусь я теперь под тяжким бременем». Грех погружает одержимый мир в ночной мрак, но втайне этот мир трепещет Господней славой: «В ночи жизнь свою я проводил постоянно, ибо тьмой и глубокой мглой была для меня ночь греха; но сыном дня, Спаситель, яви меня».
Вся Библия и вся Литургия пронизаны символами света и тьмы. Мир возник в робком, тающем свете, и вскоре он исчезнет во мраке. Также и литургический год начинается в конце лета, постепенно ночь становится длиннее, чем день. Литургический день начинается вечером. Темнота разобщает, пугает. Она мешает нам видеть ближнего. Пребывая в аду, один из осужденных на вечные муки обращается к авве Макарию: «Здесь невозможно встретить кого-либо лицом к лицу. Поэтому, когда ты молишься о нас, мы можем хоть немного увидеть лицо ближнего. Таково наше утешение». Отец Павел Флоренский считал, что слово ад (аид, гадес) происходит от глагола «видеть», предваряемого отрицательной частицей, то есть «безвидный». Для кающейся души, которая узнает себя в Адаме, рыдающем у дверей утраченного Рая, и в незнакомце, которого отвергли во тьму внешнюю, потому что он не был одет в праздничную одежду, ад есть нечто, переживаемое здесь и сейчас.
Перевод с французского Арины Кузнецовой.