Дорогие читатели, рассказов на конкурс пришло столько, что не успеваем опубликовать все, а следовательно подвести итоги. Чтобы никого не обидеть – мы перенесли подведение итогов!
Предлагаем Вашему вниманию еще один рассказ. Если он вам понравился – оставляйте отзывы на форуме и рекомендуйте его в социальных сетях.
Нас трое.
Два лодыря и один работяга.
Уточняю сразу: работяга не я, – мой сын. Четырехлетний Олежа. Сам я – летчик без крыльев, преждевременный пенсионер. Поэтому сижу теперь за компьютером и изо дня в день, из недели в неделю осваиваю грохочущие стратегии. На прошлой неделе это была «Dune-2000», теперь – четвертая версия «Цивилизации». Вместо «спайса» добываю золото, вместо гигантских червей уничтожаю вражеских юнитов. Поначалу пробовал летать на симуляторах, даже джойстиком обзавелся, но бросил. Как ни крути, а компьютер не самолет, и экран никогда не заменит неба. Так что маюсь стратегиями, сцепив зубы. Привыкаю.
Жена Катя тоже не теряет даром времени – с сотовым на диване роняет кирпичи «Тетриса», мучит неутомимого «Удава». И только Олежа старается-трудится: подобно сказочному джину строит и разрушает дворцы из кубиков, с пластмассовой двустволкой охотится на мебельных жуков, из бумаги вырезает часы, ложки и другую полезную утварь. А еще он рисует деньги с портретами зверей, готовит из толченого мела лекарства, сшивает книги из газетных листов и бдительно следит за перемещением стрелок на больших часах. Римских цифр он не знает, но местоположение определяет довольно точно.
– Время уже «хэ», а мы не кушали! – истошно кричит он. – Я же вспомнил: я кушать хочу! – И тут же растерянно добавляет: – Сейчас обкакаюсь…
– На горшок! – хором вопим мы, но от экранов не отрываемся. Коварный вождь Бисмарк в компьютерной игре без предупреждения обрушивает танковую лавину на мои города, а Катин удав настолько разросся, что отвлечься даже на секунду супруга не в состоянии.
Олежа поочередно глядит на нас и, не дожидаясь помощи, спускает штаны и семенит к горшку. Катин удав благополучно избегает столкновения со стеной, а я вовремя успеваю перебросить на правый фланг отряд кавалерии с пушками. Танки Бисмарка встречают яростное сопротивление, вспыхивают один за другим, но продолжают ползти дальше. Игра явно подличает, не соблюдая своих же правил. Моя артиллерия тает на глазах, король в отчаянии грызет ногти.
– Покакал! – радостно извещает Олежа. Я вздрагиваю и нажимаю не ту клавишу, и еще один конник бодро скачет прямо под гусеницы. Голос у сына зычный, с таким голосом запросто можно командовать полками. Даже в четыре с небольшим года. Стоит добавить, что слышимость в нашей панельной пятиэтажке превосходная, – сосредоточившись, можно уловить, как пукает за стеной трехклассник Витька, а уж нашему горлопану, без сомнения, внимает вся улица.
– Эй! Кто со мной-то пойдет? – негодующе вопрошает Олежа.
– Папа пойдет! – быстро говорит Катя.
– Мама! – парирую я.
– Я в прошлый раз ходила.
– Ну, мама! – голосит Олежа и решительно встает. Глядя вниз, озаряется улыбкой. – Большая, хорошенькая!
Если «хорошенькая», значит, ароматы тоже соответствующие. Я проявляю героизм и срываюсь с места. На бегу одной рукой подхватываю горшок, другой – сына. Воду, конечно, снова отключили – на этот раз холодную. Но навыки имеются, и с попой сына, как и с горшком, я управляюсь в два счета. Нельзя терять ни минуты, орды Бисмарка уже под Москвой. Один решительный бросок, и игре конец…
– Ах! – вскрикивает в комнате супруга. Ее удав с размаху бьется о стену и рассыпается в щебечущий прах.
Возвращаясь к компьютеру, я поскальзываюсь на луже, стукаюсь коленом и роняю горшок. Позади довольно хохочет Олежа. С юмором у него, к сожалению, не лады.
***
Сын рисует на листе ватмана. Ватман, конечно, стянул у меня, но это уж я сам виноват, проморгал. Опять же любопытно. Чего ради четырехлетние отроки совершают подобные правонарушения. Взрослые, скажем, воруют цветы для любимых, угоняют машины, многие даже во власть идут. Чтобы потрафить своим половинкам. Иными причинами такой самоотверженности не объяснить. Но это все комплексы зрелых, и, сидя за компьютером, я искоса поглядываю в сторону сына. Он же любуется собственным художеством и искренне умиляется:
– Вон какая красивенькая получилась! Мамочка моя! – и тут же целует лист. Это уже слишком! Я ревниво поднимаюсь, быстро подхожу к сыну, заглядываю через плечо. Мама на рисунке похожа на пухлый пылесос. Глаза – как кнопки, улыбка напоминает дверную ручку, волосы – как лапки у паука. Лицо, руки и тельце раскрашены во все цвета радуги, но я помалкиваю. Пикассо там или нет, но право на модернистские измышления имеют все живущие на планете.
– Тебе нравится, пап? Скажи же, мама у нас красивенькая?
«Жи же, жи же», – отвечаю я мысленно, но сказать «нет», значит, выдать полную несостоятельность в сфере живописи. И потому я серьезно киваю:
– Очень даже красивенькая! Фартука только не хватает. В клеточку.
– Так это она после кухни уже. На диванчике отдыхает.
– А где диванчик?
– Потом дорисую… – Олежа снова склоняется над рисунком, с чувством целует. Я снова ощущаю укол зависти. Мне, небось, диванчиков не станут рисовать. Стоять заставят. С какой-нибудь саблей или тяжеленной алебардой.
Но я не обижаюсь. Наоборот! Олежа любуется рисунком, а я – Олежей. Его вдохновенным профилем, высунутым кончиком языка, пупастым голым животом.
Некрасивых детей не бывает. Бездарных – тоже. А вот страшноватых и бесталанных взрослых – пруд пруди. Почему? Не знаю. Еще одна загадка природы. Исчезновение промежуточного звена, этакого пилдаунского человека. А ведь именно это звено, судя по всему, самое важное. Наш же ребенок – поздний, такие – талантливы вдвойне. На это я и рассчитываю. Чтобы яблоко от яблони укатилось поскорей и подальше. Чтоб не тратило подобно мне время на пенсионные и больничные очереди, на сражения с мертвым компьютером, на выгадывание дешевого среди второсортного…
После рисунка мы идем гулять. То есть, так это почему-то именуется. На самом деле, главная цель прогулки – нацеплять на одежду побольше репейника, собрать в спичечный коробок с дюжину гусениц и жуков, обжечься крапивой, шлепнуться с дерева и героически нарвать кленовых семян-вертолетиков. Олежкин километраж при этом чуть ли не втрое превышает мой собственный, я должен быть по всем меркам свежее, но это не так, и к родному подъезду сын поспевает раньше меня. Ворвавшись в кабину лифта, привстает на цыпочки и жмет кнопку первого этажа. Выше он не достает, и мне приходится приподымать Олега. Со второй попытки он угадывает в девятый, и не беда, что мы живем на шестом. Энергии у нас еще хватает, и где-то в районе седьмого этажа Олежа объявляет пленникам коробка амнистию. Как обычно, я запаздываю с запретом. Юркие насекомые радостно разбегаются по кафелю и штукатурке.
– Что ты наделал!
От греха подальше я хватаю чадо в охапку, подобно насекомому сбегаю по лестничному пролету, торопливо отпираю дверь в родную квартиру.
– Дыщ!..
Штаны летят в один угол, кофточка в другой. Это у сына всегда получается хорошо. Раздеваться я выучил его еще пару лет назад. Куда хуже дело обстоит со шнурками. Один Олежа с грехом пополам развязывает, второй затягивает надежным морским узлом. Я исторгаю вулканический выдох и усаживаюсь рядом. Ломая пальцы, цепляю спутанных нитяных червей, тяну в разные стороны. Попутно рассказываю притчу о Гордиевом узле. Сын слушает внимательно.
– У нас тоже ножик есть! – вспоминает он. – На кухне!
– Ножик не подойдет, нужен меч. Настоящий мужской, – я наконец-то развязываю шнурок, стягиваю с сына ботинок. – А ножами только женщины шнурки разрубают.
Олежа серьезно кивает.
– Воспитательница сказала, что настоящий мужчина должен еще дерево посадить…
– А разве мы не посадили? Вон, на подоконнике… Алоэ называется.
– Это мама сажала.
– Ну да. А мы помогали. Значит, как бы вместе.
– Да… А еще родить нужно. Сына.
– Ты разве не сын?
– Твой?
– Ну да. Ты – мой, а я – твой. Так что дело, считай, сделано.
– А дом?
– Что, дом?
– Пап! Нам ведь нужно еще дом построить! – тревожится Олежа. – Воспитательница сказала…
– Она правильно сказала. И ты все верно понял. – Я веду сына в туалет мыть руки. – Но для дома нужны стройматериалы, понимаешь? У нас их нет.
– Давай сделаем!
– Стройматериалы не делают, их добывают. – Я мылю собственные руки и выдуваю пузырь размером с автомобильный руль.
– Здоровенный! – кричит сын и тоже строит ладошки оконцем, натужно дует. Его пузыри мелконькие, и он нервно суетится. Локотком роняет мыльницу, лезет за ней под ванну. Я вздрагиваю от очередного вопля:
– Паук, па-апа! Паук!
Точно экскаваторное плечо, я перегибаюсь в пояснице, бдительно заглядываю под ванну. Среди куцей паутины, действительно, притаился нахохлившийся серый комочек. Лапки паук поджал под себя, смотрит испуганно, не шевелится. То ли заболел, то ли маскируется под больного.
– Какой же это паук! Всего лишь паучок.
– Он хороший?
– Вот такой! – я показываю большой палец. – Ловит мух и комаров, чтобы нас по ночам не кусали.
– А что он с ними делает?
– Как что? Проводит воспитательную работу и отпускает на улицу.
– Через окно?
– Через черный ход.
– Черный?
– Ага. То есть, тайный. Вот он их и выводит через него.
– Хорошенький! – умиляется Олежа. – Умненький! Можно его погладить?
– Лучше не надо… – я вспоминаю, как недавно сын гладил ладонью мороженое. И тоже было море восторгов: «хорошенькое, холодненькое»… Кое-как мы доводим процедуру мытья до победного финала и бредем на кухню.
– Пап! Может, все-таки построим дом?
– Из чего? Из кубиков?
– Ну… Можно из газет, из фээсбэ…
– Чего, чего? – смеюсь я. – Может, из дээспэ?
– Ну да! Я и говорю: дээсбэ, пээсмэ. Кехетэ, пээртэ… – Олежа увлекается, забыв о главной теме.
– Ешь, рифмоплет! – я лихо вспарываю консервы с морской капустой, вываливаю в кастрюлю с картошкой, придвигаю сыну.
– Невкусно! – Олежа морщится.
– Зато полезно.
– Почему?
– Так жизнь устроена: невкусное – полезно, вкусное – вредно.
– Даже конфеты?
– И конфеты, и кириешки, и дорогие машины с большими квартирами.
– А у нас квартира какая? Маленькая?
– Почему маленькая, – большая. Вон сколько комнат: ванная, кухня, балкон, гостиная с прихожей.
– Много!
– Еще бы. Но лучше было бы побольше.
– Комнат сто!
– Сто не сто, а десяток нам иметь бы не помешало.
– Так давай построим дом! Огромный! С садом… Нет, с двумя садами!
– Ага, и шестью огородами.
– Я правду, пап! – глаза сынишки разгораются. – Я даже придумал, как его сделать. Из картона, пап! Картон – это же стойма… Это стой-ма-ти-ти-ял? – слово дается Олеже с трудом.
– Строй, – разъясняю я по слогам, – ма-те-риал.
– Стой-ма-триял, – повторяет он. Я не возражаю. Сложные слова придуманы извергами. Специально для детей. Как и грамматические правила. Лично я давно бы все упростил: писал бы «солнце» без «л», «шиворот» – через «ы», а «завтра» через «ф». Мир бы от этого не перевернулся, а жить стало бы несравнимо легче. Помню, как месяц назад я пробовал объяснить Олеже грамматику, и в итоге сын стал окать. Почти как Максим Горький. Пришлось объяснять, что пишем мы не так, как говорим. Что пьем за «фстречу», а пишем «встреча» и что «окно» в единственном числе произносится как «акно», хотя и происходит от очей. Он не понял. Я и сам, честно говоря, запутался. Думаем одно, говорим второе, пишем третье. Еще и делаем что-то там четвертое, – не жизнь, а сплошной гололед. И тема абсолютно не детская.
– Может, все-таки сделаем дом? – ноет сын. – Из картона.
– А где его взять?
– Купим. Пойдем в магазин и купим.
– Картон без ничего не продают.
– А с чем его продают?
– Ну… Обычно с какой-нибудь чепухой – вроде телевизоров, пылесосов или холодильников. Только нам ведь чепуха не нужна, верно?
– Мама говорила: наш холодильник уже не морозит.
– Зачем ему морозить, он охлаждает.
– Мама говорит: старый.
– Какой же он старый! Ему чуть больше тридцати! Для человека – самый расцвет сил.
– А для холодильников?
– Наверное, тоже.
Олежа задумчиво ковыряет вилкой в кастрюле. Моя логика вызывает у него сомнения.
– Но ведь дом тоже нужен. – Тоскливо бормочет он. – А без картона нам никак.
Я тоже размышляю. Одна авиаторская пенсия на троих – дело скучное. Только-только на хлебушек и квартиру. Холодильник, в самом деле, нужен, – старый по пять раз в год размораживаем, – но ведь и кушать что-то надо.
– А мама наша в обморок не хлопнется? – осторожничаю я. – От такой покупки?
– Я полагаю, она обрадуется.
Он «полагает»! Я даже головой покачиваю.
– А если нет?
– Ну… Мы тогда чего-нибудь ей подстелим, подушку принесем, одеяло… – Олежа вилкой пытается почесать глаз, но я вовремя перехватываю его ручонку. Насаживаю на зубцы картофелину, подталкиваю к губам.
– Ешь!
Продолжая размышлять, поочередно тру нос, правый висок, ухо. Процедура помогает не слишком.
– Еще шубу можем принести, – с полным ртом бубнит сын, – матрас гостевой, пуфик с кресла…
– Ладно! – Я, наконец, решаюсь. – Только действовать надо быстро. Пока мамы нет, сходим и купим.
– Ура!..
– Но с условием!
Олежа с готовностью кивает. Я растопыриваю пальцы и методично перечисляю: он должен съесть морскую капусту и невкусную поливитаминину, убрать с пола игрушки, смыть со щеки вчерашний росчерк от фломастера, надеть парадные брючки и поцеловать отца в щеку. Олежа согласен на все – даже на противный поцелуй.
В течение какого-то времени мы разбегаемся: я черкаюсь на бумаге, размышляя над грядущей прорехой в семейном бюджете, Олежа старательно выполняет условия договоренности. Через полчаса я окончательно понимаю, что финансовых трудностей в любом случае не избежать, а сын подбирает с пола последнюю игрушку. Правая щека его горит неестественным румянцем, чернила с фломастером добросовестно смыты.
– Пошли?
Я прячу листок с расчетами, выгребаю из тайничка последние деньги, помогаю сыну собраться.
Мы отправляемся в магазин.
За картоном.
***
«Двойка» вдвое моложе нашего холодильника, а потому мчит весело, с ветерком. Временами по-жеребячьи подпрыгивает, смешливо дрожит при торможении, на поворотах поскрипывает ржавыми косточками. Двести километров час в каком-нибудь «БМВ» – тоска и скука, в нашей молодящейся «двоечке» даже скромные шестьдесят-семьдесят кэмэ становятся подвигом. Словом, мы не едем, – мы почти летим. Так, во всяком случае, кажется Олеже.
Меня же больше радует отчетливый плеск бензина в баке. Судя по звукам, горючего на донышке, но гнутая стрелка прибора залипла на пяти литрах. Прибор несомненно врет, но я делаю вид, что он исправен. Идти обратно пешком абсолютно не хочется.
– Внимание! – я делаю сынишке свирепое лицо, и он понятливо ныряет на пол, прикрывается пледом, чтобы не заметили гаишники. То есть сейчас это уже ГИБДД, но словечко корявое, как выбоины на дорогах, совершенно неблагозвучное. Может, реалиям оно и соответствует, но лично я голосую за поэтичность, и прежнее окатисто-плавное «ГАИ» нравится мне значительно больше. Кроме того, во времена ГАИ не заставляли покупать детские кресла, а теперь требуют. И потому бедных деток возят в собачьих сумках и багажниках, прячут, словно зверьков за пазухой, маскируют телами взрослых.
Да простят меня чиновники, но закон о креслах тоже придуман извергами. Теми же, что реформируют школу, что закрывают за нерентабельностью детсады и библиотеки. Ни я, ни Олежа этого не понимаем, однако платить штраф не хочется, и потому сын по партизански дышит пылью под пледом.
Горючего, по счастью, хватает, и стражи порядка лихую «двойку» не останавливают. Мы – добыча незавидная, что и дает нам возможность гордо припарковать наш «ВАЗик» между мрачноватой рыбиной «Мерседеса» и сахарно-неприступной «Маздой». Первым десантируется Олежа, следом выбираюсь я. Независимой поступью мы шествуем в магазин. Взгляд насупленного охранника перепрыгивает с меня на Олежку, и квадратная физиономия расплывается в улыбке. Вполне нормальная реакция на детей. У нормальных взрослых. За шкафоподобного охранника я молча радуюсь.
А внутри нас приветствуют уже выстроившиеся шеренги телевизоров, компьютеров и стиральных машин, приземистых принтеров, ксероксов и музыкальных центров. Агрегаты зазывно сияют хромом и сталью, подмигивают огнями. Но мы шагаем мимо всего этого великолепия – прямиком в правое крыло, где айсбергами белеют глыбы холодильников. Я невольно напрягаюсь. Все равно как «Титаник» перед скорым столкновением. Но крохотный буксир по имени «Олежа» упрямо тянет меня вперед. Внутренне поежившись, я начинаю выискивать глазами будущую погибель.
Выбрать «погибель» непросто. Внешне холодильники – как близнецы братья. Да и названия у всех одинаково кряжистые: «Атланты», «Норды», «Аристоны» и «Индезиты». Более скромно и чуть в стороне толпятся «Мински» и «Снежичи». Само собой, тут же тусуется наша всероссийская «Бирюса». Но мы с Олежей глядим не на названия.
Картона нам требуется много, поэтому холодильник сынуля выбирает самый большой. Как раз на сумму, что кормила бы наше семейство в течение ближайшего квартала.
– Этого хватит на дом? – все же высказывает он сомнение.
– Смеешься? Этого хватило бы на год квартирной платы!
– Хорошо! – кивает он головенкой.
– Чего уж хорошего… – соглашаюсь я.
– Тогда грузим в машину?
– Не получится. Скорее уж машина войдет в такой холодильник. – Я чешу макушку. – Его нам доставят позднее. Может быть, даже завтра.
– А сегодня? – Олежа выпячивает губы. – Сегодня мне где жить?
– Сегодня придется потерпеть. Бездомный на один день – это не страшно, – утешаю я. – Есть люди, что всю жизнь проводят без крыши над головой.
– Они что, не могут купить себе холодильник?
– Если бы только холодильник…
Тем не менее, с грузчиками, отвечающими за доставку, мне удается договориться. Заодно мы покупаем сухой клей для будущих работ, пару батареек, моток провода и выключатель с лампочками. Современный дом – это прежде всего электрификация, а Олеже хочется современности. Да и мне отступать поздно. Как в пословице: связал корзину, – собирай грибы. Или что-то вроде этого…
***
– Раньше я домики не умел строить. Ну… Когда был еще маленьким, – рассказывает Олежа, – вот таким… – он показывает двумя пальцами нечто похожее на помидор.
– Каким, каким? – хмыкаю я.
– Ну, таким, – он увеличивает размеры вдвое. – А ты разве не помнишь?
– Конечно, нет. Это давно было.
– А я помню, – хвастается Олежа. – Я тогда памперсы вместо брюк носил, глупости разные делал. Теперь-то я большой, правда?
– Ага, метр в кепке.
– Что?
– В смысле, значит, сто сантиметров.
– А сто – это много?
– Еще бы! Мне вот ста лет еще нет, а ты уже сто сантиметров вымахал.
– Это да! – Олежа вскакивает с ковра, потешно пританцовывает, крючит руки, показывая несуществующие бицепсы.
– Я крутой!
– Лучше включи паяльник, крутой. Скоро картон привезут.
Мы включаем паяльник, терпеливо ждем. То есть, я жду, Олежа крутится поблизости юрким мышонком, то и дело норовит проверить паяльник пальцем. Я пресекаю попытки, но, в конце концов, опаздываю, и Олежа обжигается.
– Ого! Бо-ольно! – он смотрит на палец и тут же любопытствует: – Если больно, будет болячка?
– Будет волдырь, – я приношу масло и смазываю ожог. – Здоровенный!
– Это плохо?
– Это неудобно. Трудно ковырять в носу. Палец-то указательный.
– А-а… – Олеже становится себя жалко. – Как же быть?
– Терпеть.
– А я не умру?
– Ерунда, – утешаю я его. – От этого не умирают. А если научишься пользоваться носовым платком, то совсем здорово.
– Фу-у!..
– А ты как хотел! Жизнь – не пломбир. Иногда приходится и терпеть – платками пользоваться, на работу ходить.
– Я ходил! Когда был маленьким…
– Когда ты был маленьким, – перебиваю я, – вот таким, – мои пальцы изображают средних размеров картофелину, – мы еще только-только тебя купили…
– В хозтоварах?
– Нет, в гастрономе, в овощном отделе. Ты сидел на полке между свеклой и луковицей. Тебя, видно, тоже посчитали каким-нибудь сельхопродуктом, а мы взяли и купили.
– Хотели съесть?
– Ну да, мы же думали: ты – овощ, а принесли домой, развернули…
– И дыщ! – оказался ребеночек!
– Ну, да. Такой, понимаешь, фрукт.
Олежа довольно смеется.
– Вы, наверное, удивились?
– Конечно! Даже обрадовались. Вместо какого-то там ананаса – настоящий человечек! Ножками сучит, струйки пускает…
– А ананас – это овощ?
– Ммм… Не совсем. Но рвут с кустов и едят.
– Я еще не ел!
– Не отвлекайся. Я о другом рассказываю… Так вот, когда ты был маленьким, тебя посадили однажды у газовой плиты и зажгли огонь. Тебе так понравились язычки пламени, что ты взял и сунул туда руку. Как этот… Сцевола, что ли. То ли Гай, то ли Квинт… В общем, был такой древний римлянин…
– Я знаю римляни-ни… ни-ни-нов, – с трудом проговаривает Олежа. – Они из мультика.
– Ага. В общем, ты сунул руку, а я стрелой к тебе с того конца кухни. Хоп! И руку твою из огня. Но ты секунды две успел подержать. И главное – ни звука не проронил.
– Как римлин.
– Точно. Гай Муций или Квинт… Только потом уже заплакал. До сих пор не знаю – то ли от боли, то ли это я тебя напугал.
– Наверное, ты напугал, – Олежа задумчиво рассматривает покрасневший палец. – Ты же знаешь, я боли не боюсь.
– Это странно, потому что я боюсь.
– А я нет.
– А я да.
– В этом и разница между мужчинами и женщинами! – нравоучительно объясняет Олежа. Интонации явно мои, но как и что именно он спопугайничал, не могу сходу сообразить.
– Причем тут разница? – пытаюсь я уточнить.
– Но ты же говорил, что маме покупаем маленький клей, нам – большой.
– Ну и что?
– Мама – женщина! – втолковывает Олежа. – Значит, приклеит пальчик к стулу, например, и заплачет. – Олежа громко хнычет, чтобы мне было понятнее. – А если мужчины себя приклеют…
– Приклеят.
– Приклея-ят… Если мужчины себя приклеят, то будут сидеть молча. Мы с тобой, то есть.
– Ты хочешь сказать: будем сидеть и молчать приклеенными?
– Ну да. А она – сидеть и плакать. Поэтому ей клей и маленький.
– Справедливо. – Я разматываю провод, и мысленно сравниваю его со словесной вязью Олежкиных изречений. Все путано и безграмотно, но отчего-то понятно. Хотя, возможно, понятно только мне. Любой другой послушает и тихонечко сойдет с ума. Или выживет из ума. Или выйдет, – уже не знаю, что более правильно.
Несмотря на активную помощь Олежи, я все-таки выстраиваю простенькую цепь: батарея, кнопка, лампочка. Схема несложная, но я волнуюсь. Все равно как перед испытанием нового самолета.
– Внимание, включаем!
– Первый попроб! – вопит Олежа.
«Попроб» проходит блестяще. Кнопка отчетливо щелкает, лампочка загорается.
Олежа восторженно орет и энергично жмет кнопку, проверяя электрификацию будущего дома.
– Теперь я буду писать книги! – кричит он.
– Здорово, – я ничуть не удивляюсь его логике. – Свет и книги – это где-то и впрямь рядышком.
– Вы с мамой заснете, а я дыщ в дом, свет включу – и сразу писать.
– Да уж, со светом писать сподручнее. И писать, и писать. Главное – ударение не перепутай.
– Что?
– Да так, пошутил неудачно. Продолжай.
– Ну… И буду потом ходить такой…
– Крутой?
– Ага, с ручкой и книгой. И все будут знать, что я писатель.
– Это тебе раньше надо было родиться. Лет эдак на сто.
– На сто? – Олежа замирает. Число «сто» для него уже не чужое.
– Ага. Теперь писателей никто не знает. А сто лет назад их уважали, на руках носили.
– Это тяжело – когда на руках?
– Кому как. Тем, кого носят, обычно нетяжело. Лишь бы не уронили.
– А бывает, что роняют?
– Еще как! И роняют, и пинают, и денег не платят. Раньше вот Горький на свои гонорары целую партию кормил.
– Партия – это семья?
– Ну… Практически да, только ртов побольше. И все равно гонораров хватало. А тот же Куприн после публикации трех рассказов сумел оплатить все долги.
– У нас тоже долги есть?
– Наверное, будут. После сегодняшней покупки…
В прихожей пчелой гудит домофон. Я спешу к трубке, Олежа семенит следом.
– Картон привезли! – почему-то шепотом говорит он. – Для домика!
Я выслушиваю сообщение и открываю дверь. Олежа прав: привезли долгожданный картон.
***
Холодильник выгружен, пенопласт выброшен. Подобно двум воинам исполинам мы стоим перед пустой картонной коробкой.
– Ну что, начинаем строить?
Я качаю головой.
– Начинаем чертить. Черными чернилами чертеж и все такое…
– Почему чернилами?
– Потому что без чертежа ни одно важное дело в жизни не делается.
– Да-а?
– Парварда… Держи, – я протягиваю сыну листок. – Здесь чертишь ты, здесь – я. Потом сравним, проанализируем и вперед.
Времени на черчение у нас уходит немного – минуты две или три, но и за этот крошечный интервал Олежа успевает устать.
– Пап, ну скоро ты там? Я уже закрасить успел.
– Сейчас, еще секунду…
Наконец, чертежи готовы. У меня это одноэтажный, смахивающий на кирпич барак с флагом и электрической проводкой, у Олежи – многоярусный дворец с фонтаном и башнями, с садом из персиковых деревьев, двумя пушками и крокодилом Геной у крыльца. Мой чертеж не подписан, а у Олежи под дворцом замысловатая строчка из пузатых букв: «КАНСРУКЦЯ».
Мы говорим «цэ», Олежа – «ци», и буковка «а» вместо «о» тоже вполне объяснима, так что правописанием сына я в целом доволен. А вот он, глядя на мою схему, проявляет недоумение.
– Что-то непохоже на мое.
– Это нормально. Плюрализм мнений, тендер. Зато теперь мы точно знаем, чего хотим.
– И чего мы хотим?
– Строить конструкцию.
– Я так и написал! Вот тут.
– Я видел.
– Теперь можно строить?
– Ага.
– Точно по чертежам?
– Конечно!
Чертежи мы крепим скотчем на стене и, засучив рукава, принимаемся за коробку. Картон хрустит и сминается, я кромсаю его перочинным ножом, как заправский хирург пациента. Вырезаю пол и выкраиваю стену. Нитками пришиваю боковины. Олежа фиксирует мою работу полосками приклеиваемой бумаги. Выходит что-то грузное и больное – покрытое швами и белыми, напоминающими пластырь наклейками. Но прочность сооружение мало-помалу приобретает. С появлением одной стенки конструкция еще неустойчиво покачивается, но вторая стена и внутренняя угловая полка придает дому недостающую стойкость. Олежа тут же забирается на крышу и танцует некое подобие ламбады. Я с ужасом смотрю на прогибающийся картон, но конструкция выдерживает.
– У меня свой дом! Свой крутой до-до-дом! – поет Олежа. У него интонации завзятого рэппера, но тут уж я бессилен.
Регресс, как и прогресс, неотвратим, а что есть первое и что второе, не объяснит ни один философ. Как хрестоматийную курицу с яйцом.
– Еще сделаем люк и встроим перископ. – Предлагаю я. – Но сначала с освещением надо закончить.
– Круто! – поет-вопит Олежа и руками то ли боксирует, то ли вторит своим воплям. Между тем, снова зуммерит домофон.
– Еще один холодильник? – удивляется Олежа.
– Мама. – Объясняю я. – Сейчас увидит и хлопнется в обморок.
– Подушку! – вопит Олежа. – Быстрее!..
***
– Та-а-ак…
Словцо – многозвучное, многозначное. Как паровозный гудок.
– Но он ведь все равно хорошенький! – Олежа дипломатично гладит холодильник. Все равно как пингвин белого медведя.
– Угу, – поддакиваю я.
– Его зовут Аристон Иваныч. Так папа сказал.
Супруга Катя шумно вздыхает. Она стоит в дверях кухоньки и смотрит на нашу покупку. Снизу вверх и сверху вниз. Иначе и невозможно, поскольку агрегат напоминает блок, утащенный из снежного городка. Ощущение, что полкухни куда-то исчезло.
– Класс энергопотребления «А», абсолютно бесшумный, – бормочу я, и в эту секунду что-то предательски начинает урчать в животе у «Аристона Иваныча». Это тем более странно, что переваривать ему особенно нечего. Из всех прежних запасов мы переложили в него только пакет с пельменями и последнюю банку морской капусты. Для такого гиганта – форменный пустяк. Все равно как котлетка для тигра.
– Ты же давно хотела новый холодильник! – Олежа умело гнет свою линию и жмет на нужные клавиши. Ласковая ручонка продолжает оглаживать бок холодильника. – Смотри, какой он беленький, чистенький! Продавцы сказали: сто лет будет работать.
– Они много чего говорят!
– Да, но класс энергопотребления… – опрометчиво начинаю я, однако Олежа снова меня перебивает:
– Мам! На него уже и муха садилась. Противная! Я как закричал: «Эй, муха! Как ты не смеешь трогать папины чужие вещи!» И папа ее газетой – дыщ! И я – дыщ! А потом мы тряпкой все отмыли. Смотри, даже пятна не осталось.
Про пятно и муху это очень к месту. Похоже, Олежа дипломат не лучше меня. Катя грозно шагает к холодильнику, осматривает агрегат справа и слева, привстает на цыпочки.
– Почему он такой высокий?
Голос у нее полувозмущенный и полувосторженный. Я подмигиваю Олеже. Кажется, лед тронулся.
– Наверное, хорошо кормили на заводе, – пробую шутить я. – Вот и вырос.
– И я таким вырасту! – объявляет Олежа.
– Если будешь есть кашу и суп. – Говорит Катя.
– А еще чистить зубы и делать зарядку, – облегченно добавляю я. Первая колдобина – позади, мы снова в одной упряжке.
– Папа говорит, в такой холодильник можно двадцать таких, как я насовать! – хвастается Олежа.
Конечно, приятно, когда тебя цитируют, но Катя слишком ошарашена и Олежу не слышит.
– Ну, а старый куда денем?
– Продадим, сдадим в металлолом, подарим. – Перечисляю я варианты. – Это не проблема.
– Не проблема! – вторит Олежа. – Если что, унесем в детский садик. Нам как раз детали для космического корабля нужны…
– В общем, ты это… Осваивайся. А мы пойдем, – говорю я.
– Осваивайся! – Олежа хватает меня за руку, и мы спешим в гостиную.
– И не упала даже. – Радуется по дороге Олежа.
– Что?
– В обморок. – Напоминает сын. – Я подушку принес, а она не упала. Ты говорил: упадет.
– Ну… Она еще твоего дома не видела. – Я со вздохом усаживаюсь возле громады картонного короба. Если холодильник занял полкухни, то коробка оккупирует добрых полкомнаты. Так что опасения не столь уж беспочвенны. Можно увидеть Париж и умереть, а можно хлопнуться в обморок от вида обыкновенной коробки. Тем более, что это уже не коробка, а почти дом. С дверью, окном и Олежкиным рисунком на боку. Хитрый сын знал, что рисовать. Акварельное граффити изображает нашу дружную семью – маму, естественно, в центре – в цветочках, в кудельках волос и пышном платье, нас, скромных тружеников, по краям. Все трое счастливы и довольны. Причину довольства угадать несложно: у нас, наконец-то, появился дом. Из самого настоящего картона. С окном, дверью и включающейся внутри лампочкой.
Фото из семейного архива.
Пока мама усваивает новость на кухне, мы успеваем вырезать второе окно и втиснуть под домик старенький гостевой матрас. Вооружившись фломастерами, Олежа рисует на доме кота с крокодилом, длинную машину о восьми колесах, огромными буквами выводит над входной дверью слово «ПАЛИЦЕЯ». «Я» развернуто вправо, но смысл понятен, и сынуля довольно чешет тем же фломастером у себе в макушке.
– Теперь сюда никто не войдет, – поясняет он. – Прочтут, что полиция, и побоятся.
– А если безграмотные?
– Ну… Тогда я нарисую череп с крестиком. Как у пиратов. А еще в окна поставлю пулеметы, а внутри… Внутри поставлю пять… Нет, десять восемьсот шестнадцать капканов. И напрыскаю баллоном от тараканов! – глаза у Олежи разгораются. Я гляжу на него и начинаю что-то понимать. О войнах, революциях и прочих человеческих катаклизмах. Начинаю осознавать, как просто из гостеприимных хозяев выходят воины и охотники.
Наша мама что-то задерживается, и я иду проведать ее на кухню. Как бы чего с нашей домохозяйкой не приключилось. Все-таки обмороки – штука коварная. Срабатывают в самый последний момент, все равно как отечественные пьезозажигалки. И наплевать им, что газа уже полкомнаты, что желание вскипятить чай и согреть суп давным-давно миновало…
По счастью, опасения напрасны. Мама Катя стоит у холодильника и новенькой тряпочкой наводит свадебный глянец. Меня она не видит, и я замечаю на лице супруги любовное умиление. Аристон Иваныч ей явно приглянулся, и на цыпочках я возвращаюсь в гостиную.
Тишина и покой.
Никто не верещит и не бросает в меня кубиком. Кажется, сегодня один из тех редких дней, когда в квартире наступает идиллия. На то есть причины: у Олежи – свой дом, у жены – свой холодильник, а у меня… – у меня спокойные часы бездумья, когда снова можно сидеть за компьютером, штурмовать крепости и безнаказанно затевать войны. Клавиатура, конечно, не штурвал самолета, но, как говорится, за неимением лучшего и сухарь сладок.
Я иду к компьютеру, но на полпути сворачиваю к дому. Картонная дверь прикрыта, и мой полусогнутый палец деликатно стучит по выведенному черным фломастером черепу с костями.
– Да, да? – откликается добродушный хозяин.
– К вам гость. Продрогший и уставший. Пустите переночевать?
– Ну конечно! – вопит Олежа и ногой распахивает дверь. – Ведь у меня же свой дом. Огромный! Так что ты весь залезай! Полностью!
Я залезаю. Весь и полностью. Олежа прав: к моему удивлению, мы легко размещаемся на матрасе. А спустя пяток минут к нам стучится мама Катя. Медицинская помощь ей не нужна, и чудо чудное происходит повторно: картонный дом без хлопот заглатывает третьего гостя.
– Станем теперь здесь жить! – мечтает Олежа. – А в квартиру будем выходить иногда. Погулять или покушать чего-нибудь. Тут ведь и лампочка горит, можно книжки читать, а если душно, – в окно подышим.
– А зубы чистить?
– Зубы придется не чистить. – Притворно вздыхает Олежа. – И рук пока не будем мыть. Крана-то нет.
– Плохо без крана!
– Ничего, пап, потерпим. Главное, что есть дом. Настоящий!..
Сын поглаживает ладонью картонные стены и продолжает что-то бубнить – наш маленький не иссякающий фонтанчик. Из тех сладких и незабываемых, из которых мы пили на школьных переменках. И сейчас мы тоже не слушаем, – пьем. Точно живительный сок и целебный витамин. У нашего сына счастье, и у нас хватает ума не мешать ему этим счастьем делиться.
В картонной коробке душно и тесно, но мы лежим втроем, глядим на горящую лампочку и улыбаемся. Я позабыл о своем компьютере, Катя – о телефонном удаве. Тому есть причина: мы сумели построить дом. Пусть из картона и маленький, но самый настоящий…
Читайте другие конкурсные рассказы: