Катерина Мурашова: Страшная встреча подростка с самим собой (+видео)
Восемь часов без гаджетов
– Когда-то я была исследователем, научным сотрудником, поэтому экспериментатор во мне иногда поднимает голову. Этот эксперимент был совершенно не первым и не самым интересным, и вообще к науке он имеет весьма опосредованное отношение. Но вот почему именно он «выстрелил»? Наверное, совпал с общественным запросом.
Катерина Мурашова
– В чем состояла суть эксперимента?
– Условия были очень простыми. Со знакомыми мне подростками от 11 до 18 лет, большей частью из клиентов моей поликлиники (Екатерина Мурашова работает детским психологом в городской поликлинике. – Прим. ред.), я договорилась, что они проведут восемь часов в одиночестве, не используя никаких электронных приборов, среди которых радио, телевизор, компьютер, плеер, в общем, всё, что производит электронные сигналы.
Всё остальное было в их распоряжении: книги, музыкальные инструменты, игры с животными, одинокие прогулки, приготовление обеда, уборка в комнате и вообще всё, что угодно.
После этого участники эксперимента должны были предоставить краткий отчет о том, как они прожили эти восемь часов.
Все они были мотивированы и абсолютно уверены в том, что проведут эти восемь часов совершенно свободно. У каждого был план, что он будет делать. Допустим, сначала я приберусь в комнате, потом приготовлю поесть, потом помоюсь в ванной, потом почитаю книгу. Поскольку это были каникулы, то речь не шла о приготовлении уроков, но кто-то собирался что-то почитать и даже порешать задачи. Всего в эксперименте приняли участие 68 человек. Из них только три довели эксперимент до конца, остальные прервали на разных этапах. Подавляющему большинству одиночество оказалось не под силу. Таким результатам удивились все, включая самих подростков.
– А вы ожидали такой результат?
– Я ожидала, что какое-то количество детей прервут эксперимент, а остальные расскажут мне о сложностях, с которыми они встречались и которые они преодолели. Ожидала, что прозревшие дети скажут мне: «О, как мы действительно привязаны к нашим гаджетам, пожалуй, мне нужно больше читать книжек и играть с собакой». Ожидала позитивного рассказа о том, как мы победили трудности и как узнали о себе много нового.
– Это произошло?
– Нет. Зато у некоторых начались неврологические симптомы вроде шума в голове, тревожного состояния и т.д.
– И что же делать?
– В каком смысле? Я не знаю, что делать. Это наш мир, это наши дети. У меня нет никаких рецептов. Запретить гаджеты? Сейчас, приехали, как же.
– Не получится?
– Не получится, потому что это часть современного мира, мы не можем запретить мир.
– Может, нам этого не понять, потому что у каждого нового поколения повышается уровень комфорта? Мне, например, сложно обходиться без горячей воды, в отличие от моей прабабушки. У каждого нового поколения таких вещей всё больше и больше, это нормально?
– Я думаю, что если отнять какие-то базовые вещи комфорта, у вас не начнутся психопатологические реакции через восемь часов после отмены водопровода. Да, вам будет некомфортно, но это не приведет к учащению сердцебиения, согласитесь.
– Тогда это говорит о том, что проблема существует, проблема серьезная, проблема, которую нужно решать, видимо, с самого начала.
– Я думаю, что ее надо учитывать. Я не знаю, как ее решать. Мне кажется, что те, кто говорит, что знает, как ее решать, лукавят.
– Значит, современные дети не могут без гаджетов? Это основной вывод из эксперимента?
– Нет, первый вывод состоит в том, что люди боятся встречи с собой. Гаджеты – это следствие. Потому что, когда не было гаджетов, существовала целая прослойка людей, которые, приходя с работы домой, первым делом включали радио. Это не значит, что они хотели узнать последние новости. Им был нужен шумовой эффект. Поэтому мне кажется, что гаджетозависимость – не причина, а следствие.
Фото: aif.ru
Растянувшаяся пуповина
– Одиночество подростка – это нормально? Нормально, чтобы ребенок с возрастом начинал особенно рьяно тянуться к сверстникам, избегал уединения, боялся быть один?
– То, что вы описали, – это, пожалуй, не одиночество, а, условно говоря, подростковый кризис, когда подросток запрашивает пересмотр договора с миром. Долгое время в семье, в школе к нему относились, как к ребенку. У него были детские дружбы. Приходя из песочницы, он заявлял: «Мама, это мой друг». Мама говорила: «Отлично. Как зовут твоего друга?» – «Не знаю, я не спросил», – отвечал ей ребенок. Требования к дружбе и всему остальному были совсем другими.
И в какой-то момент развивающейся личности становится тесно в рамках детского договора с миром. Это не одиночество, а симптом беспокойства – надо что-то делать. Но внутренние ощущения подростка «надо что-то менять» сталкиваются с внешним «всё нормально, живем, как живем». Приходит 7-й, 8-й класс, что тут менять? Иногда это внутреннее ощущение дискомфорта сам подросток, не зная, как его назвать, может обозначить как одиночество. «У меня всё было, и вдруг оказалось, что у меня ничего нет, и меня никто не понимает». Притом, что всё, что у него было, оно всё у него и осталось, никуда не делось.
– То есть даже если «подростковый кризис» похож на одиночество, это еще не проблема?
– Это может стать проблемой, если мир никак не ответит на его ощущение, что надо что-то менять – если мир откажется пересматривать договор. Если родители пойдут ва-банк, если они скажут, например: «Ты ничего не зарабатываешь, ты еще ничего не можешь, ничего не знаешь. Сидеть, молчать, бояться!» Тут может начаться яркий протест, но опять же он не будет иметь отношения к одиночеству, он будет иметь отношение собственно к протесту. То есть дискомфорт перейдет в агрессию.
– В этой ситуации родитель может что-то сделать?
– Очень много. Собственно, всё! Потому что, в первую очередь, пересмотр договора ребенок запрашивает у семьи. «Я могу решать сам, мне виднее, почему вы всё время меня контролируете?» Да, разумеется, родители могут сделать очень многое для своего ребенка. Но для этого нужно понимать, что, собственно, происходит.
– А что происходит?
– Когда ребеночек рождается, он связан с матерью пуповиной. Физически ее сразу же перерезают. Но физиологически матерью она еще ощущается. Младенец на руках мамы – это фактически ее часть. Дальше ребенок растет, пуповина растягивается, она становится длиннее, но она еще видна. Время от времени ребенок прибегает к матери, чтобы уткнуться в колени. Это что? Это его как бы притянуло. Он ничего не хочет, он просто постоял, зарядился, побежал дальше. То есть психологически пуповина все еще связывает маму и малыша. Но с возрастом ребенок все дальше и дальше отходит, пуповина растягивается, растягивается, в какой-то момент эта пуповина, если ее перетянуть, становится болезненной для обоих участников.
– Надо резать?
– Совершенно верно. Поскольку два участника, есть и две возможности – либо родители говорят: «Ты считаешь себя взрослым, отлично. Мы давно этого ждали. Давай обговорим, как это будет, твои права, обязанности».
Второй вариант – родитель, почувствовав дискомфорт, со своей стороны думает: «Начинается, это оно, меня предупреждали», – и начинает быстро-быстро подтягивать ребенка ближе. Тогда ребенку ничего не остается, как начать эту пуповину со своей стороны грызть, и он ее перегрызет, но это худший вариант, после которого на восстановление детско-родительских отношений понадобятся годы.
– Как же этого избежать?
– Знаете, в архаических обществах есть такой обряд инициации. Вот там это делается одномоментно. И нет никаких подростковых кризисов. У них ситуация какая? Ребенок, ребенок, ребенок, потом проходишь определенные, всем известные испытания, – и если ты прошел их успешно, то щелк! – и взрослый. Отголоски этих обрядов инициации существуют почти во всех обществах.
В нашей культуре это не единомоментная вещь, мы ничего в этом смысле не унаследовали. Хотя девочки еще имеют хоть что-то по этому поводу. Любая мать, когда с ее дочерью происходит женский цикл, она проговаривает понятную совершенно для девочки истину: «Ты знаешь, теперь ты перешла в новый ранг, ты была девочка, а теперь ты девушка», – и это понятно. Мальчик лишен и этого. Когда ему стать кем-то еще? А дискомфорт внутренний ощущается.
Умный родитель, почувствовав, что ребенок запрашивает пересмотр договора, должен, по крайней мере, это признать, сказать: «Да, ты запрашиваешь пересмотр договора, сейчас пойдет превращение договора «родитель-ребенок» в договор «два взрослых человека, отвечающих за всё и делящих ответственность между людьми, живущими в одной семье». Я готов об этом говорить, я готов об этом думать, я готов тебя слушать и слышать». Вот, собственно, что должен сделать умный родитель.
Фото: ya-roditel.ru
«Они все придурки»
– А если попросту в школе нет друзей? Не то чтобы изгой и не то чтобы травят, а просто дружбы не получается. Тогда тоже возникает ощущение, которое подросток называет одиночеством.
– По моим наблюдениям, об отсутствии настоящих друзей чаще переживают не дети, а их родители. Они приходят и говорят: «Мы когда были маленькими, друг другу носили домашние задания. Каждый день, заболел кто-то, мы бежим». Я говорю: «Зачем это нужно сейчас, если у них электронные журналы есть?» – «Ну знаете, дружба. А у него, вы знаете, нет. У него только приятели».
Процент детей, которые страдают от отсутствия настоящих друзей, не так велик. Но такие есть. Что делать? Прежде всего, объяснить ребенку, что никто никого изменить не может. Зато можно изменить себя! И тогда всё вокруг тоже изменится.
Знаете, бывает, приходит ко мне подросток, я спрашиваю: «У тебя в классе сколько человек?» – «34». – «И что, вообще не с кем дружить?» – «Вообще не с кем». – «Почему?» – «Они все придурки». Я говорю: «Зайчик мой, что тут можно сказать? Хочется тебе жить среди придурков, ты среди них и живешь». Родителю в такой ситуации нужно не новую школу ребенку искать, а учить его жить среди людей, принимать их, ценить.
– Как? Какие можно практические советы дать ребенку из того примера, который вы привели?
– Во-первых, у родителя есть свой опыт и им надо делиться. Это только кажется, что подросток не слушает, это распространенное заблуждение, на самом деле он слушает, и очень внимательно. А впадает в агрессию, только если это «наезд». Расскажите ему, как вы дружили с девочкой, которая каждые пять минут обижалась и начинала плакать, и вас это периодически доставало просто до печенок, но, тем не менее, вы понимали, что это и есть ваша лучшая подруга, что именно на нее всегда можно положиться и она никогда не предаст. И пусть эта ее эмоциональная лабильность осталась с ней и сейчас, но вы и сейчас с ней общаетесь, она и сейчас периодически то сходится, то расходится со своим мужем, то говорит, что у нее дети – сволочи, то – что она за них жизнь отдаст. Это ее личностная особенность. Всё это подросток услышит. Не факт, что он сможет применить это в своей жизни, но у него в голове постепенно размываются границы категорического восприятия.
Как ни крути, подросток устроен довольно примитивно. Во-первых, зациклен на том, чтобы его понимали. Так смотришь на него и думаешь: «Господи, зайчик, да что ж в тебе понимать-то?» Там одна извилина, и та прямая.
Во-вторых, подросток легко прибегает к словам: «Я ненавижу». Взрослый нормальный человек обычно на вопрос «Кого вы ненавидите» либо замнется, либо скажет: «Нет, ну кого мне ненавидеть?», либо начнет вещать что-нибудь пафосное. Подросток совершенно спокойно может сказать: «Да, я ненавижу учительницу черчения, манную кашу и когда кто-нибудь предает». Вот в этом он весь.
Подросток склонен вот к таким как бы штампам, к очень догматическому, консервативному и примитивному мышлению. Рассказы родителей о разных вариантах просто размывают тихонечко эти границы, они их не рушат. Нет такого способа, чтобы сказать подростку: «Ты знаешь, мир гораздо более многообразен, поэтому ты должен посмотреть на своих 34 человек, которые у тебя есть в классе, и ты поймешь, что совсем они не придурки». Подросток выслушает, но что с этим делать – он не знает. Поэтому нужны конкретные живые примеры, причем живые в эмоциональном смысле.
«Я не такой, как все. Я лучше!»
– У Юнга есть утверждение, что любой осознанный человек должен быть одиноким.
– Есть такая максима, что вся наша жизнь – это обучение одиночеству, что мы приходим в одиночестве в этот мир, уходим в одиночестве из этого мира, и, в общем, неплохо было бы понять, что на самом деле мы одиноки, а всё остальное иллюзия.
– У некоторых подростков эта категоричность обострена, они противопоставляют себя всем остальным, разумеется, превозносясь, и это рождает ощущение очень глубокого одиночества.
– Он не сам это делает. Никто никогда не скажет: «Я» с большой буквы, а остальные – стадо, это нужно сначала где-то услышать. Тут речь идет уже о старших подростках. И я бы не как психолог-консультант, а просто по-человечески посоветовала бы ломать такую установку жестко и сразу.
– Несмотря на Юнга и Фромма?
– Несмотря на всех, ломала бы с треском. Я лично просто презираю людей, которые способны мыслить в категориях, что есть элита по каким-то признакам: по финансовой состоятельности, по коэффициенту IQ, по успешности в чем-то, – и есть быдло. И думаю, что любой подросток серьезно задумается, услышав, что его близкие – папа, мама, бабушка, дедушка – хором говорят, что презирают подобное превозношение. Его позиция сразу пошатнется.
– А можно ли вообще научить подростка принимать других с их слабостями и недостатками?
– Это надо еще до подростковости делать. Вы, наверно, не застали, а в советское время были модны такие площадки молодняка, их устраивали в зоопарках: делали площадку и туда запускали медвежонка, лисенка, иногда косулю, волчонка, и они там жили, надо сказать, жили нормально, даже дружно. Это ужасно привлекало зрителей.
– Они все вместе содержались и друг друга не ели?
– Не ели. Но надо сказать, что площадки молодняка надо вовремя расформировывать, потому что всё-таки звери – они и есть звери, через какое-то время может сработать инстинкт, и съест. Это я к тому, что у детенышей нет представления о ксенофобии как такового. У них есть вот это: если в группу черных галок помещают белую, ее гонят. Вот такое у детей может быть. Если же группа сразу формируется из разных детей, то все друг друга принимают.
Например, маленького ребенка отдают в группу детского сада, где один ребенок с поврежденным интеллектом, у него всё время слюни текут, он не разговаривает. Другой ребенок с ДЦП, ползает, не ходит. Остальные более-менее. Наш ребенок относится к этому абсолютно нормально, он просто понимает, что с первым бесполезно разговаривать, потому что, скорее всего, он не ответит, но ему можно знаками показывать что-то. А того, кто ползает, бесполезно звать побегать, потому что он не может, но с ним можно весело играть, встав на четвереньки, а еще с ним можно разговаривать.
И наш ребенок на этой площадке молодняка будет совершенно спокойно жить, не испытывая вообще ни малейшей проблемы, не замечая, что тут что-то не так, пока однажды он не услышит: «Как же вы отдали своего ребенка в такую группу, там же одни уроды, зачем вам это вообще надо?» И мать задумалась, и ее неуверенность уловил ребенок, дальше он подумал: «А уроды у нас кто? Кто у нас уроды-то? Это речь, скорее всего, идет о том, который не разговаривает, и о том, который ползает». И вот тут оно пошло. То есть это ощущение может прийти только снаружи и никогда не придет изнутри, потому что его там просто нет. Родители сами портят ребенка. Если дома время от времени говорят: «Знаете, люди, конечно, все равны, но негры как-то, ну вы же понимаете…» А сколько такого слышит наш ребенок? Вот.
– И что делать, если ребенок в школе вдруг узнает от приятелей, что «чернокожие, верующие, евреи, американцы, инвалиды» и далее по списку – люди второго сорта? Как его оградить от воздействия подобной информации?
– Надо ребенку объяснить, как устроена биологическая ксенофобия. Однако, объяснив это, родитель не решает проблему, она остается: и пусть папа считает, что чернокожие такие же, евреи такие же, что сделать, если лучший друг ребенка – антисемит и расист? Никакие ваши объяснения про биологию Конрада Лоренца не решат его проблем. Петя-то что говорит? Ну, он же не может Петю перестроить, переубедить никаким образом. Но родительские объяснения дадут ему поддержку, ребенок будет понимать, что происходит.
Я могу вот с чем сравнить. Представьте себе, вы возвращаетесь домой, входите в квартиру, там темно, вы чувствуете, что там кто-то есть, но совершенно не знаете, что предпринять, испуганы, растеряны. И второй вариант: вы точно знаете, кто там, например, грабители. И знаете, как в такой ситуации поступать – закрыть дверь, взять мобильник, позвонить в полицию. Какая ситуация более дискомфортная? Конечно, первая. Неизвестность всегда хуже. Второй вариант тоже дискомфортен, но, по крайней мере, вы понимаете, что к чему, и у вас есть возможность работать над планом действия.
– То есть наша задача, как родителей, всё-таки подготовить ребенка?
– Дать информацию, и чем более эмоционально заряжена будет информация, которую вы даете ребенку, тем больше у него шансов пройти все подводные камни с наименьшими потерями.
Научить одиночеству
– Давайте вернемся к теме одиночества. Ведь бывают же ситуации, когда подросток действительно остается один?
– Бывают, и это нормально. Периодически человеку просто нужно оставаться одному.
– Но из вашего эксперимента видно, что подросток этого не умеет?
– Не умеет, да.
– Может быть, его надо учить уединению?
– Конечно, нужно, причем с раннего детства. Сегодня ко мне пришла женщина на прием и говорит: «Вы знаете, я совершенно не могу оторваться от своего трехлетнего ребенка, он всё время у меня чего-то требует, а сейчас у меня родился второй малыш, и я вообще не знаю, что делать. Если бы моя мама мне не помогала, я бы, наверное, просто рехнулась». И всё потому, что до рождения второго ребенка она постоянно занимала своего малыша, и он не научился занимать себя сам.
А этому надо учить примерно со второго года жизни, с того момента, как он становится способен к самостоятельной исследовательской деятельности, ему нужно время от времени предоставлять возможность побыть самому с собой. Если ребенка оставляют с мультиками, то он не тренируется, он же не с собой остается, он же с мультиками остается. Если ребенку включают аудиосказки, он опять же не с собой остается, он остается с тем, кто рассказывает ему эти сказки. И если у ребенка нет опыта бытия с самим собой, то когда же и как он этому научится?
– А если не научили, можно ли в подростковом возрасте исправить?
– Думаю, да. Например, двое из тех, кто справился с экспериментом, вообще не заметили никакой проблемы. Один из них клеил парусник, а второй разбирал геологическую коллекцию, он занимается в геологическом кружке. Когда настало время отчитываться, они сказали, что им, к сожалению, мне и сказать-то нечего. То есть можно научить ребенка не тяготиться одиночеством до такой степени, что эта проблема просто не будет для него существовать.
Катерина Мурашова родилась в 1962 году в Ленинграде, закончила биологический и психологический факультеты ЛГУ. Ее первой публикацией стала повесть «Талисман» в сборнике «Дружба» (1989). Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Награждена двумя национальными премиями России по детской литературе «Заветная мечта» – за повести «Класс коррекции» (2005) и «Гвардия тревоги» (2007). В 2010 году включена в число номинантов Международной литературной премии памяти Астрид Линдгрен. Практикующий детский психолог. Замужем, двое детей.