Священник Александр Дьяченко
Толстой в «Анне Карениной» пишет: «Варенька говорила, что только в России люди в пятьдесят лет считают себя стариками».
«Старик лет пятидесяти» — теперь это про меня. Раньше все ломал голову: вот молодые лейтенанты оканчивают военное училище и разъезжаются по гарнизонам.
Через два года они уже старшие лейтенанты, еще через три — капитаны. У нас в части часто попадались на глаза майоры и даже подполковники, а вот полковники встречались уже значительно реже. И думаешь: где же остальные некогда бравые молодые ребята, те, кому не довелось стать полковниками? Во время войны — понятно, но в мирные-то годы куда они подевались? Неужели так много неудачников?
Стою в метро на эскалаторе, по привычке смотрю в лица наплывающей на меня толпы, и вдруг до меня доходит, что таких «стариков лет пятидесяти», как я, почти никого и нет. Захотелось закричать: ровесники, дорогие мои, где же вы все? Неужто никого не осталось?
Поделился тревогой с друзьями, те успокоили.
— Не переживай, в метро кто ездит? Студенты, гастарбайтеры да работяги из Подмосковья. Твои ровесники в подземку уже не спускаются и передвигаться предпочитают на личных автомобилях.
Я успокоился и даже вспомнил разговор с моим другом, отцом Виктором, которого спросили, зачем он выезжает рано утром на службу на машине и два часа толкается в пробках, если на метро то же расстояние легко преодолеть за двадцать минут? Отец Виктор тут же принялся нервно почесывать ладони:
— Однажды проехался. Руки потом с месяц зудели, видать, что-то такое я там все-таки подцепил.
А мне в метро нравится, сам запах его приятен. Наверное, потому, что это один из запахов моего детства.
***
Февраль, грязный липкий снег, много простуженных, чихающих людей. Я еду в Гродно. Сестра позвонила: у папы инсульт, будет лучше, если ты приедешь.
Я поздний ребенок у родителей. Но хотя мне идет уже шестой десяток, они еще живы. Порой слышу: какой же ты счастливый! Хоть и седой, а все не сирота…
Помню, когда служил срочную, в роту нередко приходили телеграммы с известием о смерти чьих-то близких, матери или отца. И это не было уловкой, чтобы получить внеочередной отпуск. Обычно телеграммы не лгали. С тех пор я боюсь телеграмм и внезапных поздних звонков. Хотя понимаю, что когда-нибудь их не миновать. Увы, теперь уже совсем скоро.
На вокзале в ожидании посадки бесцельно слоняюсь по огромному залу. Пассажиры кто разговаривает, кто что-то ест или читает газету. Какой-то дядька украдкой пьет пиво, на всякий случай обернув банку в носовой платок. Возле автомата с кофе стоит мужчина лет тридцати. Он коротко острижен, почти под машинку. Наверное, военный или милиционер. Хотя и меня перед самой поездкой знакомый парикмахер обкорнал так, что я теперь тоже больше похож на футболиста, чем на батюшку. Мужчина пьет кофе и рассматривает написанное от руки и приклеенное на автомат объявление: «Сдачи не дает».
— Прямо как гаишник, — киваю на листок. Тот смотрит на меня, на аппарат и вдруг начинает хохотать.
Того и гляди, расплещет свой кофе. Отсмеявшись, кладет мне руку на плечо и говорит, все еще похрюкивая от смеха:
— Это все равно как «у попа сдачи не бывает»! — И снова хохочет.
Догадался, что я священник? Нет, вряд ли, у меня прическа сейчас скорее «под Роберто Карлоса». И сдачу, когда приходится подменить дежурную за свечным ящиком, даю всегда. На мгновение подступает обида, но ведь сам виноват, не надо было начинать. И я иду прочь от этого веселого человека.
***
Разговариваю с сестрой по телефону. Как там наши старички?
— По-разному, — отвечает сестра, — многое от погоды зависит и от настроения. А вообще слабенькие, еле ходят по квартире, без палочки уже никуда. Слов нет, как их жалко.
Конечно, жаль всех, а не только своих. Как-то еду, зима, холодно, автобус, видно, запаздывает. На остановке одинокая фигурка старика. Пожалел человека и решил подвезти. Он сел и долго, согреваясь, дышал себе на руки, потом, разомлев от тепла, задремал. Со мной не разговаривал, только мельком глянул на мой крест и уточнил:
— Поп?
— Поп.
Я высадил его там, где он меня попросил. Старик вышел из машины и снова посмотрел на мой крест.
— Что, думаешь, вам теперь все позволено, буржуи проклятые!? Погодите, наше время еще вернется! Фонарей много, будете болтаться на них, как миленькие!
Потом с размаху хлопнул дверью так, что меня чуть из сиденья не вынесло. И пошел по направлению к домам, не торопясь, каждым движением подчеркивая свое презрительное отношение к попу-мироеду.
А я на миг почувствовал, каково было нашим предшественникам в далекие тридцатые годы. Хотя почему далекие? Этот человек мальчишкой вполне еще мог участвовать в разорении храмов.
Проводил взглядом удаляющуюся фигурку, и вновь поднялось в душе чувство жалости. Наверняка его жизнь заканчивается в одиночестве, отсюда и обида на весь белый свет.
Одиночество сейчас — неизбежный удел стариков. И каждый пытается убежать от него по-своему.
Мой пожилой сосед ежедневно по утрам выходит на улицу, чтобы найти курящего человека и «стрельнуть» у него сигаретку. Всякий раз, встречаясь со мной, он просит закурить.
— Отец, ты же знаешь, я не курю, а все спрашиваешь. Давай я куплю тебе сразу целую пачку?
— Нет, пачка мне не нужна, я прошу одну сигаретку. И каждому рассказываю, что только одну на весь день. Пока курильщика встретишь, с десятком людей переговоришь. О внуках расспросишь, здоровьем поинтересуешься. Все не один. Пачку сигарет купить я и сам могу, только мне они не нужны, я ведь тоже человек некурящий.
***
Утром, когда рассвело, увидел свое отражение в большом зеркале, что встроено в дверь шкафа-купе. Из зеркальной глубины в меня всматривался уже совсем не молодой, седой человек с большой залысиной, с мешками под глазами и глубокими морщинами на лбу.
— Старик в зеркале — это ты.
Вспомнил Зиновия Гердта в роли Паниковского и улыбнулся. А что, похоже. С возрастом все больше начинаю походить и на Сократа. Во всяком случае, на то его описание, какое оставили нам древние. Говорят, он был на удивление уродлив. Но в отличие от великого грека, я научился идти на компромиссы и держать язык за зубами там, где предпочтительнее молчать. Его будут помнить всегда, меня забудут еще при жизни. Чтобы тебя забыли, умирать вовсе не обязательно.
Кое-где еще жива «деревенская» мода развешивать по стенам фотографии разных лет. Иной раз придешь в дом, где живут старики, и услышишь:
— Вот, батюшка, это мы в юности. Красивые, правда?
Конечно, красивые, кто же спорит. Молодые все красивые. И мы когда-то были такими. Куда все делось? Когда-то мы со школьными друзьями задавались вопросом, как сложится наше будущее, и каждому хотелось, чтобы оно было счастливым. Но годы кладут беспощадные мазки на наши лица, а грехи, злые, завистливые мысли и поступки добавляют морщин, седых волос и горьких складок у рта. Знающий грамоту времени легко прочитает по этим знакам истории наших жизней.
К счастью, глаза почти не меняются, часто оставаясь все такими же молодыми и жизнерадостными. Вот если глаза у человека какие-то безжизненные, потухшие, тогда совсем плохо. Глаза — зеркало души, и если она умирает, глаза становятся белесыми, точно кто-то обильно посыпает их солью.
Душа с самого начала жизни готовится к вечности. Набираясь опыта и житейской мудрости, она обязана взрослеть и при этом держаться как можно дальше от греха, он для нее смертельно опасен.
Куда уходит юность, наши надежды, мечты? Ведь все это мне не приснилось, это было с нами на самом деле, было, и фотографии — немые свидетели той чудесной поры, о которой потом вспоминаем всю оставшуюся жизнь. Но и ошибки, преступления, подлость, предательства, совершенные тогда, тоже вспоминаются и переживаются долгие годы.
Мы начинаем, полные надежд, а оканчиваем нередко в больницах, порой — от водки, наркотиков, одинокой старости, неизлечимой болезни… И всегда это боль, и неизменно — страх. Любовь — вот что убивает страх. Но где взять ее, эту самую любовь? Она рождается в детстве, она с тобой в юности и продолжается до самой старости. Любовь последует за тобою и в вечность, если не растеряешь ее на своем пути.