В моей ленте в фейсбуке никогда еще не было столько черных окошек вместо аватарок и свечей. Беслан и «Норд-Ост» были еще в дофейсбучную эпоху, и это, пожалуй, первый раз, когда всем так больно и страшно, когда пролистываешь по пятьдесят текстов своих друзей, и среди них нет ни одного не о Кемерове.
Судя по тому, что писали, люди были в ужасе, в шоке, переживали бессилие и бешенство, не могли несколько дней работать, дышать, жить. Наблюдая в течение двух дней тишину со стороны официальных лиц, все хотели что-то немедленно сделать: собрать денег, объявить бойкот торговым центрам, заняться народной инспекцией мест массового скопления людей, подписать петицию, отправить в отставку, уничтожить, призвать к ответу. Это очень травмирующее ощущение, когда ты, взрослый и чего-то добившийся человек, не можешь ни спасти чужих, ни сделать так, чтобы ничего подобного никогда не произошло со своими.
Поэтому ехать на Пушкинскую лично мне было страшно, тем более что акция не санкционированная (официальная, назначенная днем позже, в это же время шла рядом, на Манежной площади). Поэтому мы тщательно собирались – на случай толпы, беспорядков и ночевки в отделении, по дороге читали памятку ОВД-инфо о том, как себя вести в случае задержания, знакомились со своими правами и обязанностями. Ничего этого, слава Богу, не пригодилось. Полиция была, но вела себя тихо и незаметно. Бабушка-провокатор ходила и кричала что-то о том, что на площади собрались то ли нерусские, то ли купленные на нерусские деньги, но на нее никто не обращал внимания.
Фото: Сергей Щедрин
На один день в город вернулась наша обычная московская зима – холодная, серая, когда затянутое небо лежит на голове, и хочется согнуться, спрятаться куда-то в тепло, в себя, уйти, убежать, но, как сказала все в том же фейбсуке одна моя приятельница, надеешься отсидеться во внутренней Монголии, а оказывается, что внутри сплошное Кемерово…
Очень важно, чтобы было с кем прийти на площадь в такой вечер, к кому прижаться, кого бояться потерять, в кого молча плакать, а если не в кого, то чтобы увидеть своих, найти знакомое лицо, поэтому люди ходили туда-сюда, несмотря на тесноту, пытались сориентировать друг друга по телефону. У многих были цветы, но пробиться к памятнику, чтобы положить их, было почти невозможно.
В середине стояли те, кто пришли раньше всех. Сверху, с парапета перехода, было видно, что они образуют пустой круг в центре площади (со съемок с воздуха можно увидеть, что они стоят вокруг выложенной свечами надписи «КЕМЕРОВО»). Стоят именно так, как обычно стоят вокруг еще не зарытой могилы.
Фото: Сергей Щедрин
Время от времени кричали, скандируя, начинали почти всегда из одной точки:
— Власть должна ответить!
— Прав-ды!
— Не забудем, не простим!
Крик подхватывали в толпе, потом замолкали. Рядом обрывали: прекратите, замолчите, мы здесь не для этого, иногда это превращалось в диалог:
— Замолчите!
— Нель-зя мол-чать! Нель-зя молчать!
Кто-то вел прямую трансляцию в соцсети с телефона, комментируя происходящее. Кто-то снимал. Кто-то просто молча смотрел. Кто-то плакал. В небо взлетали шарики: белые, черные; большое красное сердце полетело и запуталась в ветках. В первый раз вдруг заметила, что Пушкин стоит так, как обычно стоят в минуту молчания: скорбно смотрит куда-то в себя, заложив руку за отворот сюртука. Как заметила Ирина Лукьянова, будто он ведет митинг и объявил эту минуту молчания. На несколько часов.
Фото: Сергей Щедрин
С парапета перехода можно было увидеть, как на площадь поднимаются люди, знакомые и чужие, известные и не очень, выходят еще обычные, московские, и каменеют лицами, вливаясь в эту молчащую толпу. Я видела Нюту Федермессер, Илью Варламова, Дмитрия Гудкова. Скучающие журналисты, заметив знакомые лица, оживлялись и направлялись к ним – о чем еще можно написать на мероприятии, где присутствующие молчат или негромко переговариваются друг с другом? – а мне было и по-человечески, и профессионально интересно: а о чем можно спрашивать? «Почему вы сюда пришли?», «Что вы об этом думаете?», «С какими чувствами вы ехали на Пушкинскую площадь?»…
По дороге домой в голове крутилась одна и та же строчка –
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.
Приехала, открыла сборник, нашла, и, как и ожидала, увидела еще и другое:
Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли…
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Фото: Сергей Щедрин
Наверное, горький смысл таких событий – в том, чтобы прижаться друг к другу теснее и понять, что кроме нас самих у нас никого нет. Посмотреть друг на друга. Мысленно пересчитаться. Последним уголком мозга понять, что это все действительно было взаправду, хоть и не могло быть. Что никого у нас, кроме нас самих, нет. Но что мы все-таки друг у друга пока еще есть.