«Классно быть писателем в России – про все не написано». Евгения Некрасова – о «Калечине-Малечине», повседневной бездне и счастливом человеке

Правда ли, что роман «Калечина-Малечина» написан на волне «модной темы» школьной травли, зачем современному писателю какой-то древний фольклор, как менялось отношение к журналистике у выпускницы школы имени Дмитрия Холодова, почему в любом возрасте важно понимать, чем ты хочешь заняться, как передано ощущение Москвы в романе нобелевского лауреата Ольги Токарчук и что видит писатель, когда путешествует по России? 

Людям важно прочитать «о себе»

– Расскажите, про что вам интересно писать, кто ваши герои?

– Сейчас много разговоров о том, где же эти герои, про которых стоит писать книги. На мой взгляд, героизм – это и умение жить повседневной жизнью. Я пишу о повседневности и стараюсь сделать ее интересной, а в жизни справляться с ней тоже очень непросто. Для меня матери-одиночки, например, – самые героические люди, у них безумно тяжелая повседневность и сложная миссия, с которыми я никогда не справлюсь.

Ксения Букша в романе «Открывается внутрь» (очень советую, одна из главных книг последних лет) как раз пишет про обычных-необычных героев: нам говорят, вот есть сироты, вот есть люди, оставляющие детей в детдомах, вот есть люди с психическими расстройствами, и нам кажется, что это далеко, а нет – они тут, рядом, едут с нами в одной маршрутке каждый день, а может быть, это сами мы и есть. Я думаю, что такой литературы сейчас будет появляться больше.

Кто-то говорит: я не хочу читать про себя, я и так в этом живу каждый день.

Это может помочь разобраться с тем, что происходит с тобой и во взаимоотношениях с другими людьми. Или, наоборот, бывает, книга совсем не про тебя, а про человека, живущего совсем иной повседневностью, и ты узнаешь о жизни других людей, существующих где-то совсем рядом. Случится эмпатия, если книга хорошо написана. Такая просветительская и социальная роль художественной литературы – знакомить людей друг с другом, а также, да, писать о проблемах и явлениях, которые есть в обществе.

Я помню, когда вышла «Калечина-Малечина», кто-то написал, что, мол, подгадали модную тему буллинга и выпустили книгу. Я грустно тут усмехаюсь, потому что так это, увы, не работает. Во-первых, книга не про буллинг, это только одна из тем, которые в ней есть. Я писала этот текст лет 7. У меня сменилось за это время несколько жизней, я работала, переезжала, училась, писала другие тексты. 

Сначала «Калечина» была сценарием, с которым я поступала, а потом выпускалась из киношколы. Потом прошла еще пара лет, и мне удалось «Калечину» опубликовать. Я сейчас уже даже не совсем точно помню, почему я ее задумала, мне просто ее не хватало.

Тони Моррисон поняла, что в 60-х годах прошлого века не хватало книги про взросление чернокожих девочек. И она написала «The bluest eye». И я поэтому же написала «Калечину», что не хватало какой-то такой книги.

– А как же повесть Владимира Железникова «Чучело»? Эта книга тоже про травлю в классе.

– Так получилось, что я не читала эту книгу. Видела какие-то отрывки из фильма в детстве. Эта книга о травле, как я понимаю. Мне было очень важно написать текст об абсолютном одиночестве, и родители, так получается, тоже не на стороне героини в «Калечине». 

И мне кажется, что если даже для кого-то эти книги на одну тему, это совершенно не означает, что в разные времена нельзя писать книги про одно и то же явление. Потому что у каждого времени свой язык и своя интонация. Если у нас уже есть «Анна Каренина», то больше не стоит писать про адюльтер?

– Иногда вашу «Калечину-Малечину» рассматривают как пособие против травли. А как к этой книге отнеслись учителя? У вас же там жуткая учительница описана.

– Ко мне приходят учителя на презентации. Я думала, они будут закидывать меня гнилыми помидорами, но этого не происходит. Кто-то говорит, что это пособие, как не надо себя вести. У меня нет детей, и я не могу себя назвать специалистом в семейных отношениях и педагогике. Я только понимаю, что учитель – это изначально грандиозная, важная и очень сложная профессия. И сейчас профессия учителя меняется. Уходит вот этот учительский авторитаризм. 

Как я слышала, сейчас очень большую власть в школе получили родители. Думаю, это правильно. Все поняли, что нужно быть вовлеченными в процесс. И круто, что детей начинают рассматривать как отдельных личностей. Я знаю, что в школах Англии у детей очень большая власть. Учителям там надо обладать очень большим авторитетом, чтобы тебя слушали, иначе наступит полная анархия. Я понимаю, что так тоже не очень правильно, это какая-то другая крайность. Но у меня нет ответа, как надо.

В Новосибирске в Мастерской Крикливого и Панькова поставили спектакль по «Калечине». Я не понимаю про театр почти ничего, всегда бежать хочу от «театральной театральности», не люблю, когда взрослые играют детей. Боялась заранее ужасно. Но когда начался спектакль, я сразу поняла, что он получился. Там была задана очень правильная степень условности. Мне показалось очень важным и правильным, что из книги Алексей Крикливый не стал делать пьесу, а актеры произносили со сцены именно прозаический текст – и дело не в том, что от этого очень приятно автору (хотя автору от этого классно, да), а в том, что это проговаривание текста сразу придает всему происходящему невероятную правдоподобность и убедительность. 

Мне очень понравилась режиссерская придумка, что все персонажи всегда находятся на сцене одновременно и рассказывают по очереди историю Кати. Это отличный прием, показывающий ад любого человека, выросшего и невыросшего, который мечтает только о том, чтобы остаться одной или одному. Актеры естественные, Катю играет Элина Зяблова, которая очень точно передает постоянное запутанное непонимание происходящего.

Там смягчены некоторые моменты, потому что спектакль для семейного просмотра: приходят часто родители с детьми. И для них это совместный эмоциональный, художественный, эстетический опыт. А я после спектакля сидела перед актерами и режиссером, как приемная комиссия – рассказала, что очень понравилось, что нет. Почти единственное, что не понравилось – это то, что мало Кикиморы. А хочется, чтобы ее было много.

В Москве есть режиссер Вика Привалова, которая поставила «Тихую революцию» о Коллонтай, а теперь сделала театральный проект «Мам, привет!» – театр в другом формате, театр-инсталляция. Ты перемещаешься в специально выстроенном пространстве, слушаешь в наушниках истории разных людей об их взаимоотношениях с матерями. Многие монологи будто рассказаны выросшей Катей – героиней «Калечины». 

Прослушивание каждого материала происходит в специально выстроенном отдельном пространстве, и ты сам становишься участником действия. Вика тоже хочет ставить «Калечину», как-то по-своему, надеюсь, у нее получится. «Калечина-Малечина» уже живет своей жизнью.

Мне кажется, очень важно услышать женский голос о проблемах, темах, явлениях, о которых уже высказались авторы-мужчины или не высказывались никогда. Когда мне говорят, что есть же уже прекрасные героини в русской литературе – Татьяна Ларина, Ольга Ильинская, Маша Миронова в «Капитанской дочке», я согласна – они есть, но эти тексты написаны мужчинами. И героини придуманы, чтобы раскрыть образ главного героя: Обломова, чтобы он поднялся с дивана, когда встретил Ильинскую, Гринева, чтобы он совершил поступок для Маши, Татьяна – чтобы влюбилась в Онегина и он в итоге переменился. 

И это общемировая история.

Но канон, который мы проходим в школе, написан почти одними мужчинами, есть только женщины-поэты из начала XX века.

У нас не было своих сестер Бронте или Джейн Остин, ну или мы ничего о них не знаем. Мне просто кажется, мы полнее узнаем жизнь, если будем читать разных авторов, в том числе из разных городов, разного возраста, пола. Это разнообразие необходимо.

Чем больше сфер реальности будет переведено в литературу, тем лучше мы разберемся с собой и поймем друг друга. Страна такая большая, много разных реальностей, а мы многого не знаем. И не только про других людей, а и про себя. 

Ключ к повседневности

– Вы придумали свой язык для повести «Калечина-Малечина», вплели фольклор в ткань повести. Зачем вы это сделали?

– Я пытаюсь это делать в каждом своем тексте. На мой взгляд, почти нет языка, чтобы можно было адекватно описывать современную нам реальность. У каждого времени, эпохи должен быть свой собственный язык. Читаешь некоторые современные тексты, и они как будто написаны в 90-х или даже 70-х.

Я не считаю, что то, что я делаю, это что-то суперактуальное или современное, просто пытаюсь использовать фольклор и в самом языке, и в сюжетных линиях. Фольклор – это вечная тема, которая работала на протяжении тысячи лет. И это всегда очень помогает и работает как с вечными, так и с актуальными темами.

Проблемы становятся актуальными, когда о них начинают говорить. Домашнее насилие, например. У меня есть рассказ «Лакшми» в сборнике «Сестромам». Там у женщины, которую бьет муж, в конце концов вырастают вторые, третьи, четвертые руки, и ими она отбивается от него. А рефреном ко всему этому проходит песенка-стишок «Ладушки-ладушки, где были? – У бабушки». Я переписала этот известный всем детский стишок под эту вот историю. Я придумала такой ход, это мой способ говорить о сложных вещах.

– Что в целом для вас значит фольклор, который есть во всех ваших рассказах и повестях, чем он актуален, ведь для многих это «какая-то старина»? 

– Фольклор – это не только старина, это попытка характеризовать какую-либо эпоху. Например, в 80-е все в Советском Союзе стояли в очередях. Или в 90-е бандиты устраивали перестрелки. Это правда, но, одновременно, это уже часть фольклора.

Фольклор для меня – помощь в поиске этого языка современной эпохи. Мне это нравится, потому что это само по себе волшебство. Я не фольклорист и смущаюсь, когда оказываюсь в компании настоящих фольклористов.

Фольклор – это не только про сказки, чудеса, волшебных героев, помощников и прибаутки. Это какой-то ключ к повседневности. У нас довольно мало инструментов, чтобы выстроить достоверную историю, не важно – для кино или для литературы. Необходимо уметь описывать эту повседневность. Это важно, потому что создает аутентичность, атмосферу, и ты начинаешь сразу многое понимать. Погружаешься в историю и движешься вместе с героями, практически не спотыкаешься, веришь тому, что происходит.

Сейчас эту роль стали выполнять качественные американские, британские и скандинавские сериалы. Успех сериала «Чернобыль», про который так много писали, объясняется фанатичным следованием его авторами деталям. Это не только идеально подобранный реквизит, но и вся мелкая моторика, пластика, все приметы времени. 

Видно, что создатели «Чернобыля» смотрели много советского перестроечного кино и, очевидно, хроники, и связанной с Чернобылем, и просто показывающей повседневную жизнь людей. Отсюда эта невероятная достоверность пластики: Джаред Харрис поправляет очки и делает это, как советский интеллигент. Ученая-физик в исполнении Эмили Уотсон убирает челку со лба, как уверенная в себе советская женщина. Джесси Бакли, которая играет Людмилу – жену пожарника – складывает руки себе на плечи, как молодая советская женщина того времени.

Знаковые тексты и фильмы очень хорошо говорят об эпохе, поэтому их могут использовать для создания других произведений и исследований, каких угодно – исторических, антропологических.

Сериал «Чернобыль» снят еще с невероятным восхищением и любовью ко всем героям. Это очень круто, когда авторы так любят своих героев. И это всегда чувствуется, когда ты читаешь текст или смотришь кино. Если нам не интересно читать или смотреть, значит, автор просто отрабатывал историю, а сами люди, о которых он пишет или снимает кино, ему неинтересны. Сердце автора должно работать.

И этот сериал – одно из серьезных подтверждений тому, насколько нужна и важна литература. Мы понимаем, что если бы не было «Чернобыльской молитвы» Светланы Алексиевич, то не было бы и этого сериала, или он был бы совсем другим. Сериал «Чернобыль» сделан вроде бы классически, сейчас вроде бы уже другой, более современный способ рассказывать истории, но он работает именно так, как он сделан. И очень важно вот это бесконечное уважение к героям, которое там в каждом кадре. Очень гуманистическое кино.

И это, видимо, один из главных фильмов о позднем СССР, который создан иностранцами. И одно из важнейших художественных произведений о чернобыльской трагедии. И это, вероятно, первое в современной киноиндустрии появление людей из теперь уже бывшего СССР, где показаны настоящие, живые люди, а не плоские карикатурные характеры. 

Прежде в западных сериалах, да и кино, все люди с территории бывшего СССР – плоские, однообразные герои, и почти всегда убийцы, проститутки, наркодилеры. Это очень сложно переломить. А ведь в одной только России – 140 миллионов человек, все люди разные, есть сложные, есть легкие в общении, разные. «Чернобыль» рассказывает героическую историю, и при этом все герои живые, со своими характерами, их логикой, это очень хороший пример искренне и бережно рассказанной истории.

В юности очень хотелось карьеры и денег

– Вы с детства мечтали о карьере писателя?

– Нет, не думаю. Я росла в Подмосковье, в микрорайоне Подольска. Я помню еще позднесоветские годы, маленькая я сидела на подоконнике и смотрела на бесконечные демонстрации с кумачовыми знаменами. (Я жила на центральной улице города, со словом «октябрь» в названии.) Потом СССР рухнул. Вокруг – страшная разруха, такой постапокалипсис. Мы как раз переехали в новый, недостроенный район. Место, где я росла, напоминало фильм «Сталкер»: три недостроенных дома и один завод, по этим недостроям мы лазили, там играли.

Я думаю, что стремление много работать и зарабатывать, характерное для моего поколения – это прекрасно, в этом нет абсолютно ничего плохого, и мне это очень нравится. Хотелось вырваться из этого обыденного мира и зажить, наконец, такой условно буржуазной жизнью, которую мы видели в телевизоре, когда смотрели его в детстве.

В результате, видимо, появились хипстеры – люди, которые стараются хорошо выглядеть и респектабельно жить. Даже если кто-то из нас (как я, например) не может себе позволить эту европейскую буржуазность. Тем не менее уже создан такой образ, которому мы пытаемся соответствовать: ходить в кафе, заниматься чем-то интересным и при этом хорошо зарабатывать. Мне в юности очень хотелось карьеры и денег, и очень многим моим ровесникам вокруг меня. 

Следующее поколение, буквально на пять лет младше, уже совершенно другое. Когда я разговариваю с людьми, которые росли в 2000-х, то вижу, что они не похожи на нас. А те, кому сейчас 20, совсем другие. К деньгам они относятся намного спокойнее.

– Ваши литературные корни, какие писатели повлияли на вас?

– Очень много авторов, из классики, конечно, Гоголь, Платонов, Ремизов, Олеша. Из современных авторов – Людмила Петрушевская, Денис Осокин. Денис Осокин – самый оригинальный и самобытный писатель сейчас на русском языке. Из иностранных на меня произвел когда-то очень сильное впечатление Маркес, особенно его рассказы. 

Очень важна для меня Тони Моррисон, это современный американский классик, в 1993 году она получила Нобеля по литературе. Она умерла совсем недавно. В американских школах ее портреты висят в классах литературы. Она писала вроде бы о расизме и в том числе афро-американском комьюнити и его внутренних противоречиях. 

А на самом деле, когда ты начинаешь ее читать, ты понимаешь, что это общечеловеческие истории про того же маленького человека, про взаимоотношения детей и матерей, истории взросления. Я начала читать Моррисон уже после того, как написала «Калечину». Начала как раз с первого ее романа «The bluest eye» про чернокожую девочку, которая мечтала о голубых глазах и думала, что ее все за это сразу полюбят. Удивительной силы текст. Чем-то пересекающийся с «Калечиной», но гораздо сильнее и сложнее.

– Вспоминаете свою школу?

– Школьные воспоминания у меня очень разные. Некоторые мои друзья писали стихи, печатались в местных газетах, это был такой «мейнстрим».

Я закончила школу имени Дмитрия Холодова. Это школа, в которой учился журналист Дмитрий Холодов. Она получила его имя после трагедии. И я помню, когда его убили, к нам стали приезжать журналисты «МК», это была тогда одна из важнейших газет. В школе редакция «МК» отремонтировала вестибюль, сделали памятную табличку на фасаде школы. У нас в городе есть улица Дмитрия Холодова, которая прилегает к школе. И очень быстро это имя превратилось в часть географии:

– Где молоко брала?

– На Холодова.

Был красный уголок в вестибюле, посвященный Холодову. Мы ходили на какие-то официальные мероприятия в актовом зале школы, там выступали журналисты, рассказывали о Дмитрии, но мы не понимали тогда, насколько это важно и страшно. Я помню, что классе в пятом мы ушли с половины подобного мероприятия, вели себя как дети. Мы и были детьми. Дмитрий погиб, когда ему было 27 лет. Я только сейчас понимаю, какой это юный возраст.

Но я росла с осознанием, что журналисты – это великие люди, герои, суперопасная и героическая профессия. Потом романтизация этой профессии у меня сошла на нет, сама журналистика изменилась, и я перестала почти ею интересоваться. А сейчас, в связи с делом Ивана Голунова, ко мне опять вернулось осознание, каким важным делом они занимаются. Дотошно, даже занудливо расследуют все эти запутанные кейсы, связанные с экономикой и политикой. 

Недавно я ездила в Новосибирск на книжный фестиваль. У нас была там общая дискуссия с Леной Костюченко. Лена рассказывала, как стала журналисткой. Когда ей было 18-19 лет, она открыла статью Анны Политковской в «Новой газете» о жизни людей в Грозном после войны, и это совершенно ее перевернуло. Важная, грандиозная и великая профессия – такое отношение к журналистике у меня сформировалось в детстве, потом оно ушло, а теперь я вновь к этому возвращаюсь.

Но сама я не могу этим заниматься, кишка тонка. И еще очень люблю придумывать. Мне это дает возможность вырваться куда-то из обычного мира.

– Вы работали какое-то время в рекламе?

– Мне было 19 лет, когда я пошла работать в рекламное агентство. Я тогда вообще не понимала, зачем заниматься чем-то творческим, когда это не приносит деньги. Писала какие-то слоганы, сценарии. Это было очень модно тогда, все читали «Generation П» Виктора Пелевина, рекламщики были очень популярные люди в начале нулевых. Я потом уже узнала, что, оказывается, это были «жирные нулевые». Это была интересная история, которая вся была про деньги и успех. Тогда мне нравилось работать в рекламе. Тогда были рынок и конкуренция, частный бизнес надо было продвигать, нужна была реклама. Видны были и результаты, но постепенно захотелось какой-то осмысленности. Да и частному бизнесу стало тяжко, рынок есть, но в основном бизнес государственный. Не очень понятно, зачем ему теперь реклама.

– Рынок печатных изданий почти умер. Вам не жалко журналы?

– Нет, мне не жалко, потому что они почти все ушли в интернет. Это, наоборот, мне очень нравится. Появилось огромное количество прекрасных интернет-изданий, связанных с литературой, кино, а также общественно-политических, социальных, как ваше. Я, в частности, читаю иногда «Афишу-Daily», мне нравится, как они делают материалы по литературе. Егор Михайлов берет классные интервью у зарубежных авторов.

Мы выросли с ощущением, что все плохо и рядом бездна

– Наши писатели – часть мирового литературного процесса, а вы так себя ощущаете?

– Не только писатели. У меня сейчас ощущение, что мы все являемся частью одного большого мира. И в той же самой литературе, хотя мы очень сильно отстаем. Я всегда говорю, что у нас писателей очень мало, мы очень мало пишем. Почти нет текстов, которые бы описывали повседневность или опыт прошлого. Не говоря уже о постановке каких-то актуальных проблем.

– Вы бы хотели написать такой роман?

– Я не могу. Я хожу на некоторые протестные акции, но не до конца чувствую и понимаю, как их описать. Это безумно интересно, но очень тяжело писать о том, что происходит здесь и сейчас. Очевидно, все равно нужна какая-то дистанция. В Великобритании уже вышло несколько хороших текстов про Брекзит. Роман Джонатана Коу «Срединная Англия» или «Осень» Али Смит, авторы не боятся осмысливать современность. Не обязательно писать о каких-то больших серьезных событиях, но надо понимать, что это является частью твоей собственной жизни, что ее наполняет.

– А кто был бы героем вашего романа, если бы вы такой отважились написать?

– Мне кажется, архетип человека, который живет сегодня в России – это мать-одиночка. Это самый распространенный типаж. Кто-то живет в Москве, кто-то где-то еще, кому-то помогают, кому-то нет, у всех разные обстоятельства. Это не плохо и не хорошо, это обычный естественный процесс. Семья повсюду меняется. Она уже никогда не будет прежней.

– Вы считаете, что воспитать счастливого человека можно только примером счастливого человека?

– Нет, конечно. Я выступала на фестивале «Красная площадь», в аудитории было много детей. И одна маленькая девочка спросила: «Как написать такую книжку, чтобы дети поумнели?» Я ответила: «Давайте сначала напишем книжку, чтобы взрослые поумнели». Хотя это был бы гениальный автор – который смог бы написать и ту, и другую.

Я считаю, чтобы воспитать человека и изменить его жизнь в счастливую сторону, лучше писать книги об очень разном. Главное, у нас пишется мало текстов о проблемах, которые помогли бы людям разобраться в себе. Мы – такие большие клубки проблем. Каждый человек со своими собственными фобиями, страхами, отрицательным опытом, со своими собственными историями. Там, где есть какая-то проблема, возможна и история. 

Однажды у одного офисного клерка пришло в негодность старое пальто, ему стало холодно, и он захотел купить себе новое пальто. И вот история в основе великого текста, который повлиял на всю литературу на свете. Любая основа сюжета – это проблема. В этом нет ничего плохого, на этом строится история.

Я вообще не понимаю, что такое «счастливый человек». Если ты на какое-то время нашла/нашел себя, вроде бы на своем месте, ты условно счастлив. Но через 2 года ты поймешь, что тебе уже надо что-то другое. Сейчас появилось очень много людей, которые занимаются активизмом, социальной работой, волонтерством, которыми я бесконечно восхищаюсь. Эти люди преодолевают искусственно созданные и возникшие препятствия, это выматывает, и одновременно они на своем месте, и наверное, они счастливые люди. Если ты видишь результаты своей работы и если у тебя начинает что-то получаться, это уже счастье.

– Жить вопреки обстоятельствам – это очень по-русски, ведь так?

– Я убедилась на своем опыте: если в России ты начинаешь что-то пытаться делать, очень сильно чувствуется невероятное сопротивление реальности – власти, обстоятельств, погоды, даже других людей. И часто не потому, что они плохие, но у каждого из них своя жизнь, повседневность, все пытаются решать свои проблемы. Тяжело что-либо сделать здесь. 

Очень часто – это сопротивление власти какой-либо инициативе. Власть почти всегда является препятствием к изменению, к переменам, то есть формированию того самого счастливого человека, о котором вы говорите. Ты делаешь что-нибудь, неважно что – бизнес или у тебя социальная инициатива – и тебя объявляют иностранным агентом или у тебя отнимают бизнес. Кто-то говорит, что это происходило в девяностые, на самом деле это происходит сейчас. И дело не только во власти, хотя очень часто в ней, а вообще в сопротивлении среды. В невозможности благополучной обычной жизни, то есть просто спокойного деланья своего дела без палок в колесах. Почему-то все должно происходить со скрежетом. Эту матрицу нужно попытаться сломать, преодолеть.

«Сестромам» – весь сборник про это.

Приезжаешь в какой-то город, видишь, что люди работают, растят детей, общаются с друзьями, снимают кино, пишут книги, занимаются социальной работой. Все вроде бы нормально, но в то же время – постоянно рядом бездна, в которую кто-то проваливается, кого-то незаконно арестовывают, кто-то сходит с ума, умирает и это происходит рядом с тобой. Хочется уже поломать этот жуткий порядок.

Каждый должен заниматься собой

– Мы говорили о кризисе семьи. А как меняются отношения между поколениями?

– Я много путешествовала и жила некоторое время за границей. Наше отличие в том, что у нас общество, которое занимается администрированием мужчин. Мы много потеряли в войнах, в результате – все тащит на себе женщина. В каком-то смысле происходит распад традиционной семьи. Она меняется. Чаще всего это только мама с ребенком или мама и бабушка с ребенком. Бывают и отцы-одиночки. И дети не общаются с родителями, или общаются не так часто, как прежде, это распространенная история – как следствие экономической свободы. После распада СССР люди смогли снимать жилье, жить отдельно, ослаб институт прописки, стали более мобильными.

– Но и душевной потребности в общении со старшими тоже не осталось. Почему?

– Это тоже экономически можно объяснить. Если раньше семейные и дружеские связи помогали выживать, то теперь все меняется. Я видела в какой-то рецензии на мой сборник «Сестромам», что это сборник про распад семьи, и мне понравилось это определение, хотя он скорее про изменение семьи и отношения в ней. Я пытаюсь понять, что такое семья, пытаюсь это анализировать, исследовать разные ситуации. О распаде семьи, в частности, я пыталась написать в тексте «Сестромам» – каким образом мы должны взаимодействовать со своей собственной семьей. Мы переехали, оставили ее, эмигрировали в другой большой город, который предлагает нам буржуазную или псевдобуржуазную жизнь. Мы должны оставаться со своими родными, жить так, как они хотят, или они должны жить отдельно и быть счастливы, оттого что мы счастливы где-то далеко от них?

Повесть «Молодильные яблоки» из сборника – о том, что пожилые люди до конца жизни тащат на себе всю свою семью, возятся с детьми и внуками и будто не имеют права на собственную отдельную жизнь. Это очень серьезный культурный код. Я какое-то время жила в Англии. Разговариваешь там с пожилой женщиной: она очень активна, путешествует, может тебе увлеченно рассказывать о своей профессии, про сад, свои розы. А потом оказывается, что у нее пять внуков, на второй час разговора. И это не значит, что она их меньше любит. Там бабушкам не обязательно сидеть с маленькими внуками, есть няни и детские сады. Понятие о старости, сексуальности – тоже другое.

50 и 60 лет – это еще очень молодой возраст. И у нас это тоже сейчас меняется, к счастью. Я вижу, что у нас происходит какая-то смена, сдвиг. Есть пока малая, очень активная часть общества, которая хочет жить для себя, не только для внуков и для детей. Проект «Возраст счастья» и подобное – это приметы времени.

– Да и пенсионный возраст повысили, выход на пенсию теперь отодвинулся.

– Пенсионный возраст повысили, но сам по себе выход на пенсию часто означает (для европейца, по крайней мере, а может быть, будет и для нас когда-нибудь), что ты можешь получить еще какую-то новую профессию, путешествовать.

– Правда, материально в России мы себе не всегда это можем позволить.

– Но все равно каждый должен заниматься собой. Я за этот индивидуализм. Если каждый человек будет понимать, что ему важно, чем бы он хотел заниматься, он будет счастлив, и его семья тоже будет счастлива. Хотя я понимаю, что одновременно есть и долг.

Английский язык – единственный иностранный язык, на котором я читаю. Я очень люблю читать эмигрантскую англоязычную прозу и поэзию, написанную женщинами. В каком-то смысле это уже мейнстримовая литература. Если посмотреть на недавний шорт-лист «Букера», там многие тексты эмигрантов либо детей эмигрантов. И в этом есть нерв. Мы тоже, как я уже говорила, в каком-то смысле эмигранты. Родились в одной стране и в один момент оказались в другой. Правда, нас в ту прежнюю нашу страну пытаются очень активно сейчас запихнуть. Но мне кажется, что этого уже не получится.

Я хотела сходить на концерт Билли Айлиш в Москве (популярная американская певица и автор песен, которой всего 17 лет – прим. ред.). Я не успела купить билет. И потом смотрела видео с этого концерта на YouTube. Айлиш поет, и весь зал поет вместе слово в слово. Выросло целое поколение, которое знает английский, они читают на нем, много путешествуют. У меня первый компьютер появился в 18 лет. А они смотрят сериалы и слушают музыку в интернете с самого детства.

Очень интересно, что все происходит через текст, все взаимодействие. Не столько говорят по телефону, скайпу, а пишут. Это отдельная большая грандиозная история для романа, фильма, для чего угодно.

Вообще мы привыкли, даже разбалованы тем, что существуем в культурном пространстве, где стало очень много хороших историй. Я сейчас в основном говорю про сериалы. Если раньше это были книги, то теперь много отличных нарративов в сериалах. «Во все тяжкие», «Мост», «Фарго», недавние подростковые «Эйфория», британский сериал «Sex Education» – он начинается как комедия про подростковый секс, а потом выясняется, что это про то, как можно найти общий язык друг с другом, как общаться с родителями, как отстаивать право на собственное личное пространство. 

Даже если эти сериалы делаются в Англии, Скандинавии или в США, темы, которые там отрефлексированы, они тоже про нас. И важно, что сериалы существуют в общемировом культурном пространстве. Ты можешь приехать куда угодно и обсудить, например, «Игру престолов».

Классно быть писателем в России 

– Вы много ездите, вы чувствуете, что мы одна страна?

– Да, безусловно. Во многом повсюду жизнь похожа, и есть свои особенности. Где-то сложно, где-то проще. В больших городах всегда лучше, потому что там есть работа. И Москва, да, действительно может предоставить гораздо больше, чем другие города. Люди едут сюда со всей страны учиться и работать. Но в Москве дорого, большие расстояния, многие устают от этого. Иногда они уезжают обратно в свои города и привносят туда свой опыт и, если есть, ресурс, в первую очередь человеческий, чтобы этим ресурсом можно было поделиться и открыть, например, независимый театр или центр современного искусства.

Я за миграцию, за обмен опытом. Думаю, что я бы с удовольствием согласилась пожить, например, на Дальнем Востоке или в Иркутске, чтобы почувствовать ткань той жизни. Все равно опыт повседневности там другой. Во сколько слоев ты одеваешься зимой, что ешь. 

У меня случился такой опыт. Я была в литературной резиденции в Коломне этим летом. Там безумно красиво, старинные церкви, поля, Маринкина башня, Кремль, интереснейший уникальный конструктивизм, Пильняк, Ахматова, Ерофеев. Хотя у Маринкиной башни трагическая предыстория – там по легенде умерла Марина Мнишек. 

В Коломне есть команда очень профессиональных культурных менеджеров, они приехали лет десять назад в город, изучили местные культурные коды, сделали Музеи калача, пастилы и ту самую Арт-коммуналку, в которой я была в резиденции. Из-за музеев случился грандиозный туристический бум, который продолжается до сих пор, люди не из Коломны переоткрыли Коломну заново. 

Я жила в городе, меня водили на экскурсии, я разговаривала с людьми, и там эта вся благодать и безумная красота. А еще немыслимое для не самого большого города количество музеев. И при этом тут же Воловичи – свалка. И по итогам своей арт-резиденции я написала текст, который назвала «Музей московского мусора».

– То есть это почти публицистика у вас получилась?

– Меня в детстве мучили Некрасовым, тем самым, который поэт, спрашивая – не родственница ли я. А сейчас я высказалась, как Некрасов – прямо (я шучу, конечно). Обычно, когда я пишу, я не прямо высказываюсь. Но я подумала, что, наверное, будет неправильно, если я просто напишу про Марину Мнишек. Хотя я очень хотела, потому что она интересный персонаж, шекспировский. 

Получилась не публицистика, а скорее попытка эстетизировать действительность. Это большой текст, там есть в том числе глава о том, что если привозят мусор в какой-то город, то вместе с мусором в город попадают отходы эмоций. Если поминки – то горе, если радость – то чужая. Есть глава о мусорных бунтах, которые были в городе. Есть линия Марины Мнишек. Есть я. Это был какой-то мой личный собственный опыт трех недель жизни в Коломне. Одна моя знакомая режиссерка хочет поставить спектакль по этому тексту. Надеюсь, получится.

Осень у меня случилась сибирская. Я была в Иркутске и на Байкале, а потом в Новосибирске. Меня совершенно поразил Байкал. Нас возили на катере. Горы, скалы, вода, окружная, то есть буквально вокруг озера по берегу железная дорога. Невероятная красота. Там до сих пор очень мало людей, и очень, кстати, чисто. В Листвянке повсюду объявления – «пожалуйста, не сорите», и много урн, здорово, что это работает. И как всегда я подумала, почему нет современного художественного текста, действие которого происходит на Байкале. Там совершенно особенная повседневность, которая может наполнять книгу атмосферой и влиять на сюжет.

Недавно я читала высказывание, в котором говорилось, что не важно, в каком месте происходит действие. А мне кажется, наоборот, важно. Какой-то город или населенный пункт важны именно для ткани жизни. Я даже не знаю какого-то точного текста современной прозы, написанного про Москву. Разве что в «Бегунах» у польской писательницы Ольги Токарчук. Года два назад книга получила международного «Букера». Действие происходит в разных городах и странах. Это книга о путешествии как образе жизни. 

Она была написана 12 лет назад, до миграционного кризиса, до Брекзита, и это очень ощущается: Европа и весь мир, который без границ. Действие двух ключевых новелл происходит в Москве. И там передано очень точно ощущение Москвы. Токарчук, видимо, была и жила в Москве. Так написать текст можно, если ты очень хорошо понимаешь суть города. 

История бесконечности этих колец, самого города, по которому ты можешь передвигаться не останавливаясь – мне это очень близко, у меня в «Несчастливой Москве» тоже есть такой мотив. Москва – вечный город, который хоть и меняется, но суть его остается прежней. Еще из Москвы почти невозможно уехать, я пробовала.

В современных прозаических и поэтических текстах города почти не описаны. Есть Петербург, есть Екатеринбург, там сейчас немыслимое количество прекрасных авторов. Но других городов почти и нет.

У меня есть сценарий «Степная гадюка» про современную Астрахань, там женщина в финале превращается в гадюку, фактически уходит из семьи. А есть такой экспериментальный прозаический текст про Астрахань начала XX века – рыбная промышленность, баржи, заповедник, первые газовые фонари и телефоны в городе. Лет 7 назад написан, в виде справочника, под некоторым влиянием «Хазарского словаря». Он публиковался в журнале «Волга» и не попал в сборник «Сестромам», я включу его, может быть, в сборник о разных городах и странах, который собираю. 

Я часто бываю в Астрахани. Почему-то нет современных текстов про этот город, хотя это очень интересный, сложный город. Он всегда существовал и до сих пор существует на пересечении культур. С другой стороны, там есть исторический центр с купеческими домами, церкви, мечети, есть конструктивизм, дальше все как обычно в русских городах: есть хрущевки, есть сталинки, есть многоэтажки, есть частный сектор. А потом ты выезжаешь из города и оказываешься просто в степи. 

В одну сторону едешь – просто пустыня, в другую – ильмени, часто пересохшие, с соленой коркой, весной, кстати, степь зацветает маками. В третью сторону – дельта Волги, раскаты, лотосы. И заповедник, птицы, про которых писал Хлебников. Безумно интересный город, контрастный, и можно писать про все что угодно: хочешь – про хазар (по одной из версий, именно там находился каганат), хочешь – про современных людей, у которых зарплата 10 тыс. рублей, и они пытаются выживать. 

Город очень бедный. Плюс там довольно плохая экологическая ситуация – газоконденсатный завод, а этим летом из-за перекрытой повсюду выше Волги – она обмелела, не случилось нереста рыб. И про Волгу теперь уже говорят не как про реку, а систему водохранилищ. Это все тоже может быть текстом.

В Астрахани, например, существует своя собственная уникальная кухня, собственные пищевые привычки. Люди там пьют зеленый чай с молоком, еще в советское время они так пили. Это пришло из Калмыкии и стало частью повседневности. Помидоры, арбузы, рецепты приготовления рыбы: рыбные котлеты, рыбные оладьи, рыбные пироги, прочие детали жизни, например, мошкара весной и эти защитные сеточки на голову. И все это сочетается с привычной нам повседневностью: лифты, многоэтажки, автобусы, маршрутки и так далее. И так мало об этом всем написано.

Классно быть писателем в России – куда ни посмотри, про все не написано.

Фото: Мария Букреева