Августовская полночь темная, стылая. Бабка Клавдия тянет со спинки кровати шаль, вступается в галоши, широко, впечатывая щепоть в лоб и плечи, крестится в дрожащий лампадным светом угол. Не зажигая света, одевается, долго, кряхтя и пристанывая, продевает руки в лямки забитого до самого верха выцветшего охотничьего рюкзака, едва не бьется лбом о стол, не приспособившись сразу к тяжести.
В сенях, где уже по-осеннему холодно и влажно, шарит в углу, находит собранную с вечера корзину, накидывает, не закрывая на ключ, ржавый замок на калитку, оборачивается на дом, еще раз размашисто и с паузами крестится, пытается поклониться, но не справляется с рюкзаком, топчется неловко и перехватывает корзину в правую руку.
К рассвету, когда небо над лесом становится молочно-серым, Клавдия проходит не меньше пятнадцати километров, она добредает последние до старой автобусной остановки метры тяжело, с запинками, перекладывая из руки в руку корзину.
Старуха, высокая и жилистая, садится на скамью, не снимая рюкзака, дышит громко, с присвистом, не движется несколько минут, откинув голову и не открывая глаз. Потом еще минут пять или десять смотрит на верхушки волжских сосен. Верхушки похожи на горбатых бородатых старцев, ветер гуляет в них, и старцы спорят и кланяются друг другу.
Клавдия, так и не снимая рюкзака, неловко изворачиваясь, кряхтя, лезет рукой в карман вязанной кофты, достает оттуда завернутую в носовой платок ламинированную иконку. «Матерь Божия, Пречистая Дева, прости и дай дойти», – произносит торжественно и неожиданно звонко, будто со сцены в клубе и будто лет пятьдесят назад.
Клавдия идет еще четыре километра по бетонке, не останавливаясь, не меняя темпа. Пару раз ее обгоняют, не притормаживая, грузовики, раз гудит в спину утренний рейсовый «пазик», с поворота от Скандеевки почти наперерез выезжает телега. Мужик на телеге тянет вожжи к груди, кивает как знакомой: «Клавдея, ты опять пошла-то?.. Мож, хоть сумку довезу-то?» – выговаривает, по-местному «токая» и катая гласные во рту. Клавдия машет рукой.
К восьми утра Клавдия сворачивает с бетонки на гравийную дорогу, шаг ее становится неровным, старуха шаркает по краю, ища тени, но тень от густого чертополоха, с богатыми сиреневыми цветами-балобошками и повядшего от долгого жаркого лета иван-чая падает только на ноги. Гравийка ведёт к Волге, ветер приносит сырой запах ив, прелой травы, песка, выброшенной на берег рыбы. Клавдию подташнивает, и она думает о том, что зимой и осенью идти муторней, но легче…
В полузаброшенной деревне Звонково дорога заканчивается. Клавдия ставит корзину у скамейки дома с заколоченными окнами. Сама, не с первой попытки, постанывая и даже подвывая, как-то устраивается здесь же, с торца скамьи, не снимая рюкзака. Дремлет. Во сне она качает головой, ритмично и четко, словно отвечая внутреннему хронометру, пересчитывает своё время.
Она спит не больше пятнадцати минут, просыпаясь от лязганья вёдер. «Бабушка, вам плохо?» – разглядывает ее высокий голенастый подросток в джинсовых шортах. «Дачник?» – отвечает вопросом Клавдия и, не дождавшись ответа, приказывает: «Давай, помоги мне встать».
Последние два километра через поле старуха идет сгорбившись, но быстро и ровно, уткнушись взглядом в колею, по-солдатски поднимая чуть согнутые в коленях ноги, не шаркая и почти не вздымая пыли.
В юбке застревает вызревший подсохший репей, сбивается на плечи платок, высвобождая длинные седые, выскочившие из пучка, пряди. Вздуваются жилы на сухих, пергаментной кожи руках. Лицо расчерчивается темно-серыми от забившейся пыли морщинами, будто бы его нарисовали графитным карандашом.
Она останавливается лишь однажды, когда из-за берёзового колка на окраине поля показывается колокольня храма. Клавдия ставит корзину, распрямляется, вытирает ладонью лицо, смешивая пыль и пот, и снова крестится, так же размеренно и четко…
Клавдия успевает к возгласу. После литургии алтарники волокут ее рюкзак и корзину в соседний с храмом дом, разбирают, заполняя стол, скамью и пол банками, кулями, пакетами. Женщины поят старуху чаем, дают умыться и норовят отвести отдыхать. Клавдия отказывается и тихо, полуприкрыв глаза, сидит с чашкой на покрытой самоткаными половиками лавке.
К обеду приходит местный священник, отец Павел. Женщины суетятся, накрывают столы… «Клавдия, давай к столу-то, разговляться пора, праздник», – выделяет отец Павел старуху из присутствующих… Клавдия уходит сразу после обеда, унося в корзинке пустой рюкзак.
«Уполномоченной по борьбе с религией она была в районе-то, активная, комсомолка. Храм наш при Хрущеве закрыть хотела. Мы Клавдию с ее комиссарами-то чуть на вилы тогда не подняли… Теперь вот несколько раз в год 25 километров пешком ходит сюда. Прощенья ищет», – отец Павел кладет в стакан с чаем принесенный Клавдией свежий мед. «Бог-то, думаю, ее давно простил. А она-то себя пока не может».
Назавтра Клавдины гостинцы раздают приходской бедноте.