Россия не раньше победит Америку, чем «Мосфильм» одолеет Голливуд, и после выхода последнего «Терминатора» у русских хорошие шансы. Не то чтобы я кому-то указывал на неприятеля, но уж так устроены люди — им гораздо проще, когда ясно, кто враг, и можно готовиться к схватке, помня о возможной угрозе.
Архимандрит Савва (Мажуко)
— А у Церкви есть враги? Мы уже определились?
— Неужели это так важно?
— Нет, вы не подумайте! Мы из миролюбивых соображений! Ведь за врагов надо молиться, а мы не знаем имен!
Кто враг Церкви? Это очень хороший вопрос! Чаще других в списки попадают либералы, коммунисты, прогнивший Запад, масоны. Только все это не то! Гонители уходят, приходят новые, а одно древнее зло никогда не покидает церковный горизонт, нависает густой тенью так плотно, что не всякий сразу поймет, где свои, а где чужие.
И имя у этого врага есть. Только помолиться за него не получится, потому что это не человек и не организация, а безликое и всеохватное мироощущение, крайне живучее, потому что удобное, и, похоже, до конца неистребимое.
Смертельный враг Церкви — клерикализм. Только ему одному под силу нанести Церкви такие раны и повреждения, которые заживают не скоро и приносят новые страдания.
«Придем в храм, когда положено»
Что такое клерикализм? Это мировоззренческая позиция, которая предполагает отождествление Церкви с духовным сословием.
Почему клерикализм так живуч и почему он преследует Невесту Христову на протяжении тысячелетий? Потому что клерикализм — это совершенно естественная реакция на религию, а поскольку христианство выдает себя за религию не одну сотню лет, есть большой соблазн и Евангелие подверстать под удобную и естественную систему общественных отношений, которая верит, что религия — удел отдельной касты жрецов, выполняющих определенные функции и отправления.
С такими мыслями бродил я недавно по набережной вдоль гомельского парка, и вдруг меня останавливает гражданин с пакетом солнечных мандаринок:
— Возьмите, батюшка! Ведь у вас там пост!
Пост, получается, у нас, у попов!
А что же, этот добродушный дядечка не православный, не крещеный, в храм не ходит?
Как же! Крещен, и бабушка молиться научила, и покойников поминает! Просто он и сам не понял, что озвучил позицию, которая не вызывает сомнений ни у одного нормального человека: религия — это то, чем батюшки занимаются, а мы, грешные, придем в храм, когда положено, выполним, что скажут, а потом нам что-нибудь выдадут, главное, руку не забыть поцеловать.
Что выдадут? Зачем выдадут? Кем положено? Про такое только масоны спрашивают и обновленцы! Батюшки там разберутся!
Вот мы и разбираемся. И каждую Пасху хотя бы одна дама подойдет с вопросом:
— Батюшка! А когда в церкви артроз выдают?
— Зачем вам артроз? Берите артрит!
— Нет, мне артроз! Сказали, очень помогает! Надо, чтоб дома был!
И несут домой целые пакеты ни в чем неповинного артоса, чтобы через год ломать голову: в землю закопать, в реку бросить или сжечь эту великую святыню?
Отсюда и нехорошее слово «миряне» — не выношу его, не принимаю! Это не просто слово, это своего рода «символ веры», вероисповедальная концепция, которая раскрывается в книжках под общим названием «Как спастись в миру?» — то есть, если ты не принадлежишь к одному из духовных сословий, ты уже не дитя Божие, а человек, внешний Церкви. И не подумайте, что духовенство, говоря «Церковь», имеет в виду церковную организацию, нет, сама церковная организация и есть в глазах клерикалов Тело Христово.
Только клерикалами я называю не священников, а всякого человека, даже неверующего, который сознательно или бессознательно отождествляет Церковь с духовным сословием, остальных относя к категории мирян, «собирающих крошки с трапезы господ».
И не обижайтесь, пожалуйста, потому что это не может звучать оскорбительно для человека, которого вполне устраивает такое положение дел: и духовенству хорошо, и мирянам не обидно — ведь все за нас делают! И когда говорят о том, что миряне участвуют в богослужении, мне видится посетитель филармонии, внимательно слушающий скрипичный концерт, только никому и в голову не придет сказать, что слушатель участвует в концерте.
Схимницы и феодалы
В девяностые годы как о великом достижении говорили о том, что единственным сословием, уцелевшим в годы советской власти, является духовенство. К сожалению, это факт.
Почему я об этом сожалею? Потому что сословность — величайшее зло в жизни Церкви. Но это не вся правда. В годы советской власти выжило не одно духовное сословие, а как минимум три: епископы, священники и монахи.
Сейчас мы живем в бесклассовом обществе, и это очень хорошо. В свое время введение сословий было настоящей революцией, которая облегчила жизнь многим, но впоследствии этот принцип общественных отношений превратился в ненужный груз, который мешал развитию, и от него отказались, где смогли.
Однако для человека, находящегося внутри церковной организации, время словно остановилось, а может быть, даже пошло вспять. Такое чувство, что кто-то довольно неряшливо выпилил кусок феодального мира и внедрил в современность.
Если ты десятилетиями живешь внутри церковного сообщества, это не так бросается в глаза, но вот приходят свежие люди и хватаются за голову:
— «Вашего Преосвященства смиренный послушник»? Это вы так письма подписываете?
— А как вам обращение: «Припадая к стопам Вашего Преосвященства…»?
Архиереи всегда были отдельным социальным классом, и эта отделенность сохраняется до сих пор вместе с сословными привилегиями. В этом тоже нет ничего оригинального.
В англиканском обществе епископы до сих пор являются «духовными лордами» — Lords Spiritual — их не спутаешь с простым духовенством. Православный епископат тоже лорды, то есть «владыки», что и зафиксировано в речи.
Обращение «владыка» — русский эквивалент греческого слова, которое указывало на особый статус его носителя в феодальной иерархии. Если снова вспомнить англичан, то наше «владыка» — это английское «сэр», причем в Британии так обращаются только к носителям дворянского титула, и мы неоднократно слышим в новостях, как королева время от времени возводит в рыцарское достоинство того или иного деятеля шоу-бизнеса и скандальный музыкант, протестующий против социальной несправедливости, внезапно сам становится «сэром».
У нас есть традиция и навык всем церковным обычаям давать духовное толкование задним числом. Например, старинные прихожане не уйдут из храма, пока не поцелуют крест. Бывает, в обморок падают от длинной службы, но домой не идут, потому что сказано: если крест после службы не поцеловал, считай, что и на литургии не был!
То есть отстоять литургию, но не причаститься — это нормально, но не дай Бог без креста из церкви уйти — «грэх тяжки, неотпущоны!»
Недавно одна схимница наставляла меня, что целование креста — это такая крепкая защита, что сама служба только ради этого и совершается. Разубеждать бесполезно. Но внимательные люди понимают, что дело вовсе и не в кресте и не в мистической защите, а в элементарной вежливости: прихожане на самом деле не к кресту подходят, а к священнику — поблагодарить за служение и попрощаться. Но со временем первоначальный смысл был забыт, а потом не очень удачно додуман новый. И на место вежливости пришла магия.
Нечто похожее произошло с духовным сословием. В эпоху Константина Великого христианство легализовалось, то есть заняло свое легальное место в раннесредневековом обществе, а это общество имело свою понятную структуру, унаследованную от Римской империи, и совершенно естественно христианское духовенство поместилось в вакантную нишу жреческого сословия со своими правами и привилегиями.
Время от Миланского эдикта до революции 1917 года принято называть эпохой Константина, или эпохой государственного христианства. А ведь это время Вселенских соборов, появления монашества и многих других прекрасных вещей, вместе с которыми мы бережливо сохраняем до сих пор и то, что по своей природе и вовсе чуждо Евангелию, являясь не более чем рудиментом феодальных отношений.
Синдром Навуходоносора
Когда я был иподиаконом, меня всегда удивляло, почему епископ никогда не входит в алтарь с жезлом. Вот мы его встречаем перед литургией, одеваем его в огромную неудобную мантию, вручаем жезл, и владыка идет к иконостасу, слушая входные молитвы, потом благословляет народ, отдает жезл и снимает мантию. И на каждом месте его остановки должен обязательно лежать орлец — кругленький коврик с изображением орла.
Рождался вопрос: неужели, чтобы прослушать эти короткие молитвы, нужно непременно все это на себя надевать, чтобы через минуту снова снять? И почему он не может просто стоять на ковре без всяких дополнительных ковриков? Ноги мерзнут?
А потом я узнал, что жезл и мантия, как и титул «владыка» — это знаки, необходимые и понятные внутри феодального общества. Архиерейский жезл и мантия — элементы одежды высшего сословия, императорских чиновников высокого уровня, причем это именно светские элементы, как, например, судейские мантии или парики у английских адвокатов. В качестве символов статуса на феодальной лестнице эти знаки вручались вассалу сюзереном, то есть епископу императором, а когда Константинополь пал, эти знаки отличия греческие епископы получали из рук султана. Вот почему епископ никогда не заносит в алтарь жезл, этот светский атрибут. Если искать эквивалент в современной знаковой системе, то на ум приходят знаменитые «мигалки» — тоже знак статуса и сословных привилегий.
Такого же происхождения и другие сакральные предметы архиерейского обихода: митра, саккос, поручи и палица — ромбовидный кусок ткани, который носили светские чины под саблей или мечом, чтобы не бил по ногам. «Духовные лорды» холодным оружием не пользовались, но подчеркнуть статусность тоже было необходимо. Митра и саккос — из гардероба императора, высочайше пожалованные, словно шуба с царского плеча.
Правда, об этом даже в семинарии не рассказывают, чтобы не шокировать впечатлительных юношей. Вместо исторического обзора дают псевдо-духовное толкование: митра — терновый венец Спасителя, мантия с «источниками» — апостольское служение епископа, орлец — «обновится яко орля юность твоя», палица — «меч духовный», дикирий и трикирий — догмат о Троице и учение о двух природах, и так далее. А ведь эти трикирии и дикирии с каждением на тропарях – элемент богослужения в присутствии императора, сложившийся еще в языческом Риме.
— Но, если мы откажемся от всего этого, что останется?
— Я ведь и не призываю отказаться, просто надо быть честным. Кроме того, священнические ризы, действительно, могут быть очень красивыми, а я никогда не пойду против красоты, просто есть вещи куда важнее.
Дело в том, что феодальное общество никогда не было полностью светским. Права и привилегии всегда имели религиозное обоснование. И у меня есть подозрение, что характер взаимоотношений внутри духовных сословий зиждется не на Евангелии, а на феодальных правах, которые не только отравляют церковный быт, но и проникли в сложную ткань канонического права.
Отец Сергий Булгаков часто сокрушался, что наши архиерейские литургии на самом деле давно выродились в архиереепоклонство: многократное повторение имен и титулов «господина нашего», поклоны в сторону епископа всякий раз, как поминается его имя, бесконечное переодевание омофоров и митр, подкидывание орлецов, частое пение «исполла эти дэспота» — как не возомнить себя деспотом, когда всю литургию тебе только об этом и поют?
Нет, я не против митр и мантий, просто, мне кажется, мы слишком серьезно воспринимаем все эти наши «шубейки» и «шапейки»!
Всю свою церковную юность я постоянно слышал: «Архиерей — князь Церкви!» Приводились веские доводы, вспоминались чудесные откровения про силу архиерейского благословения и особенно проклятия.
Но я смотрел на епископов и видел часто растерянных и очень одиноких людей. Потому что сословные рамки не позволяют тебе дружить с подчиненными, ты для них «владыченька», а дружба с равными, то есть между епископами, дело не только сомнительное, но и опасное. Вот и задыхается от одиночества человек среди хора льстецов и ненавистников.
Хотя некоторые и вправду начинают верить в свое божественное происхождение и довольно быстро подхватывают «синдром Навуходоносора». Помните библейского царя, которому приснился страшный сон? Позвал наутро мудрецов и толкователей с требованием разъяснить видение, но вот беда — не запомнил, что снилось! Когда тебя постоянно называют «владыкой», целуют руки, поют исполлу и величают «господином», не удивительно, что со временем и сам начнешь верить в свою исключительность, что Церковь — это и есть ты — человек особенный, предызбранный и всемогущий.
И, кажется, так оно и есть, вот и учебники церковной истории — там все больше про епископов да патриархов. Только вот обычно затрудняются ответить на простой вопрос: как звали митрополита, в епархии которого подвизался старец Амвросий Оптинский, имя какого владыки поминали на литургии в Саровской пустыни, когда там жил старец Серафим?
Видимо, не все в церковной жизни сводится к владыкам, и лучшие из них это прекрасно понимают, потому что кроме феодальных взаимоотношений могут быть и просто человеческие, христианские, евангельские, и для обоснования прав архиерея не обязательно вспоминать уложения и обычаи приснопамятной Византии, достаточно человеческого такта, взаимной деликатности и вежливости.
Служение нежности
У Гаврилы Романовича Державина есть вдохновенная поэма, которую люблю перечитывать Великим постом. Называется «Евгению. Жизнь Званская». Читается как пособие по воспитанию правильного досуга, считай, духовное упражнение:
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь-икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
Гаврила Романович подробно описывает свои досуги в любимом имении Званки. Стихи посвящены другу. Звали друга Евгений, точнее: Его Высокопреосвященство, Высокопреосвященнейший Евгений (Болховитинов), митрополит Киевский и Галицкий.
Конечно, в 1807 году, когда писалась «Жизнь Званская», Евгений был всего лишь епископом Старорусским и часто навещал своего друга-поэта. Как развлекались? Обеды, прогулки, стрельба из пушек и умилительное слушанье тихогрома — так в те времена называли фортепиано.
Но обратите внимание: его друг-мирянин обращается к нему не «Ваше Высокопреосвященство», даже не «владыка», а просто — Евгений. Оскорбляла ли епископа такая фамильярность? Не думаю. Митрополит Евгений (Болховитинов) — один из самых известных церковных историков и археологов, великий ученый и просветитель. Правда, еще одна важная черта: Державин был аристократом, то есть в классовом отношении — ровня для епископа, тоже «сэр».
И я это подчеркиваю не для того, чтобы возбудить классовую вражду, а чтобы показать, что такой стиль общения — дружеский, ровный, без раболепства — вполне возможен и допустим, особенно в обществе, где больше нет сословий.
Меня могут обвинить в том, что я дерзко нападаю на епископат, и мне будет сложно защищаться, потому что за столетия феодальные привычки и канонические нормы так тесно переплелись, что требуется серьезное богословское усилие и публицистическая честность, чтобы разобраться в этих хитросплетениях, порождающих самые дикие нравы и самодурство, уродливые вдвойне, поскольку им находится религиозное обоснование. Единственное, чего я ищу, это перейти от феодальных претензий к евангельским основаниям.
У епископа есть власть и есть права, они священны. Для меня образец епископского служения — апостол Павел, который о своих правах писал так:
«Не ищем славы человеческой ни от вас, ни от других.
Мы могли явиться с важностью, как Апостолы Христовы;
но были тихи среди вас,
подобно как кормилица нежно обходится с детьми своими» (1 Сол. 2:6-7).
Подумайте о том, какой образ выбрал апостол: не чиновник государев, не владетельный епископ с ревниво оберегаемыми феодальными привилегиями, а нежная кормилица, даже не отец или мать, — нянечка.
Само слово «епископ» придумали не христиане. Так в античной Греции называли человека, заведовавшего распределением хлеба в колониях. У ранних христиан епископ — возглавитель Евхаристии, домоправитель, но не хозяин, и уж тем более не барин или господин. Он тот, кто распределяет Хлеб, кто помогает обычным, рассеянным по городам и весям людям становиться Церковью, единиться в Тело Христово. Поэтому известную притчу из Евангелия я всегда относил к епископам:
«Тогда сказал Ему Петр: Господи! к нам ли притчу сию говоришь, или ко всем?
Господь же сказал: кто верный и благоразумный домоправитель, которого господин поставил над слугами своими — раздавать им в свое время меру хлеба?
Блажен раб тот, которого господин его, придя, найдет поступающим так.
Истинно говорю вам, что над всем имением своим поставит его.
Если же раб тот скажет в сердце своем: «не скоро придет господин мой», и начнет бить слуг и служанок, есть и пить и напиваться,
то придет господин раба того в день, в который он не ожидает, и в час, в который не думает, и рассечет его, и подвергнет его одной участи с неверными.
Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много.
А который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется; и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12:41-48).
У епископа, действительно, тяжелая работа. Но эту евангельскую притчу надо внимательно читать и священникам, потому что у себя в храме каждый из нас тоже распределитель хлеба, но не барин, не владыка, а отец, батюшка, человек, служение которого, как и сказал апостол Павел, — служение нежности.
Когда моего друга возвели в епископский сан, я очень радовался, потому что это человек, максимально подходящий для такого трудного служения. Однако на следующий день мне вдруг стало грустно, оттого что я больше не могу обращаться к нему «отец», только «владыка». Наше детски-трогательное и неформальное «отец», «батюшка» оказалось под запретом. Вот тогда я понял, что христианское возрождение начнется не раньше того момента, когда мы вернем епископам отцовство.
Фото: tatmitropolia.ru