Крепкий сухощавый старик, скромно, но элегантно одетый, встаёт на моём пути, кивает головой и представляется: — Голицын Сергей Николаевич, — и после некоторой паузы добавляет, — князь.
Мы только что отслужили, и я ещё даже не успел разоблачиться, но включаюсь немедленно: Голицыны соседи наших бывших князей. Что-то они даже нам дарили, когда только? Дай Бог памяти, ага, в середине восемнадцатого века, отписали здешнему монастырю неудобные земли на берегу Белого озера.
Источник: photosight.ru
Титул «князь» для нынешнего уха звучит архаично, но только не для уха человека церковного. Для нас это не архаика, но самая что ни на есть современность. У нас своё, отличное от остального мира временное погружение и своя временная система координат. Если учесть, что на наших богослужениях мы ежевечерне продолжаем вместе с древними иудеями проходить сквозь Чермное море, волноваться у раскалённой печи за Седраха, Мисаха и Авденаго, то неудивительно, что и Фараон со своими тристатами, и болтливый «Навуходоносор царь», который постоянно что-то «рече», превратились для нас в таких же современников, как Гагарин или Че Гевара. Так что князьями нас особо не удивишь.
Мысль продолжает работать, так, если это князь, то что ему от нас нужно? Сегодня время реституции и повального восстановления справедливости. Может, он собирается потребовать назад те неудобные земли, что Голицыны переписали в восемнадцатом веке? То мы тут не причём, пускай едет в монастырь.
А, может, он того, не князь вовсе? Ну, вы меня понимаете. Был, помню, похожий случай, заходит к нам в храм человек, тоже пожилой такой, представительный. Сперва на службе постоял, потом всё что-то по церкви ходил, какие-то расстояния шагами промерял. Потом подходит ко мне и уточняет:
— Значит, вы здесь за старшего?
И, получив утвердительный ответ, продолжает:
— Позвольте представиться, — назвал своё имя отчество, — дизайнер, или как это сегодня модно, — подчеркнул, — ландшафтный дизайнер. Побыл у вас на службе, язык послушал, на котором вы между собой разговариваете. В общем, всё понятно, хотя некоторые слова вы и коверкаете, — я догадался, что это он про наш церковно-славянский, — надеюсь, что и мы с вами отлично поймём друг друга.
Потом он достал из старинного, уже повидавшего виды кожаного портфеля примерную схему участка земли вокруг нашего храма и продолжил.
– Есть у меня соображения, как можно было бы благообразить занимаемую вами территорию.
Смотрите, вот здесь я предлагаю посадить яблони, на севере мы с вам можем разместить вишенки, а вдоль забора расположим декоративные кусты.
Нужно было отдать должное автору проекта, дизайнер, было видно, потрудился на совесть. Только одного я никак не мог понять, куда на схеме подевался сам храм?
– А храм, батюшка, придётся сносить, поскольку он занимает чужое место. Да-да, не спорьте, вот здесь, — и он указал рукой на алтарь, — как раз находится пуп земли, так что, здание придётся сносить и сажать на его месте дубы.
Я опешил:
– Какие ещё дубы?
– Хорошие дубы, из Краснодарского края. Мне как раз на днях оттуда саженцы привезли. Потом, видя моё недоумение, снисходительно продолжает:
— Вы не верите, что именно здесь находится пуп земли? Не сомневайтесь, вот подробные математические расчёты, — и он достал из портфеля ещё одно пухлое дело в обычном сером скоросшивателе.
Как мне тогда было обидно, целый час я убил впустую на разговор с больным человеком, потому, наученный горьким опытом, опасался, как бы и этот «князь» не стал бы очередной серией из всё того же «сериала».
Но нет, Голицын, слава Богу, оказался настоящим, и даже подарил мне визитную карточку. И вовсе не собирался он потребовать от нас те неудобья, а просто приехал подышать свежим воздухом в местном доме отдыха и заглянул к нам в церковь.
Мы ещё дважды встречались с князем. Скромнейший Сергей Николаевич оказался интересным, высокообразованным человеком, и в разговорах с ним я иногда чувствовал себя школьником с немытыми ушами перед строгим взором классного санинструктора.
Мы встречались с ним в доме отдыха, и, прогуливаясь по ухоженным дорожкам, Голицын мог долго рассказывать о своих пра- и прапрадедушках, их богатых поместьях, многочисленных битвах, в которых они принимали участие, тонких придворных интригах, которые они плели, и ничего не говорил о себе.
Складывалось впечатление, будто для него настоящая жизнь уже прошла, что вся она там, в далёком прошлом, и есть ли в ней место будущим поколениям Голицыных, непонятно. Передо мной был законный носитель звучного княжеского титула, за которым не стояло уже ничего, ни будущих славных битв, ни ответственных государственных решений. И от этого мне было пронзительно жалко князя Голицына, и нас, остальных, тоже жалко.
Аристократы, как это выходило из рассказов потомка известного рода, до болезненности переживали за свою репутацию, и, как правило, были людьми честными и глубоко порядочными. Лишившись в лихие революционные годы всего имущества, чудом уцелев в годы гонений, они сумели оставить в наследство потомкам высокие душевные качества и трепетное отношение к такому сегодня уже забытому понятию как «фамильная честь».
В новейшее время вновь пошла мода на громкие сановные титулы, и, подобно осенним опятам, внезапно и повсеместно проросла новая дворянская поросль. С кем ни поговоришь, каждый второй намекает на свои дворянские корни. Но, поскольку нам, детям бывших холопов и крепостных, постоянно внушали, что графы и князья, все, как один, насильники и самодуры, поэтому молодое перестроечное дворянство, подражая своим гипотетическим предкам, поневоле стало формировать себя в соответствии с глубоко заложенным в наше подсознание этим советским алгоритмом.
Недалеко от храма когда-то, ещё до революции, находилось имение князей Святополк-Мирских. Потом в нём открыли дом отдыха, сперва для железнодорожников, а затем и для остальных трудящихся. В наши дни дом отдыха замечательно расстроился, и директорствовать над бывшим княжеским имением приехал некто Семён Петрович Пузаков, мужчина явно артистической натуры и внешне весьма представительный.
Заходил Семён Петрович к нам в церковь, интересовался, каким образом имение и храм замыкались друг на друга в те, далёкие, годы и обещал покровительство. Потом уже я нанёс ответный визит вежливости и отобедал с Семён Петровичем. Вот во время трапезы новый директор и признался мне, что чувствует он себя в бывшем имении князей Святополк-Мирских, словно дома.
– Может, это и есть мой родной дом? — этой фразой, помню, он и закончил свой тогдашний вдохновенный монолог.
А месяца через два, когда я уже стал было забывать о том разговоре, Семён Петрович в срочном порядке пригласил меня к себе в кабинет, где и выложил на широком письменном столе не менее широкий лист бумаги, со множеством изображённых на нём прямоугольничков с именами и датами.
– Вот, батюшка, смотрите, всё как я и подозревал, — директор дома отдыха нервно ходил вдоль стола. – Есть, есть Бог на свете, — почти выкрикивал он, направляя указующий перст в потолок, — всё раскрылось. Я сразу почувствовал, вот, вот оно Семён, твоё родовое гнездо, сердце не обманешь.
Потом он остановился прямо передо мной и произнёс с картинным полупоклоном:
— Батюшка, прошу вас любить и жаловать, перед вами потомок князей Святополк-Мирских, и соответственно законный наследник имения. Знакомые посоветовали обратиться в одну интересную контору, занимающуюся вопросами генеалогии. Замечательные ребята, великолепные архивисты, всего два месяца работы, и вот результат, — указал Семён Петрович в сторону письменного стола. — Со временем думаю вернуть себе наше настоящее имя.
Директор не стал широко рекламировать княжеское происхождение, он только вывесил на стене прямо над рабочим местом своё генеалогическое древо, оформленное в скромную, но изящную рамочку, и пару портретов бывших владельцев поместья из домоотдыховского музея. Правда, через некоторое время сослуживцы стали обращать внимание на метаморфозы, происходящие с новым директором.
По округе поползли тревожные слухи: Семён Петрович пошил дорогую шубу и стал ходить по территории поместья в сопровождении пары русских борзых, собак изящных и очень умных. Художники той далёкой поры любили рисовать их на полотнах, изображая жизнь аристократов.
Теперь он позволял себе приходить на совещания с подчинёнными в длиннополом халате и всё с теми же псами. Доклады выслушивал, картинно опираясь головою на руку, время от времени бросая краткие реплики типа: — Вы меня так по миру пустите.
В тот день, когда новоиспечённый князь Святополк-Мирский торжественно открывал на территории дома отдыха благодарственную табличку «бывшим владельцам имения от их благодарного потомка», на отдых и заявился природный князь Голицын.
Понятно, что два князя друг с другом встретились, и даже, как мне показалось, подружились. Им было о чём поговорить. Голицын постоянно сыпал именами, датами, названиями деревень, входивших в состав того или иного имения, а наш Святополк-Мирский бахвалился собственными кладовыми, изысканной кухней, блюдами которой, кстати, потчевал и сановитого гостя. Показывал, где его предки держали собак для охоты, и при наличии двух борзых его слова казались весомее, чем сухие исторические выкладки Голицына.
В те же дни я приходил встречаться с отдыхающими. Иногда меня просят рассказать о храме, о наших святых, ответить на вопросы. А когда я уже собрался уходить, Сергей Николаевич любезно сообщил, что Семен Петрович приглашает нас с ним на чашку чая. Он просил меня не чиниться, и мы с ним прошли в директорские апартаменты.
Когда дверь в комнаты открылась, я понял, что именно так и должно выглядеть княжеское жилище. В гостиной на полу лежала огромная медвежья шкура. Прямо на ней стоял невысокий столик с расставленными на нём приборами, какие-то фрукты и сладости. А возле столика, всё на той же шкуре, вытянувшись, словно торпеды, лежали две русские борзые. Усадив нас на невысокие удобные пуфики, хозяин немедленно стал делиться с гостями наболевшим.
— Нет, ваше сиятельство, — обратился он к Сергею Николаевичу, — как бы вы их не оправдывали, а холоп нынче пошёл не тот, никакого сладу с ним нет. Пьёт, подлец, ворует, работать не хочет. Вот, дорогой батюшка, — эта реплика уже в мой адрес, — скажите, чему сегодня учит Церковь?
Отвечаю:
— Ну, как же, Семён Петрович, как и всегда, любви к Богу и ближнему.
Князь Святополк-Мирский нетерпеливо поморщился:
— Учить любви, конечно, это замечательно, но главное, умоляю вас, внушайте мирянам чувство покорности и почтительности к господам. И ещё, чтобы не пили, канальи, и не воровали.
И он стал рассказывать презанимательнейшую историю, как некая секта йогов снимала у них номера специально для проведения большого семинара.
– Сначала съехались до сотни людей самых разных, мужчин, женщин, старых и молодых, и все в белых шароварах. Гуляли у нас по дорожкам, перебирая в руках чётки, всё чинно и благородно, никто не хулиганил, не пил. Потом заявился и сам гуру с ближайшим окружением, и поселился в самом дорогом люксе. Поначалу он несколько дней что-то вещал в дыму от благовонных палочек, и эти, что в белых штанах говорили, что будто бы учитель таким способом открывал им «третий глаз».
Открыл он им его или нет, я не интересовался, зато в последний день стал свидетелем замечательного зрелища. Их гуру сидел, поджав ноги, на сцене нашего дома культуры, а все, кто съехался на этот семинар, по одному подползали к нему на коленках. Каждому подползающему учитель клал руку на голову и шептал что-то на ухо, а те целовали его в носок.
Вот, батюшка, конечно, не в обиду вам, но скажу прямо, их религия мне очень понравилась, и люди понравились: это же надо, какое уважение к начальству. Подползать к господину и целовать ему ногу! Видимо, Семён Петрович сам в тот момент представлял себе, как ползут к нему все его замы, горничные, буфетчики, и умилялся мечтам.
Потом разговор обоих князей вновь вернулся в привычное русло, кто, когда и чем владел, где участвовал и на ком женился. Я сидел, слушал их и откровенно скучал, а потом внезапно вспомнил:
— Стоп! А ведь моя бабушка, как она однажды призналась своей дочери, то есть моей маме, самая что ни наесть «графинюшка». История происхождения моей бабушки таинственна и полна загадок. Внешне она резко отличалась от всех своих сестёр. Те были рыжие и носатые, а моя бабушка смуглая и хорошенькая, стройная, хотя и маленького роста.
Все её сродники спились и умерли от водки, бабушка же на дух не признавала запаха спиртного. Она вспоминала, как до революции её мама, в своё время, работавшая в прислугах в богатом доме, несколько раз в году возила мою будущую бабушку к барыне в Москву, и та со слезами на глазах гладила её по головке, целовала и неизменно одаривала красивыми платьями и золотыми вещицами.
Бабушка знала, что её подлинный отец — граф, и наверняка помнила его имя, но маме эта тема была неинтересна, и она даже не расспросила о том, кто же был её настоящим дедушкой, и кем ей доводилась та барыня.
Когда наступило время моей бабушке выходить замуж, и она пришла к отцу за благословением, тот долго не хотел его давать, утверждая, что он ей не отец. Её мамы, а может быть, приёмной мамы, уже не было в живых, а без родительского благословения жениться тогда ещё не дерзали. Моя молоденькая бабушка горько-горько заплакала, а наш прадед, человек по натуре отходчивый, подозвал к себе девушку и сказал: — Ну, ладно-ладно, не плачь, дочка. Взял икону и благословил её.
Об этом эпизоде из истории моей семьи я и рассказал князьям. Не забуду, как тревожно во всё время моего рассказа смотрели в мою сторону собаки, в их глазах явно читался молчаливый вопрос:
— И этот князь?!
Новость, что и скромный сельский батюшка, оказывается, тоже голубых кровей, так поразила моих собеседников, что они, оставив вспоминать, кто и что из их предков получил в приданое, немедленно принялись расспрашивать меня о моих корнях.
Выслушав историю происхождения моей бабушки, князь Голицын разочарованно произнёс:
— Увы, дорогой батюшка, как я понимаю, ваша бабушка, скорее всего, была незаконнорожденная, а потому ходатайствовать о возведении вас в графское достоинство и возвращении вам родового герба у нас нет достаточных оснований. После этих слов собачки явно успокоились и снова задремали, устроив свои благородные морды на ложе из передних лап.
Я вспомнил железнодорожную будку, в маленьком подмосковном городке, в котором моя бабушка прожила всю свою жизнь. Постоянную нужду, с которой не расставалась её большая семья, смерть половины рождённых детей, мат и пьяные драки соседей. Какой там герб, ваши сиятельства? Хорошо, они ещё с голоду не померли: те золотые вещички, что достались от той доброй барыни, здорово выручили. Всё в оные годы в торгсин за муку снесли.
После первой чашки чая мои собеседники отчего-то вновь вернулись к моему графскому прадедушке:
— Знаете, Сергей Николаевич, жалко мне батюшку, хороший он у нас человек. Это я вам определённо свидетельствую, поскольку знаю его уже не один год, и о его добрых делах наслышан. Может, можно что-нибудь предпринять, пускай не графский титул, так, мы и от барона не откажемся. Верно, батюшка? — и он так хитро мне подмигнул. Тем более, знаю я в столице ребят, если их хорошенько попросить, — в этот момент он многозначительно подмигнул уже самому Голицыну, — они под батюшку и генеалогическую линию какую нужно подведут, комар носа не подточит. Борзые проснулись, одна из них почему-то подошла и положила свою красивую голову с умными блестящими глазами мне на колени.
Природный князь молчал, было видно, что он перебирает в уме все возможные варианты и очень хочет помочь батюшке в приобретении вожделенного герба. После второй чашки чая Голицын оживился:
— Знаете ли, друзья мои, что ещё в 18 веке существовала такая традиция, если у какого-нибудь аристократа рождался внебрачный ребёнок, то по желанию родителя он мог получить его фамилию, правда, только в несколько усечённом варианте. Например, Репнин – Пнин, Оболенский – Ленский. Отец Александр, а что если и нам пойти этим путём. Итак, ваша фамилия Дьяченко, как бы она могла звучать в полном варианте? Я улыбнулся:
— Возможно, Протодьяченко? Или, стойте, — эта мысль показалось мне даже оригинальной, — если следовать вашей логике, то, исходя из церковной иерархии, в случае усечения, фамилия моего предка могла звучать «Попов» или «Протопопов», если, конечно, на Руси такие графы имелись в наличии.
— Эврика! — Голицын прямо таки подпрыгнул на своём пуфике: — Батюшка! Был такой граф Попов, личный секретарь Григория Потёмкина. За эту ниточку и предлагаю потянуть.
Но больше других радовался князь Святополк-Мирский:
— Я же говорил, всё складывается просто замечательно, соглашайтесь, батюшка, соглашайтесь, пускай не граф Попов, зато «барон Дьяченко» тоже звучит неплохо. Собака, что стояла рядом со мной, негромко и, в то же время, будто упрашивающе, заскулила, батюшка, мол, не соглашайся, но хозяин её отогнал. – Альма, на место, не мешай нам!
— Так что, дело осталось за малым – договориться с дворянским собранием о подтверждении вашего титула и утверждении герба. Семён Петрович, разгорячённый уже пятой кружкой чая, рисовал картину моего возведения в высокое дворянское сословие: — В областной мерии, или, нет, лучше в кафедральном соборе при огромном стечении народа председателем губернского дворянского собрания вам и потомству вручается благословенная грамота на возведение в баронское достоинство, а хор в это время поёт громогласное «Аксиос»! В этот момент Альма отчаянно залаяла, и Святополк-Мирский прогнал собак в соседнюю комнату.
Слушаю увлёкшегося Семёна Петровича и всё пытаюсь вспомнить… как будто что-то такое уже было, вёл у нас кто-то речь о титулах и дворянстве.
И всплывает, как несколько лет тому назад в храм приезжал Владимир Александрович, племянник нашего последнего настоятеля протоиерея Димитрия. У отца Димитрия было ещё трое родных братьев и все они до революции успели стать священниками. Все четверо сыновей старого отца Василия, служившего у нас в храме в конце девятнадцатого века, приняли мученическую кончину от рук безбожных гонителей. Отца Димитрия расстреляли на полигоне в Бутово, а родного отца того человека, что посетил нас в своём родовом приходе, уморили голодом в одном из советских концлагерей.
Потомок новомучеников бродил вокруг храма, и всё что-то показывал сопровождавшему его юноше, а после стал нам рассказывать, как пришла ему в голову мысль составить генеалогию своего рода.
Владимир Александрович долго говорил о работе в архивах и даже подарил мне книжку с историей их большой священнической семьи.
Разговаривая с гостем, я понял, что сам он в Бога не верит, не воспитан человек в семейных традициях.
Его больше интересовала историческая канва событий, чем их духовная сторона. В те годы как раз произошло первое массовое общецерковное прославление бутовских страдальцев, но до отца Димитрия очередь в тот раз не дошла. Когда уже я начал рассказывать гостям о том, как мы ездили приходом помолиться на расстрельный полигон, Владимир Александрович, внезапно повернувшись в мою сторону, резко перебил:
— А дядьку моего что же не прославили? Потом махнул рукой: — Можете объяснять, и так понятно, это всё ваш Ридигер воду мутит. Назвав тогдашнего патриарха по фамилии, он подчёркнуто програссировал букву «р».
– Напрасно вы так, Владимир Александрович, святейший происходит из курляндских дворян, один из которых даже носил графский титул.
Уже не помню всё, что сказал в ответ мой собеседник, но то, что и «его предки не лаптем щи хлебали, и что он ещё всем докажет», это я запомнил. Никто и не спорит, если твой отец и трое родных дядей священников новомученики, а отец Димитрий вскоре ещё и прославленный святой. Такая генеалогия дорогого стоит.
Но события стали разворачиваться совершенно в неожиданном для меня направлении. Буквально через год-другой появилось обновлённое генеалогическое древо Владимира Александровича, в котором он включил в число своих прямых предков и митрополита Платона (Левшина), иерарха известного и незаурядного. Смущало одно, владыка был как-никак монахом и родить Владимира Александровича он не мог по положению.
Дальше – больше, праматерью нашего исследователя стала сама царица Евдокия Лопухина, первая жена Петра Великого и мать царевича Алексея. И это не всё, потомок великих людей продолжал творить.
Помню, звоню ему на домашний телефон, трубку поднимает сын:
— Отца нет дома, батюшка. Чем занимается? – в трубке раздался смешок. Владимир Александрович всё свободное время проводит в архивах, пытается доказать, что наш род происходит от Рюрика, а это вам, говорит, не какие-то там курляндские дворяне. Нет-нет, мы ему не мешаем, пусть пишет, всё-таки старик при деле.
Но, увы, не суждено было мне стать бароном. Вскоре после отъезда князя Сергея Николаевича на родину, Святополк-Мирского внезапно отстранили от управления бывшим имением, и он тоже был вынужден возвращаться в Москву. Перед отъездом князь зашёл попрощаться.
– Неблагодарные хамы написали на меня донос начальству, а те заволновались, что моя семья потребует возвращение родового имущества, и вот, теперь я отправляюсь в изгнание. Но я ещё вернусь.
Мы обнялись:
— Не забывайте, князь, вы в России живёте, пора привыкать к историческим метаморфозам. В ответ тот только вздохнул.
— Не знаю, батюшка, что и делать с моими борзыми, они простор любят, а в городской квартире, боюсь, зачахнут. Не возьмёте к себе собачек?
Я был вынужден отказаться. До сих пор у меня стоит перед глазами его высокая удаляющаяся фигура в сопровождении двух длинноногих псов. Больше мы с ним не виделись.
А Сергея Николаевича видел, правда, только по телевизору. Был в их семействе очередной слёт поколений. Съехались Голицыны со всех стран и континентов. Все они в тот момент куда-то направлялись и что-то бурно между собой обсуждали. Шёл среди них и Сергей Николаевич, и тоже участвовал в обсуждении. Могу предположить, они спорили о количестве десятин земли, доставшихся одному из их предков, от государыни Екатерины Великой, а может другому — от государя Павла Петровича.
В какой-то момент оператор выхватил лицо моего знакомого князя, и он посмотрел в объектив. Как раз и я в это время и всматривался в экран телевизора. Наши взгляды встретились, Сергей Николаевич узнал меня и виновато развёл руками, мол, простите, батюшка, ничего не вышло. Очень жаль, но вездесущая коррупция распространяется и на дворянское сообщество. Так что придётся вам, дорогой «барон», довольствоваться вашим рабоче-крестьянским генеалогическим древом.
Хотя, может, ничего такого он и не говорил, а всё это мне только показалось. Можно, конечно, попробовать зайти в дворянское собрание и с другого крыльца. Только делать, пожалуй, я этого не стану, а то, знаете, перед собачками как-то неудобно.
В издательстве «Никея» вышла первая книга священника Александра Дьяченко «Плачущий Ангел».
Читайте также: