«Когда люди убивают, я чувствую, как горько Богу». Протоиерей Владимир Архипов

Когда Бог отсутствует?

— Здесь, в деревне, сейчас так красиво — лето, теплый день и сирень. Ничего другого вроде и не нужно, все хорошо. Через природу можно прийти к Богу?

— Природа — это Его живой жест при создании мира, который Он потом мне и вам открыл. Я очень люблю шелест ночной листвы. Когда-то я уходил в лес ночью, слушал, как шелестит ветер в верхушке дуба, и ощущал себя в разговоре с Творцом этого чуда. Это не экзальтация, просто для меня природа — такая выразительная речь Творца, это призыв приблизиться к Нему.

— Зато в метро, в троллейбусе, в магазинной очереди Бога услышать трудно. Есть ли место, где Его нет?

— Если возникает ощущение, что потерял Бога, это трагедия. Те эпизоды, которые вы назвали, как раз и нужны для того, чтобы почувствовать: Бог есть, присутствует. Когда люди ругаются, дерутся, воюют, убивают друг друга, я чувствую, как горько Богу. Он говорит: «Я дал вам мозги не для того, чтобы рваться к власти, не понимая ее коварство, а для того, чтобы даже в выразительном танце попугая, в суровой правде животного мира вы чувствовали присутствие премудрости Божией. А ваши мозги заняты поиском чужих грехов и судом».

Как раз природа дает возможность оказаться в тишине присутствия живого Бога, какая бы часть природы это ни была — ночной лес, шелест листвы, жужжание пчелы.

— А как же у Пушкина: «и равнодушная природа/ красою вечною сиять». Она же равнодушная. 

— Она равнодушная, она нейтральная, но Создатель дал нам возможность увидеть в ней Его замысел, Его красоту. 

Вы спрашиваете, есть ли какие-то эпизоды или моменты, когда Бог отсутствует. 

Честно говоря, когда к Нему идешь с юности, ищешь смысл жизни и понимаешь, что где-то есть истина с большой буквы, то, когда ее находишь, она присутствует в каждом эпизоде. Даже в больнице, где страдают и умирают дети. Я ходил в Детскую республиканскую больницу 15 лет с группой милосердия нашего прихода. 

Вот плачет мама умирающего ребенка, вот ее малыш, весь обвязанный бинтами и такой же лысый, как я, только по другой причине. Она на меня смотрит с упреком и с вопросом. Что тут сказать, где тут Бог?

И тогда нет фальши, нет вранья. Не будешь говорить: «Но зато где-то там ему будет хорошо, Бог избавил его, а вдруг, если бы он подрос до 25 лет…» Каких только глупостей не говорят от растерянности, повторяя то, что когда-то сказано. 

— Тут слова, вообще, есть? Только душевное движение.

— Ты должен умереть для того, что — как тебе кажется — ты знаешь. Ведь священник — он как бы специалист по вопросам любви, страдания, смерти, болезни. И сейчас он выдаст полный набор того, как надо все это переживать «правильно».

Но матери можно сказать в этот момент только одно: «Из глубины своего страдания лучше, вы лучше, чем я, сумеете понять и объяснить, что происходит. Я не могу учить вас жить, вы знаете больше меня. Я просто могу сейчас быть рядом с вами». 

А одинокий, старый, немощный человек, проживший жизнь, не зная зачем? Вот еще более печальная картина. Что сказать ему? Сам ты ничего придумать не можешь, только дерзновенно надеешься, что через тебя что-то скажут. 

В чем правда — в жестокости или в добре?

— Сейчас идет спецоперация, и очень много страданий из-за этого. Зачем, почему, для чего? 

— Я пытаюсь ответить себе на этот вопрос таким образом… Каждый человек внутри себя понимает и знает, где правда, только все это прикрыто стереотипами, комплексами, неумением слышать и любить мир и себя. Поэтому, на мой взгляд, нужно постараться дойти до той глубины человеческой души, где человек будет рад услышать правду.

Так человек, любящий своих родных отца и мать, прекрасно понимает, что они сказали бы в той или иной ситуации. В душе каждый знает, каков замысел отца о нем. Он услышит голос отца и не будет доказывать свою неправоту как правоту.

— Что есть этот голос отца? 

— Совесть. Если у человека спросить: «Как ты считаешь, в чем правда — в жестокости или в добре? Постарайся дать себе ответ: для себя, для своего близкого ты хочешь жестокости?» 

— Человек ответит: «Не все так просто. Иногда добро требует жестокости». 

— А я скажу: «Не нужно этих отговорок. Ты честно внутрь себя загляни и скажи, как у Маяковского, что такое хорошо и что такое плохо». Уйти на тот уровень честности, уйти на тот уровень глубины, где человек не сможет себя обмануть. 

Когда человек предельно честно встанет перед самим собой и скажет, как он видит картину счастливого мира: как разруху? как запустение? 

— Он скажет: «Мы защищаем тех, кто слаб».

— Да. «Это что же, насильников прощать? А как поступать с убийцами?» Знаю все эти возражения. Я ему отвечу: «Нет, давай все-таки с нуля. Скажи, пожалуйста, какую картину ты хочешь в результате увидеть?» 

Моя логика проста: человек, докопайся до той глубины, где лежит образ Божий, вложенный в тебя. А все эти отговорки — они плоть от плоти той действительности, которая уже изуродована человеческой немощью и грехом. Давай вернемся туда, где ты только-только рожденный, когда тебе еще только полгодика или годик, ты только начинаешь говорить (хотя и тогда уже человек может немножко соврать). Надо танцевать оттуда, и тогда получишь ответ.

Люди кричат в пустое небо?

— У меня есть подруга, которая после начала событий сказала: «Мне кажется, что люди кричат в пустое небо». 

— Если посмотреть на историю человеческого рода, она вся состоит из катастроф — социальных, природных, человеческих, личных, общественных. 

Я уверен, что эти люди не считают, что правильно стрелять, убивать.

Если бы мне удалось войти с ними в личностный внутренний диалог при свидетельстве Создателя, я думаю, много можно было бы решить и изменить.

— Если бы они захотели войти в такой диалог.

— Люди вообще не хотят думать, люди вообще не хотят учиться слышать и жить. Люди не хотят учиться. Что делать? Это есть общая наша трагедия и беда.

— Если люди хотят научиться жить, то в какой-то степени они уже научились жить. Моя бабушка говорила: «Дурак, который знает, что он дурак, уже знает, что он не дурак».

— Да, это на полпути к мудрости, совершенно верно (смеется).

— Вы азартный человек? Оказывались раньше в гуще бурных событий?

— Я вообще люблю бурю, шторм на море, сильный ветер. У меня в это время наступает какой-то подъем. Буря вызывает очень важное переживание. Она напоминает, что ты еще жив, пробуждает от сна. Меня очень часто захватывает подъем удивления перед мощью Творца. Я в этом чувствую некую стихию, которая вызывает во мне творческий порыв. 

Ведь христианство тоже может быть горячим, а может быть излишне спокойным, переходящим в равнодушие и безразличие. Как говорил мой духовный отец, христианство — это не лежание на теплой печке, это не комфорт, это не ситуация, когда человек находится в некоем самоуслаждении и в некоем утешении. Христианство — это действие, творческий полет, нахождение на семи ветрах. В этом огне и горении обретаешь внутренний покой. Такой парадокс.

— Бывает страшно?

— Да, наверное, на определенном уровне я готов испугаться. Боюсь высоты, и в этих случаях эту высоту обхожу. Но жизнь на подъеме мне близка. Я очень любил и люблю волейбол, для меня это всегда был призыв к рывку. Когда я слышал удар волейбольного мяча, я всегда загорался, готов был отложить все дела и бежать искать, где же там играют.

К сожалению, немощь меня нашла, уже не поиграешь, но внутри по-прежнему поднимается огонь и желание, сердце волнуется. 

Автоматная очередь по машине

— Можно очень глупый вопрос? Вы совсем не похожи внешне на православного священника, у вас нет ни волос, ни — главное — бороды. Это с молодости так?

— В молодости я был бородатый и волосатый. Родственники даже шутили: «Поделись рассадой». Но в 1995 году у меня случился серьезный стресс. 

Я уже был священником. И мы регулярно отпевали людей, которые погибали в стычках, в разборках, в расстрелах. Такое уж время было. Одна семья попросила поехать на могилу к убитому сыну. Меня вез на машине его брат.

Говорю водителю: «Останови, я выйду, у тебя с машиной что-то не то». Смотрю — а он уже мертв. Стекла разбиты, форточка открыта, машина потеряла управление и врезалась в дерево. У меня была во многих местах переломана нога, и что-то случилось с позвоночником. Потом были больницы и тяжелая операция — и через полгода-год я потерял все волосы.

— Костыли тоже из-за травмы?

— Да. Сначала одна трость, потом вторая, потому что позвоночник, к сожалению, плохо работает. 

— Господь уберег вас.

— Пуль было много, но ни одна не попала. С тех пор уже прошло 25 лет. Слава Богу, благодаря нашему митрополиту Ювеналию, его уважительному отношению к нашему приходу и к отцу Александру, он принял меня таким вот странным, лысым. И пока, слава Богу, меня благословляют служить.

Христианин весело идет в темноту?

— Честертон говорит: «Христианин — это тот, кто весело идет в темноту». Согласны?

— Точно. Это тот, кто идет, преодолевая страх, в ночь, в пустыню.

— Но — весело! Почему?

— Потому что в ночи и в пустыне Господь. Именно в этом испытании можно встретить Его, потому что Он шел этим путем. Там, где покой и тишина, где жизнь твоя граничит с безразличием, там Его быть не может. Поэтому я поддерживаю Честертона.

Веселье, знаете, когда приходит? Когда преодолел рубеж некоего страха или возможного сомнения. Вообще, сомнение — великий опыт поиска Бога. Сомнение не в Боге, а в самом себе, в своем опыте, в своей правильности.

— А у вас было сомнение, развилка, выбор в жизни?

— Ну как без развилки? Вопрос о смысле жизни у меня возникал достаточно рано. Я знал, что он точно не заключается в достижении некоей карьерной цели.

— Кто вы по основной специальности?

— Сначала я делал ракеты, к сожалению. Вернее, работал в учреждениях, где их делали, потому что по базовому образованию я инженер-электрик. Потом увлекся программированием и много лет работал программистом.

Кстати, моя любовь к этой форме работы мозгов тоже помогла мне прийти к Богу. Потому что работа программиста связана с поиском смысла, с созданием алгоритмов, основана на поисках оптимального решения. Не просто на написании кодов, а, прежде всего, на постановке задачи. При постановке задачи, неважно в какой сфере, всегда на первом плане присутствует смысл того, что ты делаешь. Поэтому, наверное, я еще в школе задавался этим вопросом: зачем я живу, что в жизни главное?

— Нетипичный вопрос для советского ребенка.

— Я жил в деревне, сызмальства слышал запрещенные голоса, которые глушили: «Свободу» («Радио Свобода», признано иностранным агентом. — Прим. ред.), «Би-би-си», Америку (радиостанция «Голос Америки», признана иностранным агентом. — Прим. ред.). Когда глушилки жужжали, это было очень захватывающе.

Несмотря на то, что кругом была глубокая советская власть, я понимал, что жизнь непрямолинейна, что на школьных собраниях рассказывают неправду.

Меня захватывало желание служить и помогать. Было такое движение — «тимуровцы», мы пилили дрова, носили воду. Казалось бы, чепуха, но я рад, что эта страница была в моей жизни, потому что там — настоящее. Это помимо всякой пионерии, про нее я вообще не думал. 

Что коммунизм украл у Христа?

— Комсомольцем были?

— Нет, причем сознательно. Чтобы не провоцировать ребят из институтской группы на неудобные вопросы, я с ними все же ходил на субботники, на их комсомольские собрания, слушал, что они говорят, и лишний раз убеждался: как же хорошо, что я не там!

Однажды на Пасху ребята из оперотряда предложили пойти с ними в Донской монастырь, чтобы стоять в оцеплении и не пускать молодежь. Я пошел, интересно же, ночь. И до этого я заходил в церкви, меня это как-то привлекало, но пока достаточно издалека. А тут я стою перед входом в монастырь — и вдруг начинается пасхальная служба. Я сам не заметил, как прошел внутрь, к алтарю, и простоял всю ночь, забыв об оперотряде. 

Это была одна из первых встреч, когда я понял, что здесь совершается нечто настоящее. Если хотите, это было продолжение выбора, вернее, некоторое подтверждение выбора, который стоял передо мной изначально, когда я размышлял, зачем я живу.

Мой отец спросил однажды (он был учителем): «Кем ты хочешь быть?» Тогда, в конце 50-х, все мечтали стать летчиками. Я ему сказал, что летчиком не хочу, а хочу быть… кем-то вроде учителя, но не учитель… Я не смог сформулировать.

— Ха-ха, учителем в таком черном длинном платье?

— Нет, об этом не было разговора. Хотя мой папа, будучи коммунистом, с очень большой симпатией говорил о Церкви. Что, дескать, выйдет на пенсию, будет ездить по монастырям.

— Реально был коммунистом?

— Да, но он прекрасно понимал, что к чему, иначе не слушал бы «Голос Америки» (признан иностранным агентом. — Прим. ред.). У него было шесть детей. Он был математик, и он не врал. И при этом умел находить нечто хорошее и в том, что предлагали коммунисты. Я знал и знаю очень много достойных людей коммунистов. Моя теща была коммунисткой.

Есть некие стороны в этом явлении, которые украдены у Христа, украдены у Бога. Нужно помнить, что украдено, нужно этому служить — лучшему, святому, достойному. Служить идее, но не властителям этой идеологии убийственной, уничтожившей миллионы лучших людей. 

Мои сестры в 50-е ходили на субботник. Глупенькие, они надевали в мороз капроновые чулки, которые вмораживались в ноги. Потому что нужно было быть красивой, достойной, делать доброе дело и людям служить. Достойные мотивы соединялись с невероятной глупостью. 

Почему Нагорная проповедь — искушение?

— Как в руки попало Евангелие?

— У меня был друг в институте, который интересовался Писанием чисто как литературным произведением. В его комнате в общежитии я случайно увидел старую книжечку — Евангелие. Попросил почитать.

Открыл у себя и прочитал за ночь. Вот был выбор, который определил и, наверное, окончательно мое направление в сторону живой истины. Я прочитал слова, которые словно были написаны где-то во мне, потому что они были такие понятные, такие родные, что дух захватывало. Этим, наверное, решилась моя судьба. Я понял, что в мою жизнь вмешалась та рука и тот голос, который я по наивности искал, не зная, что Он где-то есть. Вдруг Он ответил. 

— Какое именно место вас так тронуло?

— Слова из Нагорной проповеди. Вы не поверите, но это такие слова, которые часто потом являются искушением: если тебя ударили по одной щеке, подставь другую. Я вдруг почувствовал, что в них вся правда.

— Почему искушением?

— Потому что это упрек в слабости, в трусости. Если ударили, ты должен ответить. Для многих людей это камень преткновения. Там были и другие слова — о любви к врагам. Вы можете меня заподозрить в каком-то надуманном переживании, но так и было — врезавшееся осознание правды этих слов. Я возрадовался, что получил подтверждение какому-то интуитивному открытию и поиску.

— И с тех пор никогда не дрались? Но не бывает жизни без драки. Эта максима к нашему ежедневному существованию плохо приложима. 

— Я плохо дрался. Помню одну драку в детстве, уже не скажу из-за чего. Поднимаю руку, а она никак не идет в лицо человеку. Получилось что-то странное — я как будто только прикоснулся к нему и не смог ударить. Может, это трусость была. Как хотите назовите.

— Тот же волейбол — отчасти драка, кто-то проигрывает.

— А волейбол — это нормально, это закон жизни, кто-то выигрывает, кто-то проигрывает. Почему мне помог волейбол? Потому что там выкладывался до последнего. В христианстве нужно выкладываться до последнего, либо начинать не надо. 

— Христианство похоже на спорт?

— Христианство похоже на страсть к программированию. Потому что, когда тебе эта работа нравится, ты готов выкладываться. Днями и ночами находились на этих огромных машинах «Минск-22», «Минск-32». Народ уже и не знает, что это такое. Но был азарт — создать алгоритм, отладить. Нравилось, дело по душе. Когда я работал «на почтовом ящике», у меня такого азарта и в помине не было. Поэтому, когда я нашел любимое дело, понял, что это находка, и она меня вела. Это все были те самые шаги, как ночной лес, шум листвы, буря. 

Есть твоя вина в происходящем?

— Каждый раз — новое подтверждение правильности выбранного пути?

— Да. Еще подтверждением была смерть отца. Я очень любил и люблю его, он рано умер. Я примчался и от досады проломил кулаком стену — квартира была «хрущоба». Потом я зашел в комнату, где никого не было, только он лежал на столе. 

Что рядом с умершим отцом жизнь присутствует. Это был опыт, который очень большую роль сыграл в моей жизни.

И еще был удивительный случай, когда я в качестве антирелигиозного агитатора — да-да, было в моей жизни и такое — попал в квартиру к одной женщине. И это тоже оказалось Встречей. Потому что она меня сагитировала, а не я ее. И подарила мне Евангелие, которое я тоже до сих пор храню.

Я нахожусь в дороге и не могу сказать, что прошел ее. Каждый день вопросы. Что такое ковид, который всех распугал, когда храмы опустели? Откуда он? Или — как там она называется — военная операция? Опять надо отвечать на вопросы самому себе, хотя ответ ясен. 

— Мне не ясен. Ты сидишь и задаешь себе вопрос: есть твоя вина в происходящем или нет? 

— Моя точно есть. Я не могу дать Богу сиять через себя светом Его истины. Я плохой свидетель о Его мире, о Его правде, о Его любви, о Его мудрости. Я отвечаю за это. 

Если мы все забыли истину, забыли живого Бога, если мы Его используем только для того, чтобы обустроить свою жизнь и карьеру, если мы считаем, что я крещеный, хожу в церковь, ставлю свечки, исповедуюсь и причащаюсь — значит, у меня все ок, — то я буду свидетелем не о Нем, а против Него. И должен понимать последствия: в голове моей все перемешается.

Христос говорит, что любовь — это служение и отдача, а мне будет казаться, любовь — это присвоение и получение. Он говорит, что в смирении — мужество, а я буду думать, что в смирении — трусость. Он будет говорить, что смысл и путь к Нему — крест. А я скажу: «Нет, крест — это, пожалуйста, без меня». 

И в итоге я буду считать, что плохое — это хорошее. Что черное — это белое. И это то, что сейчас происходит. Мы просто пожинаем плоды. Многолетние, исторические, современные. 

— После 24 февраля многие испытывали физическую боль, у людей начались депрессивные состояния, которые сейчас прекратились. Это плохо?

— Это нормально. У кого-то физическая реакция была очень обостренной на психологическом, душевном уровне. У нас у всех устройство психики разное, у кого-то более подвижное, у кого-то менее подвижное, поэтому тут нет ответа «плохо» или «хорошо». Я бы сказал, что это естественно.

Я не думаю, что воля Божия в том, чтобы всем нам попасть в психиатрическую больницу. И не в том, чтобы мы ругались и ссорились. Воля Божия, наверное, в том, чтобы мы нашли такую интонацию разговора друг с другом, чтобы не стать врагами. 

Для меня все, что происходит, — это призыв к цельности, к собранности, к пониманию того, что все твои отношения с людьми должны стать более зрелыми и более правдивыми. 

С людьми — и со Христом. Ведь Он продолжает быть на кресте, и пребудет там, пока все люди не одумаются. Я скептик и не очень верю, что каждый выберет этот путь. Но хотя бы мы, христиане, должны заново простроить свои отношения со Христом, через живую связь с Ним, через молитву. Не молитвословие, а именно разговор. Это Ему мы должны задавать неудобные, острые вопросы, а не друг другу, не по горизонтали, потому что тогда мы будем только ругаться — ведь ни у одного из нас ответа нет. Не зря ведь Он сказал: «Доколе буду с вами? Доколе буду терпеть вас, если вы не хотите понять суть?»

Только по вертикали, обращаясь к Нему через Слово, через молитву, через тишину, через молчание на природе, мы можем быть услышаны и получить ответ. 

«Мы с вами здесь еще послужим, Володя». Про отца Александра Меня

Отец Владимир хотел говорить с нами в маленьком кабинете, полном книг, который он унаследовал от отца Александра Меня, но там трудно было расставить свет. Мы договорились, что пойдем туда после основного интервью и отец Владимир ответит на один-единственный вопрос: каково это — быть наследником выдающегося пастыря. Как остаться собой и не пытаться подражать ему?

— С отцом Александром меня познакомили 48 лет назад, и с этого времени началась моя жизнь с тем, кого я считал даже не учителем, а другом и единомышленником. Изначально замысел был, что я стану священником на другом приходе. Естественно, и мысли не было, что он от нас уйдет. Однажды мы с ним были в алтаре, и он, показав на то место, где сегодня его могила, сказал: «Мы здесь с вами еще послужим, Володя». Я тогда подумал, что он оговорился. А потом стало ясно, что он имел в виду свою близкую гибель. 

Благодаря ему я встретился с тем опытом водительства духовного, которое известно в опыте христианской Церкви. И не только христианской. Когда ведущий не подавляет ведомого. Когда он целиком доверяет Богу жизнь этого человека, не навязывает свое видение, не диктует, не командует. Когда послушание строится не на слепом исполнении распоряжений, а на умении слышать, чувствовать, понимать. На единстве родственных душ. 

Отец Александр благословил меня рукоположиться еще при жизни, но рукоположен я был владыкой Ювеналием уже после его смерти. Для меня не было вопроса, как быть дальше. Благодаря отцу Александру я смог обрести самого себя. Быть может, он и благословил меня в тот момент, когда понял, что я не стану его копировать. Это его заслуга, его понимание — так деликатно и так мудро дать мне возможность самостоятельно встретиться с Богом. Уж какова бы она ни была, эта встреча, но она моя, личная. В ней сыграли огромную роль и другие духовники, с которыми мне довелось общаться: отец Иоанн (Крестьянкин), владыка Антоний Сурожский. 

Я понимал огромную разницу между собой и отцом Александром: мне было неизмеримо далеко до его духовной мощи, эрудиции, знаний. И просто до его человеческого опыта: он был открытый человек, а я во многом закрытый. Он был утвердившимся в жизни, а я лишь начинал этот путь. Но благодаря тому, что он открыл мне мои личные отношения со Христом, я смог продолжить его дело в своем ракурсе, в своем понимании, в своих интонациях. Вот уже 32 года я живу теми понятиями, той сущностью и той глубиной, которые целиком мои, но обретаю я их, ориентируясь на отца Александра.

Он никогда на меня не давил — ни при жизни, ни после смерти. Никогда надо мной не тяготел страх не соответствовать ему. Хотя, конечно, многие ожидали, что я буду кукарекать не своим голосом. Но не было на то даже намека. И за это я благодарю Бога, благодарю отца Александра и саму жизнь. 

Фото: Сергей Щедрин