Свои выставки художник Мария Вишняк и ее муж иконописец Александр Соколов всегда проводили совместно. Каждый из них на своем художественном языке говорил о красоте Божьего мира. 34 года они были вместе. Два с половиной года назад Александр умер.
«Пиши Россию, которая уходит»
Наш с Сашей духовник, отец Анатолий Яковин, служил в маленькой деревне Пятница Владимирской области, среди мещерских лесов и болот. Так сложилось, что у него на приходе нашли приют репрессированные в прошлом люди. Он селил их заботливо, как мог, с любовью обустраивал им быт. В результате приход сложился как скит.
Главными прихожанами на ежедневной службе были монахини и схимонахини. Служба всегда была долгая, уставная.
Это были удивительные люди, прожившие невероятно трудную жизнь, видевшие ужас сталинских лагерей. Каждый из них являл собой образ настоящего христианина, простого, глубокого, достойного и невероятно теплого и жертвенного.
Мы встречали много талантливых людей, прекрасных музыкантов, прекрасных художников, просто добрых людей. Но здесь было иное — какой-то загадочный внутренний свет, который шел от этих людей, родившихся в совершенно незнакомой нам стране… Общение с этими людьми очень повлияло на нас с Сашей.
Позднее, когда я уже работала над дипломом, мой дорогой, любимый учитель Илья Сергеевич Глазунов посоветовал мне, чтобы я к своей работе написала несколько портретов космонавтов. Он хотел, чтоб моя жизнь устроилась как можно лучше, а такая работа дала бы мне известность, признание, то есть, как он говорил, не просто хлеб с маслом, а еще что-то.
Я примчалась к духовнику и говорю: «Батюшка что делать? Илья Сергеевич рекомендует писать космонавтов». Он мне ответил:
Портрет отца Анатолия
«Что ты! Какие космонавты? Пиши Россию, которая уходит. Людей, несущих на лице свет Христов. У нас с тобой таких не будет».
Так и началась эта серия портретов людей той, прежней культуры — схимниц, священников, писателей и простых людей. Работа с ними меняла, прежде всего, меня.
Олег Васильевич Волков, писатель, двадцать восемь лет отбыл в лагерях и ссылках. Я писала его портрет трижды: никак не могла наговориться, наслушаться. Не наговориться даже, а именно наслушаться. Мне было 22 года, ему – 82 года. Второй портрет я написала через четыре года, а третий – когда ему было 94 года.
Я бы и еще писала, но в 96 лет он, к сожалению, умер.
Это был удивительно красивый человек, с прекрасной осанкой, красивыми движениями. И это после почти тридцати лет на каторжных работах!
Он всегда был очень сдержанный. Проницательный взгляд, красивые голубые глаза, яркие даже в таком уже возрасте. Он был прекрасно сложен, сухощавый, с красивыми руками. Когда я писала портрет, Саша говорил: «Куда ты так наряжаешься? Как на свидание». Отвечала: «Саш, а я как на свидания хожу. Я хожу на встречу к дворянину». В 80-е годы, когда у нас ничего не было, я старалась надеть все самое лучшее, что имелось из одежды.
Для меня это тоже была школа. Как человек двигался, как он говорил, как умел слушать. Я даже не представляю себе, какой бы была моя жизнь, если бы встречи с этими людьми.
Единственный раз митрополит Антоний позвонил мне
Трагический, страшный день был, когда погиб наш отец Анатолий.
Он вез (за рулем был не он) своих гостей из Австралии, — монахиню и других — в Дивеево. В автокатастрофе отец Анатолий умер на месте.
Вся наша семья приехала на похороны… Идет литургия, Евхаристический канон, когда поется: «Тебе поем, Тебе благословим, Тебе благодарим», — и я понимаю, что нет, я не могу благодарить, никак не могу. И не подошла, как хотела, вместе со всеми к Чаше.
Я написала об этом письмо митрополиту Антонию Сурожскому.
Портрет Владыки Антония
Единственный раз в жизни владыка позвонил мне домой и сказал, что надо просто встать и сказать: «Господи, я не могу, сердце мое окаменело. Я не могу чувствовать благодарность к Тебе». И рассказывать Ему абсолютно все, что есть у тебя внутри.
Это была школа митрополита Антония, которая меня спасла, и учит всю жизнь… Мы познакомились с ним в 1993 году. Я тогда же писала его портрет. После этого еще неоднократно ездили к нему и сами с Сашей, и с детьми, и с друзьями.
И с тех пор я всегда чувствую благодарность Богу. У меня не возникает вопросов, почему мир стоит. Бесконечной милостью Божьей. А люди все равно деревянные и не обращаются к Нему. Это боль моя и за моих детей, и за многих людей, и за друзей, которые равнодушны к вере.
Архимандрит Софроний (Сахаров) пишет, что самый большой грех нашего времени не в том, что люди убивают, находятся в каком-то черном состоянии, а в равнодушии и в нежелании знать Творца. Это самое больное, потому что Господь открывает Себя во всем, во всех мелочах, через природу, через других людей, через глаза маленьких детей, через улыбки, через тепло. Эти тепло и любовь, внимание льются непрерывно. Их просто надо научиться видеть. Если человек видит, он каждого человека воспринимает как посланника Божия.
Когда человек не хочет принять эту гармонию, он остается один, и эта отчужденность — и есть ад, и есть беда. Когда человек видит, что вокруг прекрасные люди, он чувствует себя одним целым со всем миром. Клеточкой, которая работает просто во славу Божию.
На нем кончалась цепочка зла
Саша был человек удивительный. И приятие, и понимание слов «Да будет воля Твоя» — это было обычное ежедневное состояние Саши. У него было очень много в жизни проблем. Порой люди, особенно с большими деньгами, или наделенные властью, иначе видят мир, иначе распоряжаются другими людьми, считают себя вправе давать, не давать, лишить, не лишить, унижать, не унижать. Потому такие мелочи, как недоплата крупных сумм, случались нередко. Но были вещи, которые оказывалось труднее пережить. Как, например, человек на твоих глазах менялся и из друга становился абсолютно чужим человеком. И Саша всегда говорил: «Дай всему произойти. Это надо принять».
Как сказала одна наша любимая подруга, к сожалению тоже ушедшая вслед за Сашей год назад, монахиня Евдокия: «На Саше кончалась цепочка зла». Это правда. Все проблемы завершались. Он приходил домой понурый или возмущался кем-то. Никак не мог понять, как это человек может, живя под Богом, под Небом так поступать. Потом он принимал это, и утром шел работать, просто приняв. «Да будет воля Твоя», — это было его правило.
У меня даже есть такая картина, она написана на Валааме и так и называется «Да будет воля Твоя». На ней два монаха смотрят на восход солнца, потому, что по воле Божьей восходит солнце, и по воле Божьей мы, счастливые люди, можем это видеть.
«В каждой точке Вселенной есть и ты, и я»
В первый год, когда уходит дорогой человек, ни о чем этом говорить просто не приходится. Мы прожили вместе 34 года, 3 месяца и 11 дней. Когда ты 34 года живешь с человеком, ты даже не знаешь, где кончаешься ты, где начинается он. И когда от тебя оторвали в буквальном смысле, физически, твою большую лучшую половину — это болит и кровоточит. В первый год даже вопрос этот нельзя было обсуждать.
Пережить этот год мне помогли люди: отец Митрофан Заридзе, он очень много собирал материалов для фильма о Саше, Ира Языкова, монахиня Евдокия, Володя Ласунин. Близкие-близкие мои подруги и друзья не оставляли своей любовью. Мы сняли фильм, хоть и небольшой, надеюсь что выйдут еще его части. Сделали выставку на полгода после его смерти, куда попали работы из частных собраний, из монастырей. Огромная была выставка в центральном Доме художника на год.
Саши нет два с половиной года и я понимаю, какое наследство он, во-первых, оставил. Во-вторых, знаете, бывают такие люди, которые, как батарейка, тебя заряжают. Я так и живу. Он иногда уезжал надолго расписывать храм куда-нибудь. У меня нет ощущения что бросил, оставил, уехал навсегда. Я как-то так и живу, как вместе.
Как-то мне приснился Саша, который сказал: «В каждой точке Вселенной есть вся информация о Вселенной. В каждой точке Вселенной есть и ты, и я».
«Когда будете пить чай, забудьте про все»
Когда мы с Сашей только поженились, мы были юными студентами, нищими, как церковные крысы. Наш духовник, отец Анатолий, сказал: «Знаете, дела свои делаете, но когда будете пить чай или кофе обязательно забудьте про все. Просто сидите, смотрите друг на друга и пейте из очень красивых чашек». И он подарил нам тогда чашечки Ломоносовского фарфорового завода, с ландышами, и они у нас очень долго жили. Когда мы их разбили, он нам точно такие же снова привез из Петербурга. И как бы мы ни были бедны, чай и кофе пили из красивых чашек. Это стало традицией, тем, что крепко врастает в быт.
Что главное в любви? Обвенчав нас, отец Анатолий сказал: «Радуйтесь друг другу!» Для нас главное всегда было радоваться друг другу и любоваться друг другом! И еще — внимательность и Нежность. Всегда.
Саша имел удивительное энциклопедическое образование. Он вырос в семье, где в основном все были геологи. Его отец был геолог, большой ученый, великий, мама — геолог. Родственники геологи, филологи. В этом мире было очень много книг и всем в семье было безумно интересно, что происходит на земле, в воде, в воздухе, в горах.
Поэтому Саша чрезвычайно внимательно относился ко всему. Например, он не пропускал камни, которые валялись у него под ногами. Он знал названия и свойства всех камней, знал, как образуются тот или другой камень. Помню, как он мне рассказывал, как образуются гранаты в толще земли…
Саша очень хотел, чтоб я занималась иконописью, золотила. Я с ним вместе прожила все, что он делал: ведь на моих глазах происходили все этапы, связанные с иконописью — технические, технологические, психологические. Но, мне было настолько интересна моя песня, что, к сожалению, я была плохой помощник. Мне кажется, любому человеку, чтобы он дошел до каких-то истин, нужно идти своим путем. Кто-то быстро идет, а кто-то кружит. Но это все равно его собственный путь…
Отдельную икону цесаревича Алексия встретишь не часто. Как-то получил Саша письмо из Америки. От американца, не эмигранта, не православного. «Я, — писал он, — почитаю царевича Алексея. Очень бы хотел, чтобы вы написали его икону». И Саша написал очень хорошую икону, в русском формате, в красивом окладе. И икона благополучно перелетела через океан.
Мой отец не давал мне спать
Мои родители — люди, которые прожили сталинское время и видели, как сажают и увозят бесследно людей. Потому они молчали о прошлом, боясь причинить вред близким. Они никогда не говорили о том, что у них было в детстве. Папа, родившийся в Мариуполе, никогда не говорил, что он из многодетной семьи церковного старосты и никогда не говорил о вере.
Когда мне исполнилось 12 лет, он взял меня за ручку привез в Москву и тут оставил: я поступила в художественную школу, при академии художеств (сейчас это Московский академический художественный лицей), она находилась в Лаврушинском переулке.
Рядом, на Ордынке — потрясающий храм во имя иконы Божьей Матери «Всех скорбящих Радость», где пел знаменитый хор, который приходили послушать со всей Москвы даже неверующие. Так как я занималась музыкой, когда услышала дивное многоголосье, начала просто сюда ходить и слушать. Сначала я слушала, как поют, потом стала слушать, что поют. И в 17 лет я крестилась.
Интересно, что в это же время, годом раньше, совершенно своим путем, к вере пришел и Саша.
Отец прошел всю войну — до Вены. Он был директором художественной школы. Он умер, когда мне было 23 года, и за всю жизнь я ни разу не слышала, как мой отец повышает голос хоть на меня или на учеников, а в художественной школе их было почти 200. Причем дети его слушались беспрекословно. Это была какая-то другая школа преподавания.
Когда мне надо коротко охарактеризовать папу, я всегда говорю, что мне отец не давал спать. В прямом смысле слова. Будил в пять утра и говорил: «Настоящий художник должен видеть восход солнца».
Восхищаться миром меня научил именно отец.
Отец у меня был мудрый. Он многих людей воспитал.
Когда ребенку что-то нравится, его не нужно заставлять, ему следует просто обеспечить возможность делать то, что нравится, чтоб везде все лежало, чтоб он мог подойти и работать. Надо мудро увидеть, на что человек годится.
Мама хотела, чтоб я была музыкантом. Водила меня в музыкальную школу. Мне не очень повезло с преподавателями по спецпредметам. Потому что музыка мне безумно нравилась, я и сейчас без нее жить не могу. Но не было преподавателей, которые бы разбудили во мне внутреннее знание, как это делается, как сочиняется, как слышится. А по изобразительному искусству у меня были прекрасные педагоги, начиная с отца и дальше.
Художественная школа, которую возглавлял отец, находилась в городе Минеральные Воды. Он сам ее организовал, сам ездил по станицам, по деревням, собирал талантливых детей. Учеба была, естественно, бесплатная, для учебы закупал в Москве гипсовые головы, мольберты.
А летом учеников отец обязательно куда-нибудь возил. Например, по Волге — мы были Ульяновске, Волгограде, Казани, ездили в Москву. Ставили палаточный городок, еду готовили на костре. С пяти утра писали пейзажи, конечно. Один из таких походов был на Эльбрус, мне тогда было лет семь-восемь. Как сейчас помню розовую заснеженную голову Эльбруса, когда встает солнце. Есть такие впечатления, которые не стираются.
Помню, как отец учил меня плавать. Мы приехали на море. Был чудный лазурный день. Мне было лет пять или шесть. Отец сказал: «В этом мире все безопасно. Ложись на спину, а я тебя буду держать». Подставил свои большие ладони. Я легла на спину и он начал что-то приговаривать ласковое. Потом – тишина: оказывается я уже метров на десять дальше от него.
С тех пор я поняла, что если человек доверяет гармонии мира, то он в нее идеально вписывается. А если мы живем со своими страхами, то мы вообще никогда ни в какую гармонию не впишемся, так и будем бояться.
Детей жалеть нельзя
Чем больше детей, тем лучше работа. Когда ребенку год, допустим, немного наработаешь, но это не важно, главное, что ты этим занят. И, кстати, именно дети научили меня концентрироваться. Можно сидеть, работать целый день и сделать три мазка, а можно работать 45 минут и сделать за это время две акварели.
Техника здесь не имеет никакого значения. Главное, что если человек чего-то хочет. Ведь мы занимаемся только тем, что для нас важно.
Если у вас есть задача жить и радоваться, растить детей более менее здоровыми, рассказывать им, как прекрасен мир, гулять с ними и в каждой капли или букашки рассказывать систему мироздания – это одно. Тогда и работу вашу они будут воспринимать как что-то важное.
А если вы будете детям давать гейм-бой, включать телевизор или мультики, или еще что-нибудь отвлекающее и заниматься своими делами, они решат, что их не допускают в этот мир, где важно, а важны мультики, компьютерные игры. Все зависит от того чем вы живете. Дети это чувствуют. Их не обманешь.
Детей жалеть нельзя. Надо поднимать — и в пять утра на рыбалку, смотреть восходы, идти в походы. Мы своих детей жалели. Конечно, тоже старались им показать мир, поднимали, вели, везли, но все равно – не настолько. На Эльбрус не таскали, в 5 часов каждый день не будили. Отец понимал, что все, заложенное в детстве, останется на всю жизнь.
Я и Сашу мучила: таскала на восходы, когда писала их. А у него и так нагрузки чудовищные — по 17 часов на лесах.
Он мне как-то сказал: «Ну когда же мы выспимся!» На что я возразила: «Саша, все восходы за твою жизнь ты видел только благодаря мне. Ты бы все проспал».
Внуки — это другое. Ты не можешь принимать в них такого участия, как с детьми. Детей ты сам лепишь, закладываешь, они с тобой не разлучаются.
С внуками – ты пытаешься родителям объяснить, что нет волшебной палочки, не будет ребенок сейчас же какой, как тебе надо. И вообще он будет совсем другой. Ни как тебе надо, а как ему надо. В этом его большое счастье. Когда человек молод он этого не понимает. Мы такие же были.
Хотя Саша с огромным уважением относился к детям с момента рождения. Именно он задал тональность, что дети — это друзья. Вот друг родился, но сначала его надо накормить, научить ходить, показать ему мир, но все равно — это твой друг, а не какое-то более низшее существо, которое надо менять.
Как писать портреты людей с другой планеты
Господь миловал, мне не приходилось отказываться писать портрет человека, потому что он мне категорически неприятен.
Были непростые портреты людей, внутренне не самых близких. Но, как правило, когда ты общаешься с людьми, то находишь позитивные точки соприкосновения.
Мне никогда не хотелось обсуждать конфликты, я совершенно аполитичный человек.
Но все равно бывают психологически энергозатратные портреты и, наоборот, когда делаешь портрет человека, который тебе по душе, то даже не замечаешь, как он пишется. Владыку Антония Сурожского я писала один раз, и еще были зарисовки.
Бывает, портрет пишется сам. Ты просто говоришь с человеком, а рука делает сама. Потом смотришь — портрет написан.
Когда я читала житие апостола евангелиста Луки, тот момент, когда ангел за него написал портрет Богоматери, я всегда думала, что это художественный домысел.
Потому, что если бы простому человеку пришлось писать портрет Богоматери, я думаю, это такая духовная эйфория, такое удовольствие, что само техническое исполнение уходит на задний план. Мы же не беремся делать, допустим, операцию, например, если не умеем. Я занимаюсь своим делом, тем, чему училась с глубокого детства.
Думаю, точно так же евангелист Лука занимался своим делом. Он был художник высокого уровня, мастер. И потому, когда он писал портрет Богородицы, руки все делали сами, он же находился под глубоким впечатлением от Ее личности.
Есть портреты, которые можно продумывать, что-то менять в процессе, а есть вещи, которые даются очень трудно. Потому что мир тех людей, которых пишешь, немного другой. Заказные портреты бывают иногда очень трудными.
Например в Японии я писала портрет одного уважаемого человека — Ицухара-сан. Наши миры не совпадали, из общего была только любовь к искусству. Приходилось как-то обходить острые углы. Потому, что его представление о том, что хорошо и что плохо резко отличалось от моих представлений.
Был очень трудный портрет одного священника в Польше. Несмотря на то, что он православный, мы с ним были просто на разных планетах.
Однажды я сказала, что бросаю работать
Я бы сказала, что вся жизнь — потрясающий восторг. У меня никогда не было ничего радикального, недовольства. Только однажды, когда я попала в галерею Уффици в 1996 году, увидела работы Рафаэля, Боттичелли, я вышла оттуда и говорю: «Саша все, я бросаю работать».
Я смотрела на Боттичелли — как он это сделал, и не могла понять. Неподалеку была выставка художников XIX века, на которой Саша сказал: «У тебя есть этюды лучше, чем те, что тут висят». И это меня вернуло к жизни.
Есть высота и надо у нее учиться. Есть вещи, которые непостижимо прекрасны, которые будут нас всегда своей таинственностью манить и привлекать. А есть твое личное дело, твое видение мира, твое понимание, твои возможности. Поэтому я думаю, что просто надо углубляться. Одна речка — Воря, другая речка — Волга. И в обеих отражается небо, вся глубина небес. Поэтому надо просто делать свое дело и быть счастливым.
Кстати, я очень люблю писать воду. Потому, потому что вода, с одной стороны, называется душой мира, а с другой — как будто вторична — она все отражает: небо, землю. Это стихия собирательная, накопительная. Вода, например, весной, и вода осенью — это две разные информации. Весной она холодная, ничего не дающая, а потом прогреется и дает жизнь.
Вообще надо понимать свое место. Надо честно делать с великой радостью то, что тебе дано. Вот и все. Ни на что не замахиваться, никуда не оглядываться.
Мария Вишняк родилась в семье художника Владимира Дмитриевича Вишняка. Первые уроки рисования получила от отца, с пяти лет писала акварелью. Окончила Детскую художественную школу в городе Минеральные Воды. В 1973—1978 гг. обучалась в Московской средней художественной школе имени В. И. Сурикова при Академии художеств. В 1978—1984 гг. обучалась в Институте имени В. И. Сурикова в мастерской портрета Ильи Сергеевича Глазунова. С 1984 по 1991 год преподавала в Художественном Лицее имени В. И. Сурикова.
Фото: Михаил Терещенко