Игумен Нектарий (Морозов)
Одной из главных дискуссионных тем в церковной среде на протяжении последних нескольких недель остается обсуждение давней (но актуализировавшейся недавно вновь) записи выступления протоиерея Андрея Ткачева, в котором он преподает слушателям наставления о том, как выстраивать отношения с женщинами, которых по тем или иным причинам «необходимо ломать об колено». Конкуренцию этому обсуждению не смогла составить даже новость о грядущей встрече Святейшего Патриарха Кирилла с Папой Римским – по самому факту своему уже претендующей на звание исторической. Причина этого заключается, скорее всего в том, что слишком многих слова отца Андрея так или иначе задели, во многих сердцах так или иначе отозвались. И затронули – массу болевых точек, которыми изобилует наша современная церковная жизнь.
Многое в этой дискуссии меня откровенно удивляет, расстраивает и даже пугает. Столь многое, что и не перечислишь всего. Это и сами высказывания отца Андрея, человека талантливого и яркого, наделенного незаурядным даром слова. И множество с ним солидарных, «на ура» воспринявших прозвучавшие из его уст «советы» мужчин, в том числе и священников. И такое же множество женщин, со странной, болезненной радостью принимающих как истину тезис о необходимости их ломания об колено и именование «козами». И призывы не понимать сказанное буквально, но искать сокровенный в грубых до вульгарности выражениях глубокий, ускользающий от поверхностного восприятия смысл. И попытки обвинить оппонентов отца Андрея в отработке «заказов», «грантов» и т.д. и т.п.
Все это на самом деле очень печально и, безусловно, показывает, насколько неоднозначно сегодня в нашем церковном мире отношение к вопросам, которые, с точки зрения христианства, носят характер предельно однозначный, насколько смещены у верующих людей ценностные ориентиры и насколько непонятно для подавляющего большинство напоминание (или даже укор) звучащее из уст Христа: «Не знаете, какого вы духа…» (…). Такое впечатление складывается при наблюдении за этой дискуссией, будто участники ее не только по-разному интерпретируют сущность христианства, но и в принципе готовы дать понятию «христианская нравственность» какое-то свое, сугубо личное, имеющее с ним мало что общего наполнение. Впрочем, подобное же впечатление складывается и при наблюдении за множеством иных дискуссий в православной среде.
Конечно же, нет и не должно быть двух мнений для христианина относительно того, можно ли или нельзя призывать к ломке кого бы то ни было, можно ли именовать женщин в общем или в частности «козами дурными», говорить о том, что мужчины «распаскудили бабье» тем самым, что «не били их долго» и что женщинам надо «рожать и бояться». И потому точно так же нет и не должно быть в этом повода для дискуссии между верующими людьми, поскольку когда начинается она, то очевидно, что какая-то часть дискутирующих, если и верит, то однозначно во что-то иное, но никак не в Христа. Ибо нельзя верить во Христа и не чувствовать во всем этом духа, Ему противного.
А посему проблема в данном случае заключается, как мне представляется, в другом: священник – повторюсь: умный, талантливый, неординарный в своих проявлениях – сказал то, чего говорить никто из нас не имеет права. Огромное количество людей этого не поняли. Сам же он внятного, облегчающего понимание этого факта объяснения, к сожалению, не дал. Слово прозвучало, слово отозвалось, назад его человек не взял, и эхо его продолжает звучать, грозя вызвать еще целый камнепад споров и ссор.
Может ли умный человек сказать глупость? Конечно, может. Это воспринимается как неудача, как досадное недоразумение, за это может быть стыдно, но страшного в этом ничего нет – до тех пор, пока ты готов глупость глупостью признать, пока не становишься на ее защиту, как чего-то своего, родного, выстраданного.
Глупость может сказать любой человек, а человек, который много общается с людьми, хронически перегружен, переутомлен, которому приходится говорить часто и долго, подвержен этому риску более, чем кто бы то ни было еще. И лично у меня никогда не хватит решимости кого-то за неудачно сказанное слово судить: сам боюсь сказать что-то, за что придется потом извиняться. И ведь приходится…
Но и правда – боюсь. Потому что слово всегда – отзывается. Слово священника – тем более. Слово священника известного – вдвойне и втройне тем более. И если, с одной стороны, не дано нам предугадать, как именно наше слово отзовется, а с другой, мы знаем, что отзовется неминуемо, то сколь же осторожным следует быть, когда говоришь. Когда при этом присутствует не один собеседник, а группа людей. Когда работает диктофон. Когда ты уже привык к тому, что значительная часть из сказанного тобой попадет рано или поздно в интернет.
Мне кажется, что происходящее на наших глазах обесценивание слова, несоответствие слов, которые мы слышим, реальности, окружающей нас, определенным образом расслабляет и дезориентирует в числе прочих и пастырей. Нам начинает казаться, что и наше слово весит не так уж много, что и с нас спрос невелик – какой спрос, если слово как таковое стало малозначащим, легковесным? Но нет – от нас люди ждут слов других и, больше того, относятся к сказанному нами совершенно иначе, нежели к иным речам: с вниманием, с доверием, порой поистине детским.
И есть совершенно естественные, но удобно пренебрегаемые нами правила, придерживаться которых нужно, между тем, непременно. Не говорить того, что, как знаем мы сами, противоречит истинному положению вещей. Избегать в речах своих рискованных двусмысленностей. Не лукавить. Не поддаваться искушению, не идти ради «красного словца» наперекор своей совести и правде. Не быть агрессивными и злыми… Причем последнее в наши дни, в период, когда куда ни глянь, везде нестабильность (пусть еще не в полном смысле 3-я мировая, как называется это в американских военных документах), везде кровь, боль и слезы, особенно актуально.
Нас не только слушает, нам не только верит наша паства… Мы так или иначе формируем образ Церкви и образ христианства: сказанное нами очень часто представляется людям правильным, заслуживающим внимания толкованием Евангелия, его раскрытием, претворением в жизнь. Мы формируем стандарты. И о том, каковы они, нетрудно судить в том числе и по тому, что сегодня священник, использующий выражения грубые, «непарламентские», не вызывает у большей части аудитории ни неприятия, ни возмущения. Аудитория готова обсуждать отдельные нюансы, но ощущение, сознание того, что священник вот так – грубо, вульгарно, на грани брани — говорить не должен, не имеет права, зачастую отсутствует. И это тоже симптом, тоже печальный, тоже пугающий.
Мы неаккуратны, невнимательны, неосторожны во многих отношениях – это так. Но рискну сказать парадоксальную вещь: для священника подчас погрешать в слове хуже, чем погрешать самой жизнью своей. Ведь жизнь его доподлинно известна, как правило, немногим, а слово слышат и так или иначе воспринимают сотни, тысячи или даже десятки тысяч людей. И оно либо приносит пользу, либо причиняет вред, созидает или разоряет, помогает познать истину и стать свободным или же обволакивает ложью и делает человека пленником ее липкой паутины.
И, конечно же, слово не воробей, вылетает легко, поймать не то, что трудно, чаще всего решительно невозможно. Но и противопоставить слову – своему же, ложному, свое же, истинное – возможность у нас остается всегда. Вопрос использования этой возможности, думается мне, и есть единственная тема, которую в случае с нашей, «женоненавистнической» историей, можно обсуждать всерьез.
Можно и непременно нужно.