«Когда я был министром культуры, не закрылось ни одного театра». Евгений Сидоров

Сидоров вообще из другой компании. Когда-то его соседями по Переделкино были, действительно, писатели и поэты: Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, с которым Евгений Юрьевич крепко дружил («мой кореш незабвенный») и чей музей-галерея теперь находится рядом, на той же улице Гоголя.

На полках и стеллажах у Евгения Юрьевича — фотографии, где он рядом с Андреем Сахаровым, Хиллари Клинтон, Горбачевым, Алексием II, Ельциным, Путиным, Иоанном Павлом II, королевой Елизаветой.

— Министр культуры как бантик на могучем теле экономического развития, — смеется Сидоров. — Меня включали в состав всех делегаций, и с кем только я не общался.

В кабинете на стене висит старый плакат 1959 года с надписью «Смена». На нем трое улыбающихся парней — «черный», «белый» и «желтый» (как говорили в неполиткорректном СССР) — олицетворяют собой дружбу народов. Белый — студент юрфака МГУ, отличник и красавчик Женя Сидоров.

«Мы с отцом были печальные»

Евгений Юрьевич всегда был общественным лидером — и в спорте, и в учебе, и в комсомольской работе. Есть даже фотография 1951 года, где он гордо стоит под бюстом Сталина, в красном галстуке и тремя нашивками на рукаве: председатель совета дружины.

— Моя бедная мама, красавица моя, умерла от саркомы щитовидки в 36 лет. Ее могила на Ваганьковском кладбище — недалеко от Есенина и Шехтеля. Брата отца расстреляли на Дальнем Востоке, а сам отец не мог жить и работать в Москве, зарабатывал деньги адвокатом на Урале. «Печальная судьба отца и сына жить розно и в разлуке умереть». Мы с ним, и вправду, всегда были печальные. Похоронили его в Перми, в 1972-м. А я жил с 14 лет в Москве один, в собственной комнате в коммунальной квартире на Таганке, где за мной ухаживала тетя Дуня, родственница нашей соседки. Она меня приняла как родного, при некотором недовольстве ее собственной семьи.

У Жени была еще родная бабушка, которой он обязан «всем лучшим». Свое дворянское происхождение она, естественно, скрывала, и сам Евгений Юрьевич узнал об этом, уже будучи взрослым. 

Бабушка жила сначала на Урале, а потом в Евпатории, внук приезжал к ней на лето. По утрам она встречала его изысканным, давно устаревшим французским приветствием, на книжных полках стоял Шекспир, которого 8-летний мальчик увлеченно читал. Приехав в Москву, стал дворовым ребятам из Тихвинского переулка пересказывать сюжет Гамлета, за что получил прозвище «омлет».

«Река нашего плавания»

В молодости все обычно счастливы. Вторая половина 50-х, ХХ съезд, разоблачен культ Сталина, юность, весна, первые школьные романы.

— Жизнь — радостная штука. Я терпеть не могу слов «тяжесть», «страдание», «трагедия» в отношении того, что тебя окружает. Это безвкусно. Мои воспоминания того времени — все время солнце, все время весна. Московские бульвары, которые всегда были рекой нашего плавания. Чудесно было.

А в 1964 году, когда Сидоров работал в редколлегии газеты «Московский комсомолец», случилась первая поездка за границу. Вот это было впечатление! И дело даже не в уровне жизни, а в уровне свободы. 

— Вместе с Мариком Розовским и Олегом Дмитриевым мы от туристической организации «Молодежный спутник» поехали в Польшу. Мне было 25 лет, Марику 26. Польша оказалась гораздо круче Прибалтики, которая была тогда нашей единственной «заграницей». Помню замечательный студенческий театр СТС, который возглавлял знаменитый Анжей Дравич, восхитительный саксофон Збигнева Намысловского. Было знакомство со Збигневом Цибульским. Потом поехали в Катовице, где увидели рабочий класс Польши. Проползли по штреку 70 сантиметров высотой, вылезли чумазые, страшные, в касках. Это был колоссальный опыт. Я привез в Польшу какие-то свои статьи про театр, их — о радость — опубликовали. Получил злотые, и мы их тут же пропили. Маленькие уличные кафе, беседы о литературе… Польша оглушила нас совершенно, а ведь это тоже была социалистическая страна.

— В это время я заведовал в журнале «Юность», куда меня привел мой друг, литературовед Станислав Лесневский, отделом критики и эстетического воспитания. Постоянно общался с Борисом Балтером, Анатолием Гладилиным, Георгием Владимовым, Владимиром Максимовым, Реной Лесневской, будущей хозяйкой РЕН-TV, и, конечно, с Василием Аксеновым, особенно после своей статейки о «Затоваренной бочкотаре». 

У меня были совершенно типичные иллюзии шестидесятника, но 1968 год меня потряс полностью и окончательно. Социализм — это, может быть, неплохо в мечтах и в догмах, но, где бы его ни строили — в России, в Анголе, в Корее — все заканчивается насилием. 

«Я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее»

Эту фразу Евгений Юрьевич любит повторять вслед за своим другом Евтушенко. В частности, с окончанием юрфака получилось неплохо. Диплом прошел на ура, а госэкзамены были сданы в один день, почти без подготовки. 

— Экзаменаторы были ко мне благосклонны, я считался вундеркиндом. 

Но жизнь решительно развела Сидорова с юриспруденцией, хотя юристами была вся их семья. В 60-е хотелось только воздуха, только свободы и общения с миром, а все это там, где культура. Летом с 4-го на 5-й курс подвернулась неожиданная возможность поехать поездом «Дружба» в путешествие через Ростов, Сочи и Минводы, в Грузию, вместе с делегацией иностранных студентов. 

— Остановки, вагон-ресторан, там встречи, пение, костры — вот это чудная жизнь, — вспоминает Сидоров.

Виль Егоров (имя, составленное из инициалов Владимир Ильич Ленин. — Примеч. авт.), глава лекторской группы горкома комсомола, присматривался к активному, компанейскому Сидорову и наконец пригласил его в сектор культуры на должность инструктора по музыке и кино, со словами «ну ты же знаешь это дело». А он, действительно, знал, и даже только что напечатал рецензию на фильм Висконти «Рокко и его братья».

Вскоре в Москве — при участии Евгения Юрьевича — открылся джазовый клуб, где выступали знаменитые Козлов и Товмасян, где Сидоров подружится с выдающимся историком джаза Алексеем Баташевым. А в высотке на Котельнической набережной, усилиями режиссера Григория Рошаля и Евгения Сидорова, заработал «Клуб друзей кино», будущий «Иллюзион», который на многие десятилетия стал местом паломничества киноманов со всей страны. 

— Это делалось, чтобы отвлечь молодежь от политики, от выхода на улицы, от Владимира Буковского, все это тогда постепенно начинало бурлить.

Анонимки, доносы, КГБ

В конце 70-х начал поднимать голову русский национализм, представленный в литературно-критической московской среде Вадимом Кожиновым, Петром Палиевским, Станиславом Куняевым. 21 декабря 1977 года в Центральном доме литераторов состоялось знаменитое заседание «Классика и мы», где впервые, по выражению Евгения Юрьевича, «полыхнул костерок антисемитизма». Великому театральному режиссеру Анатолию Эфросу кричали: «Езжайте на свою историческую родину, не надо нам тут портить нашу классику». Сидоров, который вел заседание, решительно встал на его защиту. 

В итоге, как сказал бы Достоевский, возник прелесть какой скандал. Станислав Куняев написал на Сидорова донос, что тот «потворствует нерусскому направлению в нашей культуре», после чего к Евгению Юрьевичу домой явился сотрудник КГБ и безуспешно пытался его завербовать. На прощание он сказал:

— Вы бы удивились, Евгений Юрьевич, если бы узнали, сколько людей, которых вы прекрасно знаете, нам помогает.

Диссертацию о стилевых направлениях современной прозы Сидоров защищал в Академии общественных наук ЦК КПСС, а потом работал там на кафедре теории литературы и литературной критики. Внезапно ее слили с кафедрой культуры, и Евгений Юрьевич остался без работы. По тем временам это была драма — в 36 лет, имея за плечами довольно успешную карьеру, вдруг оказаться нигде.

Но появилась вакансия проректора Литературного института. 

Правда, опять не обошлось без проверок и доносов, удачливых не любят.

— В «Московском литераторе» вышла статья, что я отравляю советских студентов чуждой идеологией. Начинается расследование, меня хотят убрать из Литинститута и находят повод: почему творческие семинары, которые должны длиться 4 часа по вторникам, укладываются в два, а зарплату преподаватель Евгений Долматовский получает за полные часы? Они не могли понять, дураки, что это не педагогический вуз! В зависимости от того, что и как обсуждается, это занятие может длиться два часа, а может пять. Но я ничего не мог доказать, а эти часами сидели под дверью Долматовского с хронометром, а потом выкатывали мне, сколько я задолжал государству. Наконец прислали комиссию народного контроля — и вдруг оказались нормальные ребята, физики. Быстро во всем разобрались и меня реабилитировали. Я всегда говорил, что технари умнее, чем гуманитарии.

«Ни одного театра при мне не закрылось»

Непонятно, каким образом человек, никогда не принадлежавший к высшей касте государственных управленцев, вдруг становится министром. Наверное, такое возможно только в эпоху колоссальных перемен.

— Январь 1992 года, первое правительство. Я что, просился? Работал себе в Литературном институте. У меня были замечательные студенты, при Горбачеве совершенно изменился климат. С 1985-го по 1992-й — лучшее время в общественной атмосфере, хоть его и принято теперь ругать. Вдруг меня по рекомендации академика Лихачева, Михаила Ульянова и Юрия Карякина выдвигают на пост министра культуры, и всего за 10 дней тогдашний госсекретарь, первый зампред правительства Геннадий Бурбулис, утверждает меня в этой должности. Каждая моя работа была лучше предыдущей.

— Что же хорошего в должности министра культуры? Денег нет, страна развалилась.

— Свобода и надежда, которая рухнула в 1968 году, а теперь стала возрождаться. Отношения были другие. По вторникам — в качестве разминки перед заседаниями правительства в четверг, — Бурбулис собирал нас на чай с тщедушными бутербродами. Все задорные, обсуждают, спорят. Петр Авен вскакивает, машет руками, а Фадеев, министр путей сообщения, на 20 лет старше Авена, что-то солидно возражает. Ну чисто пьеса Шатрова! Честно говоря, культурой тогда особо никто не интересовался, все занимались только экономическими вопросами, международными займами. Ну так мне же лучше — никакой цензуры.

— Что вы считаете своей заслугой на посту министра культуры? 

— Выходим мы однажды на Красную площадь со стороны ГУМа втроем: Ельцин, Лужков и я. С моим любимым Юрием Михайловичем мы все время спорили, потому что он считал, что культура Москвы принадлежит ему, а я напоминал, что все-таки нет, и что Третьяковка, как ни крути, — федеральный объект. Он обижался, звонил мне потом и говорил: «Опять меня перед президентом унизил?»

И тут Лужков таким широким жестом: «Вот здесь, — и показывает на Исторический музей, — будет стоять памятник Жукову работы Клыкова». Я говорю: «Юрий Михайлович, побойтесь Бога. Это же Красная площадь, ансамбль мирового значения, его трогать нельзя. 

Ельцин молчит. На следующий день раздается звонок его помощника, Илюшина: «Принято решение не ставить памятник на Красной площади. Ставим снаружи, на Манежной». Ну разве это не заслуга перед культурой?

— Еще какая! 

— На самом деле, моя задача была не дать разрушить то, что уже каким-то образом сформировано: вузы, школы, театры, музеи. Изумительные женщины, на которых в России культура держится, — библиотекари, смотрители. Короче, я понял, что надо заниматься русской провинцией. Я посетил 52 территории, у меня была надежда на федерализм, на губернаторов, которые не должны смотреть на Москву, как Растиньяк на Париж, а устраивать здесь, у себя, царство света. Если есть оркестр в Санкт-Петербурге, то он едет на гастроли в Ярославль, а отличнейший театр из Ярославля едет на гастроли еще в какую-то область. Менялись музеями, экспозициями, театральными постановками, лучше узнавали друг друга, общались. А на зарубежные гастроли тогда почти не было средств.

— Царство света в нищете?

— При отсутствии хоть сколько-нибудь серьезного финансирования деньги где-то были полукриминальные. Если я знаю, что они из кошелька убитой старухи-процентщицы, то точно не возьму. Но я не занимаюсь расследованиями и не считаю, сколько дворцов, например, у Гергиева. Мой девиз был такой: тюменская культура должна существовать на нефтяные деньги Тюмени. И вы знаете? Ни одного театра при мне не закрылось. 

Международные контакты тоже никуда не делись. 

В Японии богатые местные инвесторы построили русскую деревню — тематический парк в Ниигате, с русскими картинами, музыкой, кухней. Это и был настоящий русский мир. Но долго это не продлилось.

«Я помню о своих компромиссах, это входит в состав совести»

Сняли его через шесть лет, без предупреждений, в одну секунду. Сидоров вернулся из Кисловодска, где был с женой в отпуске, к трапу подали автомобиль — и, ничего не объясняя, повезли к вице-премьеру по социальным вопросам Олегу Сысуеву, тот направил Сидорова к министру иностранных дел Евгению Примакову. 

— Меня встретил его первый зам, Пастухов, и предупредил: «Ты только не задавай вопросов». А Евгений Максимович мне потом сказал: «Поедешь в Париж? Вылетать нужно сразу». — «Можно, — спрашиваю, — хоть жене позвонить?» Звоню Вере (Вера Семеновна Индурская. — Примеч. авт.) и говорю: «В Париж поедешь? Там самолет ждет». Она: «Куда? Ну, поеду». Так в одну минуту жизнь изменилась. Я пять лет проработал в Париже послом России в ЮНЕСКО. Мне теща говорит: «Вы везунчик». А меня это раздражает. Быть везунчиком — это тоже надо уметь. Где-то не переступить какие-то линии, а где-то… понимаете, были у меня пару раз в жизни вещи, о которых я не хотел бы говорить. Ничего криминального, ничего античеловеческого я никогда не делал, но компромиссы были. О хорошем забываю, а это помню всегда, это входит в состав совести. 

Вместо Сидорова министром культуры назначили Наталью Дементьеву, заведующую Петропавловской крепостью. 

— Ельцин со свитой вошли в Петропавловскую крепость, их встретила сухопарая высокая женщина средних лет в гусарской форме, отдала честь и сказала: «Ваше величество!» Ельцин был с утра в хорошем настроении и заявил: «Вот наш новый министр культуры». Так директор музея Петропавловской тюрьмы стала министром. Она оказалась умным и достойным человеком, мы с ней общались. К сожалению, она занимала этот пост всего год.

«Жизнерадостный человек всегда помнит о смерти»

Можно ли назвать Евгения Сидорова скромным? Скорее, нет. Он все прекрасно понимает и про свой ум, и про литературный талант, и про успешность. Просто ему присущи самоирония и вкус.

— Допустим, ты считаешь себя выдающимся, но какая же пошлость дать понять людям, что ты хоть на минуту так о себе думаешь.

Последние крупицы изящества и эстетики испарились из нашей общественной и культурной жизни. Даже те, кто мне близок, заговорили в публичном пространстве совершенно не свойственным им языком. Началась истерика, патетика. Начался край. А любая крайняя ситуация — это ситуация поражения, в ней нет покоя. Ты не можешь сказать ничего значительного, даже не можешь понять, в каких координатах находишься. Мы как будто специально назначены на то, чтобы всем сделать хуже, желая при этом добра и счастья. Это всегда было свойственно утопическим режимам.

Евгений Юрьевич говорит про «режим», про то, как он спорит до хрипоты со своей 99-летней тещей, очень уважающей телевизор, и мне странно. Красивая, заботливая, веселая жена Вера Семеновна, с которой вместе прожили много лет, уютный дом с книгами и картинами, рабочий кабинет, сосны на участке, чай на террасе, суетливый спаниель, собирающий в длинную шерсть иголки и веточки. Чего еще надо? Имея за плечами длинную, яркую и честную жизнь, можно наконец забыть о политике, о внешнем мире. 

— Нельзя, — уверен Евгений Сидоров. — Я гражданин, и это моя страна, мое государство. Мы — это я. Что я, даром пытался спасти культуру в русской провинции? Неужели все, что я делал, вся моя жизнь, какая-никакая, псу под хвост?

— Откуда такой пессимизм?

— У нас оптимизм и пессимизм часто путают. Я пессимист. Ни одна большая книга, ни одна симфония не написаны оптимистом. Почему? Потому что пессимист очень хорошо понимает, чем все кончается, и он радуется каждому мгновению прожитой жизни.

Мне 84 года, и до сих пор каждое утро, когда я просыпался, я думал: «Господи, спасибо, что еще один день». А сейчас утром и вставать неохота. Неужели я доживу до того, что эта спецоперация при мне как-то кончится?

Евгений Юрьевич Сидоров вдруг делает паузу и говорит:

— Производить впечатление счастливого человека — целая профессия. Но ты постоянно одергиваешь душу, говоришь себе: надо быть, а не казаться… Я, в сущности, проиграл свою партию. Не смог доказать, что культура выгодна. Невозможно объяснить нашим правителям, что она не подлежит никакой инфляции, а только возвышению смыслов, памяти, традиций.

Фото: Сергей Петров