«Когда я ела, надо мной висел ремень с солдатской пряжкой». Взрослые — анонимно и честно о насилии

«Мать была как разъяренный зверь»

Евгения, 36 лет: 

— Мать била меня в детстве за все подряд по поводу и без. В основном из-за оценок. Я была хорошисткой, но иногда в текущих оценках проскакивали тройки. Когда было много четверок, тоже наказывали. Еще за испорченные вещи. Например, я поцарапала носок у ботинка — меня этим ботинком и побили. Или когда я заболевала: чтобы били, не помню, но орали сильно, спрашивали, где я заразилась.

Все наказания шли по одному сценарию: били руками по голове, лицу, телу. В меня могли кинуть какие-то вещи. Мама орала, что я «тупая, вылитый отец», «позорю свою семью», из меня «ничего путного не получится», что я буду «только мести улицу у подъезда», что «другие дети лучше» меня и что я «[нецензурно] тварь». Иногда мать была как разъяренный зверь и била каждый день из-за любой мелочи.

И она всю жизнь страдала, что я как будто мучила ее своим «неправильным» поведением. Но я не могла понять, в чем именно оно неправильное и почему не могу ее осчастливить.

Меня били до 24 лет. Пришлось выйти замуж за нелюбимого человека, лишь бы сбежать из дома. Во взрослом возрасте уже поняла, что мать перегибала палку. 

Но я все равно боюсь. Боюсь начинать что-то новое, боюсь ошибки — как будто меня обязательно накажут. Боюсь высказывать свое мнение. Защищать свои границы и говорить «нет» вроде недавно научилась. 

Хочу получать тепло от других, поэтому веду себя как несамостоятельный ребенок, который ждет, что его окружат заботой, вниманием, будут думать за него, не обижать, хвалить и любить просто так. Но этого не происходит.

С мужем по-прежнему живем вместе, у нас трое детей. Но детей хотел он, а не я. Отношения так себе: у него свои дела, у меня свои. 

С матерью не общаюсь уже пять лет. Она убила мою самооценку в хлам, у меня повышенная тревожность, я никогда не могу расслабиться, и все время кажется, будто мне что-то угрожает. Чувствую себя чужой в этом мире, бракованной.

Была в психотерапии два года, стало чуть легче. Мне очень жаль, что я не наслаждаюсь жизнью, а только преодолеваю свои страхи, стараюсь быть лучше и не быть похожей на свою мать. Я ее ненавижу, она сломала мне жизнь.

Комментирует Александра Меньшикова, клинический психолог, кандидат психологических наук, соавтор телеграм-канала «Воспитание с умом»:

Александра Меньшикова

— В этой истории у родителя, как мне кажется, большие проблемы с эмоциональной регуляцией. 

Представим такой тип человека, который встал не с той ноги или у которого случилось что-то неприятное. У него сильное напряжение, внутри все клокочет, и он ищет предлог для разрядки. И повод здесь может быть совершенно любой — вилка может не там лежать. 

В разговоре на повышенных тонах человек разряжается и не признает ущерба, который причинил. Он говорит, что его довели и все вокруг виноваты, что мы и видим в истории Евгении. Когда что-то было не по плану, мама считала нормальным использовать проступки дочери как повод выразить свой гнев и разрядить эмоциональное напряжение. Со временем ставки росли, дошло до физического насилия.

Между наказанием и насилием есть разница. Все, что делала мама Евгении, — это насилие, которое создавало в доме атмосферу хронического стресса и непредсказуемости. А наказание — это поведенческая стратегия, которую применяют в воспитании. Какие виды наказаний рекомендуется использовать:

• тайм-аут (посидеть несколько минут в тишине),
• корректирующая обратная связь — замечания, 
• отработка, когда что-то ребенок делает, чтобы возместить ущерб, как правило, это домашняя работа,
• лишение привилегий — того, что ребенку доставляет удовольствие (например, за двойку мы не даем ему играть на айпаде определенное время). 

Базовая потребность в безопасности фрустрирована, вместо того, чтобы учиться и развиваться, ребенок думает, как защититься от человека, который по закону должен о нем заботиться. 

Конечно, в будущем у такого ребенка будут проблемы в психоэмоциональной сфере, начиная от сложностей распознавания своих эмоций и потребностей и заканчивая аффективными нарушениями. Героине, конечно, нужен курс психотерапии.

«Отец меня бил, теперь я не могу быть рядом с сильным мужчиной»

Екатерина, 34 года:

— Меня били ремнем и хворостиной. И мама, и папа. Я очень сильно боялась их всю жизнь, и сейчас я в плотной терапии. 

В детстве даже не могла понять и прочувствовать, в какой момент и за что может прилететь. Потом, когда стала чуть постарше, уже понимала и много врала родителям, чтобы меня не ругали и не били. А били, наверное, лет до 13. 

До сих пор у меня нет дочерней связи с мамой. Когда я на УЗИ узнала, что беременна дочерью, я ужасно расстроилась и ревела на всю больницу. Я не хотела дочь. Казалось, не смогу построить с ней хорошие, крепкие отношения, потому что у меня их нет с моей мамой.

Отец бил больше, и связи с ним как-то не хочется — в этом плане его и меня все устраивает. Но то, что он меня бил, принесло много последствий, с которыми я пытаюсь работать. Пока вообще не получается.

Первое — у меня проблемы в интимной жизни. С психологом мы выяснили, что это из-за недоверия к мужчине, я не могу расслабиться в голове. Второе — я не могу быть рядом с сильным мужчиной. 

У меня очень хороший муж, но, когда мы поженились, первые полгода мы безудержно скандалили: я собирала вещи и хотела уйти. Мне было нужно, чтобы он подчинился, а он этого не делал. Через полгода я забеременела, и тогда он стал плясать под мою дудку. Сейчас он мне всегда уступает, потому что при любом скандале я первая кричу про развод. Если не уступит или сделает не так, как я хочу, то есть если не проявит слабость, я просто не смогу быть рядом. При этом я очень люблю своего мужа, мне хочется здоровых отношений.

С мамой мы как бы общаемся, но, когда родилась дочь, стало хуже: я не рассказываю, как дела у нее, а мама на меня обижается. 

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— У ребенка сформировалась стратегия: говорить о том, что ты чувствуешь и хочешь, — опасно. Во взрослом возрасте таким людям сложно выражать свои эмоциональные потребности открыто. 

Екатерина привыкла все скрывать от родителей, чтобы ее не ругали и не били. По сути, с мужем эта схема дублируется. Если что-то не так, Екатерина не может искренне сказать: «Я хочу по-другому». Поэтому она использует скандал.

Чтобы быть в близких отношениях, человек должен открыть свои уязвимости. Здесь у многих запускается страх, особенно если в детстве их жестоко наказывали, и удовлетворения они добиваются иначе. 

Мы не можем ожидать от Екатерины, что спустя годы все забудется и у нее будут хорошие отношения с родителями. Там, где было насилие, никакой речи об этом нет. Теплые и близкие отношения не передаются по крови, над ними с самого детства ребенка надо работать родителям. Если этих отношений не было раньше, то маловероятно, что они появятся сейчас.

«Помню свои исполосованные руки»

Юлия, 35 лет:

— Ненависти к ремню у меня нет, а вот отношения с мамой такие себе. Воспоминания стираются, но первое, что приходит в голову при слове «детство» — страх. Страх перед мамой и страх наказания. Притом что я не была какой-то «оторви и выбрось». Нет, наоборот, на контрасте с сестрой мама говорила, что я была ребенком «куда посадишь, оттуда и заберешь»: тихая, скромная, послушная.

Не помню самих моментов, как меня били, но точно помню, что наказание ремнем лет до 7–8 было реальностью. Помню свои исполосованные руки, потому что посмела не зачеркнуть ошибку, а стереть ее ластиком до дыры в листе.

Привело это все к испорченным отношениям. Нет, со стороны все как будто хорошо, мы общаемся, созваниваемся. Но я никогда не доверяла маме никаких тайн, не рассказываю о важном или о том, что меня тревожит. Только страх и оценка последствий. Желание спрятать все улики, а не поделиться, как классно вышло.

Сейчас, к 35 годам, после многих лет чтения книг, статей и работы с психологами, я очень медленно отпускаю страх совершить ошибку (ведь узнают и накажут, лучше вообще ничего делать не буду). Только несколько лет назад начала задумываться о том, чего я хочу, а не чего можно хотеть, чтобы мама не ругалась. До сих пор борюсь с неуверенностью в себе и мыслями «а что люди скажут».

Никакие объяснения, что мама не умела по-другому, не помогают. Не скажу, что есть сильная обида. Скорее, я приняла как факт: такое вот было детство, с кучей незаслуженных наказаний. 

Своих детей я воспитываю по принципу «вспомни, как было у тебя, и сделай все наоборот». Глядя на семью подруги, на ее отношения с мамой сейчас, немного жалею, что у меня такой мамы и таких отношений не было.

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— Люди, которые в детстве пережили насилие, нередко выучены бояться, что другие их накажут, и стараются сделать все, чтобы быть удобными. Про себя они не думают, им страшно проявлять себя настоящих и говорить «нет».

Когда воспитывают ремнем, ребенок живет в страхе, в обиде, грусти, его потребность в безопасности полностью блокирована. Но адаптивное поведение, которое помогает человеку быть взрослым, формируется иначе. Для этого надо, чтобы он связывал причину и следствие. Наказывая битьем, родители не учат ребенка ничему, кроме как бояться. Здесь нет логического содержания. Как ребенку надо делать и как себя вести? Он сам должен додумать правильные выводы? Очень часто это звено выпадает, нет конкретики. 

У него останутся только ненависть и ощущение, что его предали те, кто должен был заботиться и оберегать. И, на мой взгляд, несправедливо требовать от человека, который пострадал от насилия, чтобы он простил насильника и отпустил ситуацию. Эта рана в душе навсегда. Ущерб уже нанесен, и человеку приходится работать с травмой. 

Юлия имеет право на свою обиду, на свое отношение к матери и не обязана общаться с ней тепло и открыто. Другой момент, что эти истории из прошлого не должны ей мешать в настоящем строить счастливую жизнь.

«Я очень плохо ела, и меня заставляли ремнем»

Елена, 43 года:

— Мне 5–6 лет. Надо мной на веревке для сушки белья на кухне висит солдатский ремень с большой звездой на пряжке. Меня пытаются накормить обедом. Мне страшно — я знаю, как сильно бьет этот ремень. Я очень плохо ела, и он был стимулом меня заставить. Вешали или доставали его при каждом удобном случае. Били не так часто, но этого хватило для страха.

Я не хочу есть, меня рвет. Получаю подзатыльник, и меня выпускают из-за стола.

Садик. Обед. Все уже легли в кроватки, а я ем смесь второго и первого в одной тарелке. В мойке. Все остыло и покрылось жиром. Я давлюсь, но ем. Потом лежу посреди группы, пока все играют, потому что тихий час два часа и я должна провести положенное время в кровати. Это унизительно. Вечером рассказываю маме и получаю за то, что плохо ела.

В 16 лет я не оправдываю ожидания по учебе и работе по дому. Папа болеет, мама устает. Она приходит с дежурства, а я опять что-то не сделала. Кричит, что я за «дочь такая непутевая», что у всех дети как дети, а со мной проблемы. Я пытаюсь покончить с собой. На следующий день об этом узнают все родственники и начинают меня травить. Сестра, кстати, до сих пор это помнит и говорит, что своим поведением я загнала мать в могилу.

В 19 лет я замужем, у меня есть ребенок. Бью мужа тапком за то, что он недостаточно расторопно переключил канал телевизора. Ору на младенца, мешающего мне спать.

Я прошла 600 часов терапии. В 42 года работаю тьютором в саду для детей с РАС. Мой подопечный проливает компот и плачет. Нянечка начинает на него орать и не пускает меня его пожалеть. Я не могу защитить ребенка от несправедливости, присоединяюсь к нему и тоже плачу.

Мой вес скачет на плюс-минус 10 килограммов. Я могу не есть неделю, потому что не ощущаю голода, а потом переедать, не ощущая сытости. Часто помогает график приема пищи, но это не про заботу о себе, а про выживание.

Сейчас мне 43, я опять в терапии, но реально помогла взять себя в руки одна фраза «кто за это отвечает?». Вспоминаю, что несу ответственность за своих детей, и сразу появляется злость. Как-то нянечка трясла моего подопечного за промашку, а я сказала, что не хочу отвечать перед администрацией и родителями за ее поступки и прошу прекратить. Это победа, пока единственная.

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— Видимо, у родителей Елены были свои представления о том, как ребенок должен питаться, и они не совпадали с ее реальными потребностями. Ремень привел к тому, что Елена утратила способность различать чувство голода и насыщения. Как результат — расстройство пищевого поведения. 

Фраза «своим поведением я загнала мать в могилу» относится к популярным искажениям.

У нас у каждого может быть плохое настроение, это не значит, что нам разрешается бить и крушить все на пути.

Елена рассказывает, что била мужа и кричала на ребенка. Дети, которые пережили насилие, зачастую в будущем могут идентифицировать себя с агрессором. Если они оказываются в похожих ситуациях, они могут вести себя так же, как и родители. 

Для Елены насилие, крик — сильный триггер, ей тяжело даже быть их свидетелем. И то, что Елена смогла остановить насилие в саду, — ее личная победа.

«Битье не учило меня быть хорошей»

Таисия, 33 года:

— Страх битья и криков живет во мне до сих пор, я чувствую его во всем теле. Битье не учило меня быть хорошей. Оно учило избегать наказания любой ценой. Поэтому я постоянно врала. Отключались понятия «правильно-неправильно», задача — ответить то, за что тебя не будут бить или хотя бы не будут бить сразу. Говорить просто правду я научилась сильно после 20. 

Сначала били за то, в чем, как родителям казалось, я очень сильно виновата: что-то разбила, испортила. Потом за то, что дралась с сестрой. А потом — почти за все. Помню, когда мама собиралась меня ударить, я убегала с плачем и просила у нее прощения. Страшно было, когда она догоняла меня в ванной, потому что там везде кафель. Я боялась, что она ударит меня о ванну и сломает мне зубы. 

При этом у меня была состоятельная семья, мама была ревностной прихожанкой, которая никогда не льет подсолнечное масло в кашу по средам. Хуже всего было, когда она молчала по нескольку дней, а то и недель. Я как будто попадала в царство мертвых и даже боялась ходить мимо зеркала — мне казалось, что я в нем не отражусь. 

Я держала руки под холодной водой, пыталась себя как-то сильно искусать, бесконечно придумывала, куда спрятаться, чтобы меня не побили, какое сделать лицо и чем заняться. Как только слышала, что поворачивается ключ в замке (до сих пор это самый страшный звук), бросала книжку и бежала мыть посуду, а если не было посуды — пыталась мимикрировать под окружающую действительность, которую не побьют. 

Спокойный голос мамы я услышала первый раз после 14 лет и уже ему не верила.

Сейчас мне безопаснее всего просто с ней не общаться.

Если в моем окружении какая-то женщина главная, я ее боюсь. Например, на работе. Особенно если эта женщина орет. Я очень долго боялась тактильного контакта. Даже взять кого-то за руку было невозможно. Прикосновение означало удар.

До сих пор не могу смотреть собеседнику в глаза, пока не напомню себе об этом. Не знаю, насколько доверительными должны быть отношения, чтобы я расслабилась. Обычно смотрю в сторону, потому что иначе невыносимо. Я жду нападения и ничего не могу с этим сделать.

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— Эта история показывает глубину травмированности. Если ребенок живет в атмосфере непредсказуемой угрозы, он учится изворачиваться. Кто-то начинает отслеживать настроение родителей, чтобы не попасть под горячую руку, кто-то — врать: ребенку надо быть не таким, как на самом деле, а таким, чтобы никому не мешать. 

Так формируется ложная идентичность. В будущем человек не будет знать, чем заниматься, и будет делать то, что другие люди от него ожидают. Он толком не сможет проявлять себя настоящего и сделает все, чтобы избежать наказания и упреков или чтобы его похвалили. А потом поймет, что ему это совершенно не надо и он хочет заниматься другим, но силы и время уже потрачены.

Это не просто обида, это последствия, и они растягиваются на десятилетия вперед. Остается идти на терапию. 

Иначе получается, что человеку сложно строить близкие отношения. У Таисии даже тактильный контакт вызывает большой страх, потому что в детстве это означало удар. То есть нет доверия не только к родителям, но и к остальным людям из-за ощущения угрозы: нельзя показывать себя настоящего — кажется, что за это может прилететь. 

Часто родители считают, что их задача — позаботиться только о физических потребностях: накормить, напоить, одеть, дать крышу над головой, — а про потребности в любви и безопасности забывают. Но удовлетворять их — тоже родительская обязанность. 

«Я обещала не поступать так со своим ребенком»

Екатерина, 38 лет:

— Об этом я задумалась, когда родила ребенка. С ним сразу начались проблемы, в один момент меня накрыло. Сын заплакал, а я начала беспощадно орать, понимая, что делаю то же самое, что и родители в моем детстве. Я говорила мамиными словами, один в один. 

Потом остановилась и вспомнила, что обещала себе никогда так не поступать со своим ребенком… Было очень больно. Оказывается, это больно и сейчас, когда я рассказываю, хотя сыну уже 10.

Насилие в моей семье было разным: молчание, крики, удары. Раньше я думала, что запомню все, а сейчас не помню причину, не помню, что конкретно от меня хотели. Но насилие осталось в голове — и, видимо, уже навсегда.

Я была очень трудным подростком, сбегала из дома. Улица была единственным местом, где я чувствовала себя свободно. Во взрослом возрасте мне стоило больших усилий закончить отношения, в которых было физическое насилие, и растить уважение к себе. 

Оказалось, что я вообще не понимаю, чего хочу. Очень много думаю о других. Из-за того что в детстве полностью зависела от мамы, от ее настроения, до сих пор даже в конфликтах пытаюсь разобраться, почему человек сделал вот так и что мне надо сделать, чтобы ему было хорошо. И еще я падка на добрые слова, пытаюсь, чтобы все заметили, какая я молодец.

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— Используя насилие, родители ожидают от детей «покладистости»: я тебе сказала — ты пошел и сделал. Но это может дать противоположный эффект: ребенок вырастает в трудного подростка, сбегает из дома и всячески протестует против родительских норм. Потому что так он борется за свою свободу.

Насилие всегда будет оставаться в памяти. И нечестно говорить тому, кто пострадал: «Ты забудь, начни жизнь с чистого листа, все будет хорошо». Это не просто история, прошлое как будто оживает, и люди в нем оказываются снова. Не потому, что они не находят в себе силы воли взять и оборвать его, а потому, что это свойство психики. 

Но прошлое мы не изменим, от нас зависят только настоящее и будущее. Психотерапия дает инструменты убрать эту боль. 

У человека вырабатывается определенное поведение, и проявляется оно во всех сферах: в отношениях с миром, с собой, с окружающими, со своими детьми. Может быть, человек настолько хочет одобрения, что на этом фоне связывается со сложными людьми — а эти люди ведут себя с ним отвратительно, что и получилось у Екатерины. Она оказалась в абьюзивных отношениях, где, видимо, была такая схема: она хотела получить безусловную любовь, но человек этим воспользовался. 

«Я привыкла оправдываться»

Ирина (имя изменено), 39 лет:

— В 35 лет, когда у меня уже был пятилетний ребенок, у меня резко стала падать самооценка. Я вышла из декрета. Мне казалось, что по всем фронтам я абсолютно никчемная: боюсь браться за более серьезное дело, боюсь провала и что на меня посмотрят как на неудачницу.

Я была беспроблемным ребенком, но мама ко мне очень сильно придиралась. Вспоминается пылесос. У меня прыгало зрение, и я не сразу понимала, что пора менять очки. Мы жили в старой квартире, а когда ремонт так себе, то и убираться сложно. У нас был неудобный, древний пылесос, и надо было пылесосить шерсть от собаки. Мама не успевала переступить порог — и начинала орать, что я не пылесосила. Хотя я пылесосила. Может быть, не слишком хорошо, но этим дурным пылесосом было вообще нереально что-то сделать. И как бы я ни рыдала и ни доказывала, мама не верила.

Я ментальная левша. Пишу правой рукой, но у меня очень развита левая, и я много чего ей делаю. Для мамы это была дикость. Какая разница, какой рукой я подметаю пол и с какого угла? Или с какой стороны от крана стоит мыльница… Но маме было принципиально, чтобы я делала так, как «правильно» и как она хочет, и она срывалась, а я плакала. Сейчас мама говорит, что такого не помнит. 

С детства у меня сохранилась привычка оправдываться. Я всегда делала больше, чем должна, чтобы доказать, что я не хуже других, и этим пользовались. При нападках я могла или оправдываться, или их игнорировать, поэтому многие думали, что я очень жесткая. Но это был панцирь.

Я уже принципиально не хотела делать что-то, как делает мама. Хотя я ей восхищаюсь, потому что в остальном у меня было хорошее воспитание, в подростковом возрасте я ей доверяла. Но я считаю, что именно из-за критики я карьерно не выросла и уже не чувствую сил, чтобы чего-то достигать.

Я забила тревогу, когда поняла, что придираюсь к сыну. С мужем тоже так было, но там отдельная история. 

В какой-то момент увидела в сыне затюканность и ужаснулась. Решила, что с мужем отношения пора заканчивать, а с мамой общаться по-другому. Это был очень долгий путь, работа с психологом, и процесс еще идет.

До сих пор, когда люди ко мне хорошо относятся, я не верю и ищу подвох, а если говорят, что со мной что-то не так, облегченно вздыхаю. И с этим пока не получается ничего сделать, хотя внешне кажется, что у меня завышенная самооценка и корона царапает потолок. 

Комментирует клинический психолог Александра Меньшикова:

— У матери Ирины были жесткие стандарты, она считала, что все нужно делать идеально и так, как она хочет. Шаг в сторону — повод для ссоры и упреков. Какая цель у этих стандартов, трудно сказать. Это дисфункциональные правила. Что изменится, если ребенок будет подметать другой рукой? 

Такие дети в будущем больше думают про других, чем про себя. Они могут хорошо улавливать чужие эмоции, чувствуя себя виноватыми за чье-то плохое настроение. 

Многие задумываются о последствиях насилия, когда сами становятся родителями и неосознанно выбирают те способы, которые им известны, как было с Ириной. Родительство — это непростой процесс, он требует большой эмоциональной выдержки. Если мы хотим, чтобы человек вырос адаптивным, умел выстраивать причинно-следственные связи и выбирать эффективные стратегии поведения, нужно ему эту информацию закладывать. А как? Только в разговорах. Должны быть правила — что можно, а что нельзя, постоянство в плане позитивного подкрепления и наказаний. 

При этом важно уметь себя эмоционально регулировать, потому что ребенок не всегда будет вести себя так, как родителю хочется. В основе воспитания всегда лежит обучение. Ни один ремень не даст ребенку содержательную информацию. Наоборот, мы будем вырабатывать рефлекторные реакции, а не понимание, как правильно.

Есть распространенное убеждение, что насилие делает людей сильнее. Но это не так. Система воспитания, построенная на насилии, создает либо жертву насилия, либо того, кто будет это насилие продолжать. 

Фото: freepik.com