Зал был полон, до начала концерта оставалось 10 минут, я только вошла, искала взглядом свободное место, глаз привыкал к полумраку. Было неожиданно слишком много красного. На головах младших школьников в первых рядах алели пилотки, аккуратно были повязаны галстуки. Слегка оторопев, но еще до конца не понимая, что происходит, я в растерянности считала октябрятские значки: один, второй, третий… В голове крутилось прочно вбитое советским детством «когда был Ленин маленький, с кудрявой головой…»
Молодая учительница этого краснознаменного малолетнего отряда подвинулась, освобождая мне место во втором ряду, откуда лучше всего должно было быть видно юных музыкантов оркестра имени Локтева. «Слава Богу, пока еще не пионеров», — подумала я, но уже через две минуты жизнь показала, как я ошибалась. Занавес торжественно разъехался в разные стороны и…оркестр предстал во всей красе. В галстуках. Красных.
Мой сын, правнук того, кто сгинул на Соловках, сидел среди музыкантов с таким же символом большого террора на шее, а за ним на огромной заставке красовался Ленин и гордая надпись ВЛКСМ. Мне стало нехорошо. Я точно помнила, что сегодня день памяти жертв политических репрессий. Дедушка с бабушкой рядом, похоже, помнили тоже: они растерянно оглядывали зал и беспомощно всматривались в лица сидящих, ожидая поддержки. Поддерживать их было некому: в зал как раз торжественно внесли красное знамя и все в едином порыве встали. Мы трое остались сидеть и, похоже, были единственными, кто никак не мог понять, в честь чего такой «праздник».
Ведущие, молодые девочки около двадцати, радостно объявили со сцены: чествуем комсомольскую организацию. Ей как раз 99. Аааа, вот оно что! Более того, скоро столетие великой октябрьской революции, а это не менее великий день. Для кого, интересно? Я потерла глаз. Молодые. Девочки. Лет двадцать, не больше. На сцену вышел бодрый, такой же молодой комсомолец, лицом, фигурой и ростом напоминавший Маяковского, и понеслись лозунги. Оркестр обреченно алел галстуками, юные пионеры в зале шумели и баловались, кадеты сидели смирно – сказывалась военная выдержка.
Фото: kprf.ru
Меня рвало на части: то ли выйти и выдернуть сына с этой сходки, то ли прорваться к микрофону и крикнуть что-нибудь вроде «Вы тут с ума, что ли все сошли! Какой Ленин! Какой праздник! Сколько людей сгинуло, очнитесь, вы же молодые, чему вы аплодируете?!». Бабушка с дедушкой рядом сомнамбулически замерли. Им, как и мне, и другим родственникам музыкантов, руководство ансамбля не сообщило, в чем придется участвовать нашим детям. И они как раз, видимо, пытались понять, как к этому относиться.
Дедушка очнулся и дернулся: на сцену в световом пятне как звезда эстрады по залу уверенно шел Зюганов. И его аппарат, состоявший из юных и не очень комсомольцев. Пионеры в первом ряду завертели головами, засверкали глазами: «Смотрите, смотрите, это же он!» Кто, спросила я их, кто это, девочки смущенно замерли, десятилетний мальчик важно поправил пилотку: «Это Геннадий Андреевич, хороший человек!»
Хороший человек (в красном, конечно!) сказал буквально следующее: «Дети и дальше продолжат то, чему служили комсомол, пионерия и великий октябрь». А его ближайший соратник Рашкин, пламенно, как учат вожди и революция, добавил: «Комсомолец – это неравнодушный человек! Если несправедливость есть – он выскажет. И.. если надо, то и врежет! Это комсомол, это молодежь!». Зал взорвался аплодисментами. «Врежет» особенно понравилось учителям кадетов – строгих, прямых до абсолютной вертикали, мужчин в возрасте.
Мне уже было не до концерта, все плыло перед глазами. Детей было жаль. И тех, что на сцене, и тех, что в зале. Чувство беспомощности от того, как цинично их используют, нарастало.
«Шабаш какой-то», — сказал дедушка и подтолкнул бабушку к выходу. Выступлением внука они решили пожертвовать. Смотреть на все это было выше их сил. «Ничего, ничего», — повторяла бабушка, бережно обходя коленки пионеров, — «Наши дети не знали же, исповедуются потом батюшке, они не знали ведь». Больше зал никто не покинул.
Я вышла вслед за пожилой парой, чтобы отдышаться. Когда вернулась, юные пионеры уже рядком теснились на сцене и произносили до боли знакомые слова. Они почти не изменились: все эти «торжественно клянусь» и прочие пассажи всплывали полузабытыми блоками в моей голове. Дальше были «калинка» и «катюша» от оркестра Локтева, «орлята учатся летать» и «любовь, комсомол и весна» от хора имени Попова. На дороге к светлому будущему коммунизма собравшихся сопровождал неизменный Ленин на заднике сцены, разбавленный митингами на Красной площади, счастливыми лицами советских комсомольцев, ракетами и Гагариным. Гагарину, кстати, хлопали больше всего.
«Если вы хотите изменить мир, то без жертв не обойтись!» — сказали мне потом старшеклассники одной из московских школ, хвастаясь новенькими комсомольскими билетами. «Сам Зюганов руку пожал!». Они горячо убеждали меня, что у богатых надо все отобрать, бедным отдать, «Собчак дать по шее», а хипстеров всех на завод. Репрессии… а что репрессии… цифры сильно преувеличены, вы Солженицына-то не читайте, а вот почитайте ну… хоть Старикова. Убивать буржуев не хотелось бы вот так сразу, отдадут все «по-хорошему», им надо только правильно «объяснить». Церковь решили не трогать. Только если привилегий лишить. Каких – не уточнили. Спасибо им и на том. Ну, и за нашу счастливую старость, конечно же. За детство у нас, кажется, Сталин всегда отвечал.
Фото: msk.kprf.ru