Я собралась в итальянское путешествие: сначала в Равенну, потом из Равенны в Рим. Заказала билеты, оплатила жилье. Причину моей поездки в такое время вряд ли назовут уважительной. Я собралась просто потому, что люблю Рим и Равенну: так люблю, что, если долго их не увижу, что-то во мне начинает сходить на нет.
«Кто хорошо видел Рим, уже никогда не будет окончательно несчастным», — писал Гете в своем «Итальянском путешествии». Я тоже так думаю, только моего «никогда» едва хватает на год. Может быть, дело в том, что наше российское несчастье непролазнее веймарского, а может быть, просто у меня не такая стойкая, как у Гете, память о лучшем.
Но кроме, как зачерпнуть из колодца счастья, была у меня и вторая цель: два долгих рабочих плана. Равенский — связанный с одной темой в «Раю» Данте и римский — давний замысел путеводителя «Раннехристианский Рим». За многие годы, пока я его составляю, я так еще и не увидела некоторых палеохристианских мест. Посмотрели бы вы на этот список!
Тем временем о новой заразе, которую еще не признали пандемией, уже было известно. Опасной областью считался север Италии. Незадолго до отъезда стало понятно, что в Равенну ехать бессмысленно: объявили, что все ее «культурные объекты» закрыты. А без Сан Витале, без Сант Аполлинария, без… без всех этих поистине райских мозаик делать в Равенне мне было нечего. Удивительно, но мне вернули и деньги за билет, и — полностью! — деньги за гостиницу. Позвонил человек, говоривший по-английски, как англичанин, и сообщил, что мне все возвратят, и без штрафа — «in case if you wish it». Я ответила, что да, это тот случай.
Рим продолжал казаться спокойным. Такси через пять минут уже вывезло меня в любимое пространство. Вот и аврелиановы стены. Мое сердце каждый раз замирает при виде этих стен, а почему, я даже не спрашиваю. Мы в Городе. Вот уже и Сан Джованни, «мать всех церквей». Небо и свет, камень и темная зелень — как в Риме и нигде больше.
Однако и в Риме к этому дню — пятница 5 марта — кое-что уже произошло. Школы были закрыты, дети дома. Известия о коронавирусе неслись отовсюду — из радио, из газет, из разговоров. Но кажется, совсем всерьез это еще мало кто принимал. Многие говорили, что все преувеличено, что это сумасшествие — оставлять детей дома…
И мне, признаюсь, когда я слушала о неслыханных профилактических мерах, о закрытых на севере городах и тому подобное, казалось, что это не иначе как художественная акция. В один прекрасный момент явится некий характерный кретин, «актуальный художник» вроде нашего Околонуля и объявит: «Все свободны! Можете больше не мыть руки, можете приближаться друг к другу, снять маски и т.п. … Это была АКЦИЯ, ПОЧТИ ВЕЛИКАЯ ПЛАНЕТАРНАЯ АКЦИЯ». Совсем великой акцией, как мы помним, была признана атака на Близнецов. Ведь искусство — кто же этого теперь не знает? — это насилие и это власть. Лет тридцать, как это вам объясняют.
Я рада, что я этого моего соображения не запостила тогда в Facebook. А ведь собиралась.
Не я одна думала, что все не так серьезно. Знакомый продавец в моем любимом магазинчике Les chales на улице Джубонари сказал:
— Недели через две эта паника кончится. Люди вспомнят, что умереть можно и дома, и с вымытыми руками.
Он не угадал. Его магазинчик, как все другие, вскоре закроется.
Но пока мы еще там, где магазины открыты и кофе пьют у стоек (скоро это будет запрещено, а затем — и вообще все кафе, бары и рестораны закроют).
Привычная жизнь падала, как костяшки домино
В день, когда я прилетела, открывалась выставка Рафаэля. Мои друзья там побывали и рассказывали, что пришлось долго стоять на улице, потому что пускали по человеку в полчаса, а в очереди рекомендовали держаться в метре друг от друга. Великая выставка. Я надеялась, что через несколько дней и я туда попаду. Напрасно.
Через пару дней Рафаэля закроют, а предписанную дистанцию будут держать везде. И очередь из 10 человек будет стоять по часу на улице перед магазином, пока их — по одному, по два — не пустят внутрь. Но по порядку.
Мы ходили по городу, было малолюдней, чем обычно. Татьяна — знаменитый римский гид, мой соавтор по так и не завершенному Палеохристианскому Риму, говорила о беде гидов. Туристов нет. Русских, американских экскурсий нет. Но масштаба катастрофы, настигшей гидов, еще нельзя было себе представить.
Через пару дней голландский зять Татьяны, тоже гид, с ее дочерью Машей и тремя маленькими детьми на последнем самолете улетит в Голландию: на что жить гиду в пустом Риме? На следующий день после их отлета этот римский аэропорт, Чампино, вообще закроют.
Но пока мы располагались в другом моменте. Мы ужинали в ближайшем ресторане. Очень скоро сама такая возможность покажется легендой из прошлого. Сидеть себе на улице за столиком, совсем рядом с другими, смеяться с официантом! Приближалось, как какая-то песчаная буря из невидимого песка, некое великое опустошение, каких ни мы, ни другие, ни сам Город еще не видели. Средневековые осады и эпидемии происходили иначе.
Каждый день мы делали что-то такое, что на следующий день было запрещено. В субботу поехали загород, довольно далеко, больше часа езды, в Капраролу и Калкату. Рассуждали по пути, куда бы поехать в следующий раз. В понедельник выезжать из Рима оказалось запрещено. В машине, кроме водителя, не должно было быть больше одного человека.
В воскресение я была на православной обедне. Все было как обычно: причащались, прикладывались к кресту и иконам. Как бывало прежде, встретила на службе Б.А.Успенского. Думали, как увидимся в следующее воскресение.
Но уже в понедельник-вторник все богослужения в Италии были отменены. Храмы при этом оставались открытыми. Но и это, как оказалось, ненадолго. В четверг была закрыта даже площадь св.Петра. Я-то думала навестить гробницу Иоанна Павла II. Напрасно думала. Мы собирались зайти к Косьме и Дамиану на Палатине, к могилам целителей, но утром вход в базилику оказался уже закрыт. К древней иконе Богородицы Спасения римского народа (Salus populi Romani), которая уже спасала Рим от чумы при Григории Великом (по-православному Григории Двоеслове). Но и Санта Мария Маджоре, архибазилика, была закрыта.
Привычная жизнь падала, как костяшки домино, одна за другой. Направления становились понятны — все общественные места, но скорость оставалась непредсказуемой. Город пустел, но все же в фантастическую пустыню превратился не сразу.
Мы еще могли бродить с Татьяной, обходя знаменитые места, обыкновенно почти заслоненные толпой приезжих. Фонтан Треви во всем своем великолепии блистал и шумел перед нами одними. Странна была красота города без людей. Что-то в ней появлялось пугающее или обреченное. Так не бывает! Но то, чего не бывает, было, и шло твердым роковым шагом, отъединяя область от области, страну от стран, городской район от городского района (уже и в Риме от своего дома нельзя становилось слишком удаляться), внуков от бабушек и дедушек, почти всех от всех, в конце концов.
Все это происходило не то что без предупреждения. Предупреждения были. Например, говорили, что с 15 марта в городе установится жесткий карантин. Но случилось это уже 11. Говорили об отмене всех авиаперелетов, но числа угадать было нельзя.
О бережности и о надежде
Я пытаюсь воспроизвести хронику римского карантина потому, что, вернувшись в Москву, я чувствовала себя гостем из ее будущего. Почему здесь люди стоят так близко друг к другу? — удивлялась я. Почему толпятся, почему сидят за столами и пьют кофе? К строгому пустому миру, оказывается, привыкаешь быстро. Послушание итальянцев предложенным мерам (их принято считать анархистами не хуже русских) меня изумило. Но и сама я в этих удивительных обстоятельствах стала совершенно послушной.
Я не могу сказать, что за быстрым отключением всего на свете стоял глубокий страх. В Риме его не чувствовалось. Случаев заболеваний и смертей было не так уж много. На Севере все было по-другому. Теперь уже здесь, читая известия из Бергамо, рассказы местных врачей, записки жителей, чувствуешь силу настоящей, великой беды. А в Риме при мне было, я бы сказала, огромное ожидание неизвестно чего. О силе этого неизвестно чего, еще не пришедшего, можно было судить по тому, как в ожидании его прекращался ход вещей, обычных для нас, как смена дня и ночи.
Я не берусь сейчас судить о том, что значат такие перемены и что за ними следует. Мне кажется слишком очевидным говорить о таких вещах, как внезапно явленная в планетарном размахе хрупкость бытия, и личного, и общего, о которых мир как-то подзабыл. Мне кажется слишком очевидными рассуждения о том, что никогда прежде вся планета не увидела воочию собственную связность. Интересно, что в противостоянии беде эта связная цивилизация избирает стратегию все более жесткого разгораживания и замыкания отдельных зон.
«Мы победили пространство и время» — и по побежденному нами пространству ускоренным шагом движется хворь и беда и смерть. Об этом ускоренном шаге успел подумать Гораций, когда оплакивал изобретение мореплавания. Но я никак не собираюсь говорить против цивилизации. Это она, современная цивилизация, размыкает то одиночество, в котором оказался бы человек, запертый в карантине, в прошлые времена.
Нам остается открытым виртуальное общение, и им можно занять время не меньше, чем прежними «реальными» концертами, конференциями, ярмарками. Уединения не получится. Правда, и общих шествий — как в упомянутые чумные годы — тоже. И общей символики уже не получится.
Поэтому я и заговорила о странной серьезной происходящего: странной — потому что для нее нет готового чтения. Никто прежде в Европе не усомнился бы прочитать такое бедствие как гнев Божий и призыв к покаянию. Теперь об этом не заговорит и Папа Римский. Он заговорит — и говорит — о другом. О внимании человека к человеку, и особенно – к самому слабому из нас. О благодарности тому положению вещей, которое мы привыкли считать «нормальным» и обычным. О бережности и о надежде. О надежде в преддверии чего-то крайне необычного.
Я позволю себе закончить этот мой короткий рассказ только что написанными словами из послания архиепископа Павла Пецци: «Честертон сказал: “Люди, отмеченные знаком креста Христова, не унывая, ступают в темноту”. Мне кажется, эти слова подходят всем нам. Мы не можем знать, что это за темнота, и сколько она будет продолжаться, но мы можем без боязни войти в нее, потому что нас сопровождает свет Христов, которым сияет Крест».