Протоиерей Игорь Прекуп. Фото: Станислав Мошков/rus.postimees.ee
Никто не задумывался, почему в Древнем Израиле не было принято праздновать день рождения? (Это римская традиция, которая по-своему способствовала вычленению Рождества Христова из некогда единого праздника Богоявления.) Христианство унаследовало ветхозаветное отношение к рождению в «юдоль плача», если не полностью игнорируя празднование даты прихода в наш «лучший из миров», то, во всяком случае, большее значение уделяя Дню Ангела, точнее дню памяти святого, имя которого дано при крещении – именинам (в советское время так начали называть дни рождения). Так вот, почему? Ответ прост.
Преддверием чего, после грехопадения прародителей, стала земная жизнь? Райских обителей? Никак нет.
С того момента, как человек сделал свой роковой выбор, сначала послушав диавола, затем увернувшись от возможности свободного покаяния, он сделал этот мир и краткий отрезок жизни в нем преддверием ада.
С тех пор преисподняя (вне зависимости, как ее понимать – как некое пространство или состояние) ждала всех – и грешников, и праведников, с той разницей, что последние находились в Лоне Авраамовом – месте хоть и не блаженном, но утешительном. Как парадоксально выразился о нем Александр Ткаченко, «часть Неба всегда находится в аду».
Да, но как же Искупление? – вполне уместен вопрос. – Ведь врата адовы сокрушены, он разорен, а мы крещены во имя Пресвятой Троицы, возрождены Духом, о какой преисподней тут речь, что за страшилки на ночь?!
Никакие не «страшилки». Неужели никому не приходила в голову мысль, почему люди продолжают умирать, если в таинстве Крещения восстановлено единство с Богом? Смерть физическая стала возможна вследствие смерти духовной; оставление душою тела – закономерное следствие оставления душою Бога (именно так, не Бог ее покинул, а она Его). Но теперь, когда союз восстановлен, смерть физическая должна отступить? Ну, по крайней мере, от святых…
Но мы знаем, что умирают все, и величайшие святые. А некоторые из них еще и страдают перед смертью от тяжелых болезней, как, например, св. Иоанн Кронштадтский. Наверное, не все так просто?
Вся жизнь отведена для выбора
Искупление наше совершено Спасителем, но приобщиться ему – это уже дело нашего свободного выбора. Не стоит думать, что вот, мы крестились во Христа, и с того момента река жизни несет нас прямо в рай. В Крещении нам дается лишь залог спасения, а как мы его употребим – дело нашей свободы воли, потому что инерция жизни земной прежняя, как и до Христа, в том же направлении: пресловутые ад и погибель.
И наш выбор состоит в том, оставаться ли нам в этом потоке или, приобщившись искупительной Жертве, начать с Божией помощью выплывать из него. Вся жизнь отведена для этого выбора.
И личное крестоношение – это бремя лишь при самом поверхностном взгляде. На самом деле крест нам посылается (точнее, попускается) не как орудие пытки; это и не искупительная кара за грехи и не повод для помилования, как если бы Бог был связан Своей правдой (не будем забывать, что Его правда – правда любви).
Фото: Ольга Широпаева (Сительман) / isrageo.wordpress.com
Да, крест, который нам приходится нести по жизни, и тяжек, и мучителен иногда настолько, что кажется невыносимым, но не в этом его суть, а в его спасительности, если мы несем его должным образом. Крест нам дан как средство, чтобы, держась за него, нам с помощью Божией выплывать из потока, несущего к той черте, после которой, по инерции – все то же самое, что и до Голгофы, но… «в чем застану, в том и сужу»: во всецелом усилии выплывать со Христом или в предании себя власти стихии – наш выбор.
«Земная жизнь, – пишет свт. Игнатий Брянчанинов, – этот кратчайший срок – дана человеку милосердием Творца для того, чтоб человек употребил ее на свое спасение, то есть на возвращение себя от смерти к жизни. <…> Всякий, верующий в Спасителя, по необходимости должен сознавать и исповедовать свое падение и свое состояние изгнания на земле; он должен сознавать и исповедовать это самою жизнию, чтоб сознание и исповедание были живы и действительны, а не мертвы и бездейственны. Иначе он не может признать, как следует, Искупителя! <…> Исповедовать самою жизнью свое падение значит переносить все скорби земной жизни как справедливое воздаяние за падение, как естественное, логичное последствие греховности».
Читая свт. Игнатия, не стоит смущаться его жестким стилем. Для адекватного понимания надо делать поправку, с одной стороны, на схоластическое влияние, от которого в его время русское богословие только начинало освобождаться и которое проявляется не только в его стиле, но и в понятийном аппарате, а с другой – на характерные проблемы его эпохи, связанные с жаждой духовных переживаний, оборачивающейся прелестью, от которой, для пущей убедительности, он был вынужден предостерегать в резкой, категоричной форме.
И жизнь во Христе – это всегда исповедничество
Если отвлечься от этих издержек, вырисовывается то самое понимание сораспятия Христу, которое характеризует общий дух Древней Церкви. Церковное сознание эпохи гонений – насквозь аскетическое со спецификой мученического и исповеднического подвига. Слова, сказанные апостолом Павлом в Послании к Филиппийцам: для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение (Флп. 1: 21), – это своего рода идея, вера и чаяние церковного сознания. Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше <…> вам дано ради Христа не только веровать в Него, но и страдать за Него (Флп. 1: 23–29).
Однако желанием свидетельствовать веру перед гонителями и принять во Христе мучительную смерть аскетизм того времени вовсе не исчерпывался. Церковь жила напряженным ожиданием второго Пришествия Христова во славе. Вот это эсхатологическое настроение, побуждавшее подчинять всю жизнь близкой встрече с грядущим Спасителем, и было стержнем аскетизма.
К мученическому подвигу древние христиане стремились не из какого-то мазохизма, как может показаться сознанию, замусоренному стереотипами современности, не из жажды страданий как таковых, а потому, что в «ношении Его поругания» (Евр. 13: 13) они видели наикратчайший и наивернейший путь христоподражательного очищения и спасения.
Наши предки по духу ясно понимали, преддверием чего является земная жизнь, и радовались Благой вести о том, что инерция этого потока более не властна над ними, стоит лишь проявить усилие воли долготой в жизнь…
Страданий и смерти они, конечно, тоже боялись, как все нормальные люди. И ценить земную жизнь со всеми ее благами умели. Но предпочтение отдавали благам вечным, поскольку, «имея ум Христов» (1 Кор. 2: 16), понимали, что не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его (1 Кор. 2: 9).
Как этот выбор происходил в каждом отдельном случае, что им приходилось преодолевать в себе, нам неведомо. Господь наилучшим образом представил это борение в молении о Чаше.
Подвиг свидетельства веры же не в том, чтобы не бояться страданий и смерти или чтобы не чувствовать боли утраты, но в том, чтобы преодолевать все это с Божией помощью, и тогда Его сила будет открываться и познаваться в немощи человеческой.
Жизнь во Христе – это всегда исповедничество. Какова бы ни была тяжесть страданий, от чего или от кого бы их ни пришлось потерпеть – от своей страстной натуры, от людей или от бесов, в мученической ли кончине, в многолетнем ли крестоносном исповедническом пути, в страстотерпчестве ли (порой вовсе незаметном) – они понимаются в Евангельском свете как не только неизбежное, но и необходимое для спасения лекарство.
Фото: Thomas Coex/AFP
Так во Христе ли оно – сердце?
Однако соборное понимание сораспятия и крестоношения заключается не только в осознании ценности страданий во Христе, но и в понимании, когда они во Христе, при каких условиях. В исповедании делом веры в Распятого за нас не менее важно отношение к страданиям наших ближних, пусть даже их «близость» исчерпывается знанием о том, что есть вот такие люди, и у них такое-то горе.
В контексте темы соборности встает вопрос: как это понималось издревле? Выше уже было сказано о важности «изменения креста своего в Крест Христов», и каким образом это достигается. А вот как относиться к тому, что люди сторонятся крестоношения, избегая произвольных скорбей поста, например? И как в таком случае расценивать случающиеся с ними непроизвольные страдания? Как реагировать? Что и как говорить? А если, так сказать, положение обязывает об этом говорить?..
Вопрос непростой, потому что, если крестоношение спасительно, а «не распятый – не Христов», то чье-либо уклонение от хранения заповедей, к которым, как уже было сказано, пригвождается в нас ветхий человек, или от чего-либо иного душеполезного не должно оставлять нас равнодушными, ведь ближний уклоняется от спасительного пути, значит, наш долг его обличить, вразумить… Разве не так?
Несомненно, равнодушным оставаться нельзя, когда видим, что кто-нибудь вредит своей, а то и не только своей душе. Однако прежде, чем открыть рот, чтобы поделиться своими соображениями, стройно и обильно прошитыми святоотеческими цитатами, неплохо бы вспомнить известный рекламный слоган: «Иногда лучше жевать, чем говорить». Ну это так, для начала, чтобы не лопнуть от чувства собственной значимости. (Кстати, это касается всех, вне зависимости от иерархического статуса, потому что перед глупостью все равны.)
А как спеси поубавилось, можно и в Священное Писание заглянуть, где в книге Екклесиаста прочтем, что всему свое время, и время всякой вещи под небом: <…> время молчать, и время говорить (Еккл. 3: 7). И тогда важно задуматься: точно ли это оно – «время говорить» – и точно ли мне есть что сказать? Т.е., конечно, нам всегда есть что сказать, но далеко не всегда оно бывает тем, что нужно сказать, чтобы достичь своей цели.
Впрочем, да! С самого начала желательно подумать, а какова, собственно, цель высказывания? Если это утешение или помощь ближнему в понимании своих ошибок, тогда одно дело, а вот если это, как бы так помягче выразиться, просто желание… высказаться, или, например, «исполнить свой долг» (что может быть еще продиктовано беспокойством, как бы кто не стукнул наверх, что «эцилоп бездействовал», и «сверху» не обвинили бы в пассивности, мягкотелости и отсутствии большевистск… ой! православной бдительности), или активность продиктована, мало ли, надеждой своим пафосным усердием обратить на себя внимание «верхов» – тогда, пожалуй, хорошо бы понять, что «время говорить» в лучшем случае пока еще не наступило.
И даже если точно есть что сказать, прямо все так четко риторически выстроено в мыслях, хорошо бы тогда заглянуть в свое сердце и честно себя спросить, чтобы затем самому же себе честно ответить, во Христе ли оно – сердце-то? Вот, по своему состоянию, сейчас, в данный момент, оно Христово или же там море великое и пространное: тамо гади ихже несть числа, животная малая с великими (Пс. 103: 25)? Если последний вариант, значит, точно «время молчать».
Воля Божия всегда благая, но не всегда благоугодная
Когда человека постигает горе, особенно если это связано с внезапной потерей самых родных, близких, дорогих сердцу людей, обычно первая реакция – яростный бунт, протест, возмущение: «За что?!!» Далеко не каждый, прося объяснить, где был Бог, когда произошла беда, и если на все Его воля, то как Он такому позволил случиться, готов слушать богословские доклады. Как правило, тут «время молчать». И слушать. И обнимать. И вместе плакать. И только дождавшись, когда убитый горем человек окажется в состоянии что-то слушать, попытаться осторожно ответить на его вопросы.
Что важно знать и понимать утешителям о воле Божией? Она всегда благая, но не всегда «благоугодная», порой она бывает и «попустительной». Преподобный Иоанн Дамаскин говорит, что одно бывает «по благоволению», а другое – «по снисхождению»: «То, что по благоволению, хорошо, видов же снисхождения много». Например, праведник страдает, чтобы была явлена его добродетель (Иов) или чтобы не превозносился («жало в плоть» у апостола Павла). Попускаемое – это зачастую уступка свободной воле человека.
Авва Дорофей пишет: «Все бывающее бывает или по благоволению Божию, или попустительно, как сказано у Пророка: Аз Господь Бог, устроивый свет и сотворивый тму (Ис. 45: 7). И еще: или будет зло во граде, еже Господь не сотвори (Ам. 3: 6). Злом здесь названо все, что отягощает нас, т. е. все скорбное, бывающее к наказанию нашему за порочность нашу, как то: голод, мор, землетрясение, бездождие, болезни, брани – все сие бывает не по благоволению Божию, но попустительно, когда Бог попускает этому находить на нас для нашей пользы. Но Бог не хочет, чтобы мы сего желали или сему содействовали.
Например, как я сказал, бывает попустительная воля Божия на то, чтобы город был разорен, но Бог не хочет, чтобы мы – поелику есть Его воля на разорение города – сами положили огонь и подожгли оный, или чтобы мы взяли топоры и стали разрушать его.
Также Бог попускает, чтобы кто-нибудь находился в печали или в болезни, но хотя воля Божия и такова, чтобы он печалился, но Бог не хочет, чтобы и мы опечаливали его, или чтобы сказали: так как есть воля Божия на то, чтобы он был болен, то не будем жалеть его. Этого Бог не хочет; не хочет, чтобы мы служили таковой Его воле. Он желает, напротив, видеть нас столь благими, чтобы мы не хотели того, что Он делает попустительно».
И не дай Бог никому говорить, как некоторые «правдорубы», которые после пожара в кемеровском ТЦ не нашли ничего лучшего, как обвинить родителей, потерявших своих детей, в неблагочестивой жизни, усмотрев в произошедшем наказание Божие за нарушение Великого поста. Не могу не процитировать одного из таких «ревнителей благочестия»: «В данной трагедии важно понять всем, что во время Великого поста в воскресный день надо детей не в кинотеатры водить развлекаться, а в церковь причащать. Если этого не поймем, то, действительно, все так же погибнем – и секира уже готова. Не видите, что ли, что творится в мире? Все галдят, как чокнутые, а простых вещей не видят и не понимают – Господь призывает к покаянию уже самыми крутыми мерами».
Ну что тут скажешь?.. Обличители неблагочестия родителей, чьи дети умерли во время пожара в кемеровском ТЦ, проповедуют не Христа распятого, а «Христа распинающего». Иначе говоря, проповедуют богохульную ересь.
Одной жалости для сострадания мало
Поэтому вот что еще крайне важно, особенно когда тот, к кому собираешься обратиться, мучается от душевной раны (и не надо о том, что «наказания без вины не бывает» – это оставим себе для самовразумления, на случай, когда Господь попустит скорбь) – прежде, чем открыть рот или коснуться клавиатуры, обратить внимание при осмотре своего сердца, есть ли в нем сострадание. Не жалость, а именно со-страдание.
И не только к тому, кого собираешься духовно обогатить своим наставлением, но, в первую очередь, как ни странно кому покажется, ко Христу. Лишь в этом случае можешь помочь собеседнику утопить свою скорбь в море любви Христовой.
Одной жалости для сострадания мало, хотя она, как начальное осуществление милосердия, конечно, необходима.
Сострадание – это страдание, сообразное страданию того, кого жалеешь, это принятие скорби его, как своей.
Разница только в том, что, принимая скорбь своего ближнего, мы разделяем ее с ним, облегчая его страдание, а принятие скорби Христовой вводит нас (и утешаемых нами) в спасительное понимание своих скорбей, побуждая принять свой крест, сообразуясь тем самым Христову распятию, сораспинаясь Ему, с той, конечно, существенной разницей, что Господь взошел на Крест, не имея в нем нужды, ради нас, а мы, принимая свой крест, делаем это ради своего же спасения.
Фото: Gali Tibbon/AFP
«Крест дотоле тягостен, – пишет святитель Игнатий Брянчанинов, – доколе он пребывает крестом своим. Когда же он преобразится в Крест Христов, то получает необыкновенную легкость: Иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть» (Мф. 11: 30).