Случай с отказом молодого греческого священника крестить маленькую девочку облетел всемирную паутину и вызвал оживленную дискуссию в православном секторе ее просторов. Первое, что хотелось бы отметить: живость – ценная сторона обсуждения любого вопроса, да только вот, к сожалению, она зачастую осуществляется за счет других ценностей, например, за счет кротости, доброжелательства к собеседнику, деликатности и т.п.
Протоиерей Игорь Прекуп
Значимость этих ценностей возрастает в геометрической прогрессии, когда дискуссия по чувствительным вопросам происходит между христианами.
Такое впечатление, что наставление апостола Петра всякому требующему отчета в нашем уповании, давать «ответ с кротостью и благоговением» (1 Пет. 3; 15), толкуется как-то извилисто: кто про кротость забывает (да ну ее – несущественная деталь!), о благоговении вообще непонятно, что оно тут делает, ну и если даже это все принимается всерьез, то лишь в том случае, когда кто-то конкретно к нам обращается за отчетом, а когда мы отвечаем по своей инициативе, отозвавшись на злобу дня или вклинившись в чей-то спор, то вроде как и нечего свой ответ обременять чуждыми православному сердцу веригами интеллигентности, или, не приведи Господи, толерантности (как только не обзовешь христианские добродетели, только бы уклониться от них…).
Оно, конечно, понятно по-человечески, но все же обидно становится, когда, например, два симпатичных тебе пастыря, горячо обсуждая важную тему, оба искренне переживая за, самое главное, общие же ценности, умудряются кто-то походя, кто-то вполне адресно задеть, уязвить друг друга…
Отцы (само собой и братья с сестрами), давайте жить дружно, а? Ну и что, что мы различаемся по симпатиям и предпочтениям (политическим, эстетическим и пр.)? И слава Богу, что нет прежнего единого «одобрямса» и «осуждамса», или этого «я, как и все мои товарищи». Разница во второстепенном – не повод для противостояния и неприязни, не основание для взаимоотчуждения и враждебного навешивания ярлыков. В конце концов, давайте не забывать, нас не так много…
Скандал
Итак, по событию. С чего это вдруг такой ажиотаж? Или в сети вращаются люди, сплошь питающие иллюзии о церковных реалиях и воображающие, что в храмовом пространстве их ангелы встречают? Да и что такого сделал тот батюшка? Обхамил пришедших на крещение или, может, потребовал дополнительную плату… ой, простите, терминология не та… Переформулирую: предложил позитивно пересмотреть в прогрессивном аспекте ориентировочную сумму пожертвования? Нет, этим бы он нашего юзера, повидавшего, наслушавшегося или, как минимум, начитавшегося на форумах о том, что случается в православном быту, не удивил.
А дело в том, что батюшка, во-первых, на «святое» замахнулся: на право каждого «клиента» быть обслуженным в храме вне зависимости от мотивов и целей, приведших его сюда, от мировоззрения, глубины веры и образа жизни, от, наконец, участия/неучастия в таинствах (как вообще кто-то смеет указывать мне, что я должен делать?!..)
Разве это проблема родителей, что ребенок капризничает и не хочет креститься? Нет уж! Они заказали требу, пришли, привели ребенка, ну а дальше уже проблема исполнителя заказа. Не знаю, как в Греции, где «все есть», но так, во всяком случае, у нас…
Фото: zalnova.livejournal.com
Во-вторых, он нарушил «правила игры»: самостоятельно решил, что в данной ситуации правильно с церковной точки зрения, а что неправильно! И добро бы еще сослался на распоряжение своего непосредственного начальства (если бы таковое было получено), так нет же! Он же явно смеет руководствоваться своей пастырской совестью (непозволительная роскошь!), да еще и не стесняется это провокационно демонстрировать…
Что важно понять: священник отказал не приходящему ко крещению ребенку, как бы тем самым противясь Христу, сказавшему: «Пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царствие Божие» (Мк. 10; 14); он отказал родителям и восприемникам девочки. Казалось бы, какая разница, ведь она еще маленькая, взрослые – ее представители? Отказать им – то же, что отказать ей, мало ли что она носиком крутила…
Это как посмотреть.
В самом деле, на данную ситуацию возможны разные истинные точки зрения (притом, что истина одна), и я хотел бы обратить ваше внимание, дорогие читатели, что в жизни очень часто так бывает: и так можно, и этак, нарушения не будет, поскольку верность решения зависит от того, каковы движущие мотивы и цели.
Был бы на месте героя нашей истории другой священник, который не считает правильным руководствоваться волей младенческой, и на радость собравшимся окрестил бы ее щадяще обливанием, так он был бы прав, если бы мотивы его были христианские и пастырские, а цель – спасение души ребенка.
И наоборот, если бы этот «другой» побуждался формально-казенным отношением к делу, принципиальным безразличием к тому, не нанесет ли девочке принуждение психотравму, которая еще неизвестно, как потом аукнется, да если бы его еще подстегивало человекоугодливое опасение нарваться на скандал, а целью совершения таинства было бы просто «отстреляться» или, например, пополнить приходскую казну или улучшить собственное материальное положение, а то и завязать полезное знакомство – даже сами по себе непредосудительные желания, в качестве цели совершения таинства – кощунственны.
Приведу пример, может, не совсем, на первый взгляд, подходящий к данной истории, но в плане мотива и цели совершения таинства вполне уместный.
Жила-была в Бесарабии конца 30-х годов прошлого века девушка-гимназистка. Прекрасная семья, любящие, интеллигентные родители, брат –воплощение благородства, да и сама она умница-красавица. По Закону Божиему девушка писала такие прекрасные сочинения, что ее постоянно премировали святотеческими книгами, которые она, вежливо приняв, относила на чердак… Девушка неверующей была. Но все делала «как положено», никого не искушая, ниже смущая.
Наступил день выпуска. Торжество начиналось литургией, перед которой все ее одноклассницы шли на исповедь в отдельное помещение к духовнику гимназии.
Уже накрыв отличницу теоретической религиозной подготовки епитрахилью, священник, видимо, по какому-то Божиему внушению, спросил: «А скажи мне, Галина, веруешь ли ты, что в причастии тебе дается истинное Тело и истинная Кровь Господа нашего Иисуса Христа?» На что умница-красавица, которая ко всему прочему была девушкой честной (и, надо сказать, сохранила эту черту до конца своей жизни), из-под епитрахили ответила: «Ну что вы, батюшка, это же хлеб и вино!»
Священник испуганно сорвал с ее головы епитрахиль и сказал, что не может допустить ее к причастию. На что юная исповедница-атеистка недоуменно с едва проступающими нотками возмущения ответила: «И что же мне делать? Если я не пойду со всеми вместе причащаться, что обо мне люди подумают? Вы меня опозорить хотите?!..»
Не знаю, чем батюшка тот руководствовался. Может, сыграло какую-то роль, что ее отец был уважаемым и влиятельным человеком, может, просто пожалел девочку, а может, побоялся работу в гимназии потерять, а заодно по церковной линии отгрести кучу неприятностей за учиненный скандал – Бог весть, но внял он здравому смыслу, глаголавшему устами не по годам сообразительной девицы, и все сделал «как надо».
К концу жизни тетя Галя все же подошла к вере, но вот ведь какой вопрос: а если бы священник ее тогда все же не допустил к причастию, дав тем самым этой умной и внутренне глубоко порядочной девушке повод задуматься: вдруг не так все просто, как ей тогда казалось не только под влиянием витавших в атмосфере интеллигентного общества настроений, но и не в последнюю очередь благодаря общению с родственниками в священном сане, которые в алтаре в карты резались, а на людях – само благочестие, хоть лампадку перед ними зажигай?
Может, если бы тот батюшка, Царство ему Небесное, не послушался бы вещавшего из нее беса здравого смысла, а внял бы голосу своей пастырской совести и проявил бы принципиальность, тетя Галя что-то переосмыслила бы и пришла к вере уже тогда в юности? Я даже представить не могу, как прекрасно она могла бы состояться в духовной жизни при ее-то потенциале. Нет у истории сослагательного наклонения, хотите сказать?.. Как скучно!
Но это так… информация к размышлению о мотивах и целях.
Коснувшись темы пастырской совести, вернемся в наш век и отметим, что если бы священником из нашумевшего видеосюжета руководила бы банальная вредность или пусть даже законное негодование и естественное раздражение (ну достали его эти божки домашние своими капризами, да и родители их тоже – зла не хватает – вместо того, чтобы поговорить с ребенком, подготовить, в конце концов, здесь на месте «построить» свою дочурку, стоят как ни в чем не бывало, словно батюшка должен теперь их прорехи в воспитании ребенка латать!.. – ну и т.д.) – тогда было бы основание упрекать его в нарушении пастырского долга.
Однако нам не известно ничего такого. Нет у нас оснований предполагать подобное! Наоборот, лично на меня батюшка произвел впечатление внимательного и серьезного пастыря, который (не будем спорить, прав он или нет), по всей вероятности, руководствовался в данном случае своей пастырской совестью.
О пастырской совести
Сразу позволю себе отметить, что к понятию «совесть» и, тем более, «пастырская совесть» в церковной среде встречается порой легкомысленное, чтоб не сказать пренебрежительное отношение. Это что-то из области идеалистических конструкций, этаких либеральных веяний, подрывающих канонические устои церковной жизни, которые якобы держатся послушанием, понимаемым в качестве безоговорочного повиновения начальству.
Совесть у каждого своя в меру его испорченности, это у протестантов – совесть, вот они и докатились до того, что «голубых» венчают, а у нас – послушание священноначалию… как сказал один молодой, но очень перспективный в карьерном плане батюшка.
Совесть мешает, она вносит неопределенность какую-то, непредсказуемость. Без нее так удобно: замотивировал человека на деньги или еще какие «конкретные» стимулы и всё, спи спокойно, а от совестливого никогда не знаешь, чего и где ждать! Мало ли, когда и по какому поводу ему вожжа под хвост попадет?..
Вот понимание «долга» и «обязанностей» как умеренного исполнения требований непосредственного начальства, не вникая, не размышляя, не сомневаясь и, Боже сохрани, не рассуждая – это устойчиво, надежно, потому как предсказуемо, а значит контролируемо и управляемо.
О пастырской совести предпочитают говорить, когда надо устыдить священника и побудить к усердному исполнению своих обязанностей, но стоит ему попытаться обосновать какие-то свои (неугодные руководству) действия пастырской совестью – и он рискует поймать, в лучшем случае, любопытно-снисходительный взгляд.
Между тем, ситуаций, когда то, что одному священнику против совести, ничтоже сумняшеся сделает другой и тоже не согрешит – множество. Так стоит ли принуждать священника совершать против совести то, что без смущения сделает его собрат?
Приведу пример из жизни. Лихие 90-е. К некоему молодому батюшке пришла мать повесившегося наркомана. Веских оснований считать, что его повесили, не было. Батюшка, как мог, объяснил ей, что самоубийц не положено отпевать (разве что, когда речь о психическом заболевании), а то, что он совершил это в наркотическом опьянении не только не оправдывает, но еще и усугубляет дело, потому как исстари принято было умершего в пьяном угаре приравнивать к самоубийцам, потому как человек себя произвольно вводит в состояние невменяемости и сознательно разрушает свое здоровье.
Добрые люди посоветовали ей обратиться за благословением к архиерею. А как раз дело было под святого князя Владимира. Архиерей там же на всенощной в алтаре возмущенно выговорил этому молодому священнику за его отказ.
Тот, опять же, как умел, попытался объяснить, почему не считает правильным отпевать человека, ни разу за всю жизнь не подавшего признаков религиозной жизни, да еще какое-то время последовательно себя убивавшего со всеми сопутствующими наркомании проблемами. Ведь те, кто установил столь строгое отношение к «самовольно живот свой скончавшим», вряд ли меньше нас любили людей. Скорее как раз больше, и потому-то проявляли строгость, чтобы у тех, кому стукнет в голову наложить на себя руки, были веские основания испугаться и шарахнуться в сторону от этого помысла.
Но владыка был неумолим: «А я вот прикажу и отпоете!» И тут всегда вежливый и почтительный священник резко ответил: «Не отпою! Так мы скоро голубых венчать станем». На этом разговор закончился, но осадок остался у него надолго, потому что никак ему было не взять в толк: зачем?!.. Зачем архиерею принуждать его поступать против совести, когда многие собратья вообще не увидят никакой проблемы, и, получив соответствующее указание, отпоют без всякого смущения?
То же самое касается и крещений: один священник крестит всех подряд «пришедших и ихже принесоша», по совести не считая себя вправе препятствовать Промыслу Божиему, приведшему к купели человека, который на данный момент, может, вообще неверующий, но «кто знает, как благодать его вразумит», тем более, что «о нем теперь можно будет церковно молиться»?..
Покойников он тоже отпевает не разбирая, верующий, неверующий, как именно он отошел «в путь всея земли» – был бы только крещеный в Православной церкви; опять же, это не по безответственности, а потому что не считает себя вправе вмешиваться: его дело – помолиться, а там уж, как Господь…
Другой, наоборот, не только взрослого, желающего креститься, вопрошает о вере и намерениях, но и от восприемников требует, чтобы они хотя бы в первый раз за всю «христианскую» жизнь исповедовались и причастились. И он тоже – по совести, потому что как могут вводить ребенка в Церковь те, кто, согласно канонам, сами уже поставили себя вне?
По 80-му правилу Трулльского собора человек, всего лишь в течение трех недель кряду без уважительной причины не участвовавший в воскресном богослужении (что в древности предполагало причащение), отлучается от церковного общения; в синодальную эпоху срок был продлен до года, причем в Духовном Регламенте четко прописано: «…Аще который Христианин покажется, что он весьма от Святаго Причастия удаляется, тем самым являет себе, что не есть в Теле Христове, сиесть, не есть сообщник Церкви» (курсив наш. – И.П.).
И покойника он тоже не всякого возьмется отпевать, потому что не может произносить слова, свидетельствующие о вере и благочестии усопшего, если для этого нет абсолютно никаких оснований (мало того, что тот вообще ни разу своими ногами в храм не зашел, так даже родственники свидетельствуют, что он был неверующим), к тому же, батюшка сознает на себе ответственность перед людьми, соблазняющимися легкостью, с которой «получают пропуск в рай» те, кто нисколько об этом не заботился в течение своей земной жизни.
О том, кто из них двоих прав, можно спорить, но ясно одно: если оба они искренне руководствуются своей пастырской совестью, принуждать кого-то из них к тому, что претит ей – грешно. Тем более, что если неприемлемое для одного приемлемо другому, то и обращаться надо к тому «другому».
Иное дело, если свобода совести начинает зашкаливать настолько, что уже речь идет о чем-то несовместимом с пастырским служением. Например, когда пастырская совесть не позволяет оставаться в стороне от политического конфликта, но эта «неотстраненность» выражается не в миротворчестве (в христианском смысле, а не в деятельности «голубых касок) или делах милосердия, а в «прельщении политическими страстями» и в занятии «партийной позиции», способствующей неприязненному разделению церковного народа по политическим предпочтениям на «своих» и «чужих». Тут уже надо принимать адекватные меры, но и в этом случае нет оснований принуждать священника говорить или делать что-то против совести.
Это касается не исключительно пастырей, но по преимуществу, потому что одна из важнейших задач священнослужения – тревожить, пробуждать, укреплять совесть своих пасомых. Как мы будем это делать с поломанной, смятой совестью? Кому нужно бессовестное духовенство? Даже если оно формально и делает все правильно. Ибо соль, потерявшая силу ни на что более негодна, кроме как выбросить ее вон на попрание людям (Мф. 5; 13).
Согласно авве Дорофею, совесть – это всеянный Творцом в человеческую природу некий божественный помысл, «который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое… она есть естественный закон» (свт. Игнатий Брянчанинов называет совесть «чувством духа человеческого, тонким, светлым, различающим добро от зла… яснее… нежели ум»). Это и есть «соперник», с которым Господь советует мириться поскорей (Мф. 5; 25–26). Так «называется она потому, – говорит авва Дорофей, – что сопротивляется злой нашей воле и напоминает нам, что мы должны делать, но не делаем; и опять, чего не должны делать, и делаем, и за это она осуждает нас».
Совесть – как бы орган души, которым человек улавливает соответствие и несоответствие своей богоподобной природе того, что он думает, переживает, желает, делает и того, что происходит вокруг. Можно сказать, жизненно важный орган. Мы знаем, что Отцы советуют ценить душевное выше телесного.
Знаем также, что глухому или слепому нельзя рукополагаться «не аки осквернен был, но да не будет препятствия в делах церковных» (78-е Апостольское правило). Если таковым препятствием может служить физический недостаток, который сам по себе не является чем-то предосудительным («оскверняющим»), что говорить о человеке с искалеченной совестью, если это и делам, несомненно, препятствует, и скверно само по себе? Что толку, если священник «взялся за ум», «послушен властям, над ним поставленным», но душа его кастрирована?..
У святых Отцов о совести и ее бережном хранении очень много сказано. «Закон есть неотложный, – пишет святитель Феофан Затворник, – ничего не допускать против чего восстает совесть, и извольте так делать. В совести Сам Бог говорит. Следовательно ее надо слушать паче всего».
Совесть может быть неразвита, глуховата, подслеповата (поэтому и случается разноголосица в душах совестливых людей), но она непременно будет развиваться, если к ней прислушиваться и просвещать ее Божественным Откровением («как лезвие ножа натачивается камнем, – пишет святитель Игнатий, – так совесть натачивается Христом: она просвещается изучением и изощряется исполнением евангельских заповедей»). Но одно дело – совесть немощная или нечистая, другое – искалеченная. Немощное можно укрепить, грязь очистить, а вот искалеченное восстановить намного трудней.
«В чем совесть укоряет, от того надо охраняться, как от огня», – предостерегает преподобный Иосиф Оптинский. И не только в чем-то крупном, но и в том, что может показаться мелочью, ее нельзя попирать, потому что, как говорит авва Дорофей, «от пренебрежения сего малого и в сущности ничтожного мы переходим и к пренебрежению великого», и «от этого „Что за важность в том, что за важность в другом“ впадает он в худой навык и начинает пренебрегать великим и важным и попирать свою совесть, а таким образом закосневая во зле, находится в опасности прийти и в совершенное нечувствие».
«Острие совести очень нежно, его надо хранить и хранить, – пишет святитель Игнатий. – Хранится оно, когда человек исполняет все требования совести, а нарушения по немощи или увлечению омывает слезами покаяния». В противном случае «острие ее притупляется, свет ее тускнеет, в душе разливаются мрак и холод небрежения и нечувствия. Нечувствие делается, наконец, обыкновенным состоянием души. Часто бывает она удовлетворенной им, часто признает его состоянием угодным Богу, спокойствием совести, а оно – утрата ощущения своей греховности, утрата ощущения благодатной духовной жизни, усыпление и слепота совести».
Очень остроумно предостерегает от такого мнимого «покоя совести» преподобный Иоанн Лествичник: «Должно внимать себе, не перестала ли совесть наша обличать нас, не ради чистоты нашей, но как бы утомившись».
Николай Ге. Иуда. Совесть
Быт
Вернемся, однако, к поступку скромного греческого священника и проблеме крещения младенцев. Сразу скажу: я – за! Но не любой ценой.
Таинство крещения – это «рождение свыше» (Ин. 3; 5–6), которое, согласно святителю Григорию Богослову, «вспомоществуя первому рождению (по плоти. – И.П.), из ветхих делает нас новыми, из плотских, каковы мы ныне, богоподобными, разваривая без огня и воссозидая без разрушения. Ибо, кратко сказать, под силой крещения понимать должно завет с Богом о вступлении в другую жизнь и о соблюдении большей чистоты».
Некрещеный человек пребывает во зле по необходимости, ибо корень зла лежит за пределами его свободы – в предрасположенности падшего человеческого естества к греху, к злу. «Вот я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя» (Пс. 50; 7), – восклицает Псалмопевец. Речь не о том, что греховно соитие или рождение, но речь о греховной порче, наследуемой человеком, о генетической памяти, обремененной грехом, о склонности человека грешить, с которой он зачинается, а затем является на свет.
Рождение, благословленное Богом, вследствие грехопадения оказывается путем, проводящим грех, проклятие и смерть. Отсюда соответствующие ритуалы очищения в Ветхом Завете, частично унаследованные христианской традицией.
В беседе с Никодимом Господь указывает на ненормальность состояния человеческого естества, проявляющуюся в ущербном рождении по плоти, которое по сути есть рождение в смерть в духовном и физическом смысле (смерть как бы великодушно отступает лишь на время, чтобы потом все-таки взять свое). Рождение в жизнь биологическую есть в духовном смысле рождение мертворожденного, которому надлежит «родиться свыше», чтобы иметь вечную жизнь: «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие. Рожденное от плоти есть плоть; а рожденное от Духа есть дух» (Ин. 3; 5 – 6).
«Поклоняйся рождеству, чрез которое освободился ты от уз рождения…» – призывает святитель Григорий Богослов. Узы рождения разрешаются Рождеством Христовым. Человек рождается «в узах», в узах мертвящего греха.
«Со времени Адамова преступления, – пишет преподобный Макарий Египетский, – душевные помыслы, отторгшись от любви Божией, рассеялись в веке сем, и смешались с помыслами вещественными и земными. Но как преступивший заповедь Адам принял в себя закваску зловредных страстей, так и родившиеся от него, и весь род Адамов, по преемству стали причастниками оной закваски; а при постепенном преспеянии и возрастании до того уже умножились в людях греховные страсти, что простерлись до прелюбодеяний, непотребств, идолослужений, убийств и других нелепых дел, пока все человечество не вскисло пороками.
Зло до того возросло в людях, что помыслили, будто бы нет Бога, стали же покланяться неодушевленным камням; вовсе не могли даже составить себе понятия о Боге. До такой степени закваска зловредных страстей заквасила род ветхого Адама». Преподобный Макарий называет первородный грех «закваской порока» и «какой-то умной и мысленной силой сатаны», «тонкой силой тьмы, пребывающей в сердце». Порок чужд нашей природе, «он вкрался в нас вследствие преступления первого человека, и мы приняли его, и со временем сделался он для нас как бы природою».
Блаженный Диадох Фотикийский называет первородный грех «поползновением на недоброе, приразившимся к уму чрез преслушание». Он говорит, что в таинстве крещения «Дух Святой вселяется в нас, а грех (или отец греха) изгоняется Им… <…> … Банею пакибытия (Тит. 3; 5) сквернообразный змий извергается из глубин ума; при всем том не дивимся, что и после крещения опять с добрыми помыслами испытываем и худые.
Ибо баня освящения, хотя отъемлет скверну греха, но двойственности пожеланий наших не уничтожает, и бесам воевать против нас и обольстительные слова говорить к нам не возбраняет, чтоб чего не сохранили мы в естественном оном находясь состоянии, то хранили силою Божиею, восприяв оружие правды».
Что же удивительного в том, что родители приводят ребенка к купели крещения, не предоставляя ему выбора? Ведь решают же они за ребенка другие вопросы, касающиеся его блага. Тем более они должны позаботиться о высшем благе – об освобождении своего ребенка от уз мертвящего греха, о его очищении от «закваски зловредных страстей», о «рождении свыше».
Эта идея (очищение от первородного греха) проходит красной нитью в аргументации святых Отцов, которые высказывались в пользу крещения младенцев. В особенности заслуживает внимания письмо сщмч. Киприана Карфагенского к Фиду (сообщающее соборное решение по этому вопросу): «…Если и величайшим грешникам, много грешившим прежде против Бога, когда они потом уверуют, даруется отпущение грехов и никому не возбраняется прощение и благодать; то тем более не должно возбранять это младенцу, который, едва родившись, ни в чем не согрешил, а только, происшедши по плоти от Адама, восприял заразу древней смерти чрез самое рождение и который тем удобнее приступает к принятию отпущения грехов, что ему отпущаются не собственные, а чужие грехи (выделено нами. – И.П.).
И потому, возлюбленнейший брат, на соборе нашем состоялось такое определение: не должно нам никого устранять от крещения и благодати Бога, ко всем милосердого, благого и снисходительного. Если этого надобно держаться по отношению ко всем, то особенно, как мы думаем, надобно соблюдать это по отношению к новорожденным младенцам, которые уже тем заслуживают преимущественно нашу помощь и милосердие Божие, что с самого начала своего рождения они своим плачем и слезами выражают одно моление» (выделено нами. – И.П.).
Что из этого следует? А следуют из этого, на первый взгляд взаимоисключающие выводы: 1) непонимание, высказанное по поводу поступка греческого священника его собратьями из нашей Поместной Церкви, считающими, что абсурдно и безответственно ставить совершение Таинства в зависимость от воли ребенка – имеет под собой неслабую аргументационную базу; 2) решение священника отказаться на тот момент от совершения таинства не противоречит соборному определению, о котором пишет священномученик Киприан.
С первым, вроде, все ясно, а как же с этим сочетается второе? Обратите внимание, о каких младенцах говорит автор письма: о новорожденных. Полистайте православные форумы на тему крещения младенцев и вы обнаружите, что «бывалые» единодушны в одном: крестить надо или совсем еще грудных младенцев (до года), или достаточно подросших, чтобы осознанно могли участвовать в таинстве.
Если же мы имеем дело с младенцем, способным выражать свою волю (пусть ребенок даже не вполне может оценить величие предлагаемого дара – а взрослые что, так-таки все в состоянии?..), то уже не все так просто.
И дело не в пресловутых правах ребенка, а в том, как им будет воспринято происходящее, какие ассоциации это породит, да и вообще, насколько это совместимо с христианским духом любви, чуждой какого-либо принуждения. Это ведь не к парикмахеру сводить и не на прививку (кстати, иатрофобия – боязнь врачей – тоже не на пустом месте возникает). Тут совсем другое. Можете, представить себе Спасителя, к Которому насильно тянут упирающегося, плачущего ребенка-трехлетку?.. Господь запретил апостолам препятствовать детям приходить к Нему, но из этого не следует, что Ему угодно, чтобы их пригоняли насильно.
Насильственному крещению детей (словосочетание-то какое дикое, но ведь есть, что есть!) находят оправдание в толковании 14-го Правила IV Вселенского Собора, в котором говорится о чтецах и певцах, до вступления в клир женившихся на иноверных, «чтобы родившие уже детей от таковаго брака, и прежде сего уже крестившие их у еретиков, приводили их к общению с Кафолическою Церковью». Оправдание состоит в том, что греческое слово προσαγω <просаго> – «приводить», можно понимать и как «побуждать», и как «принуждать». Якобы из этого можно сделать вывод, «что дети не имеют самовластия и не способны принимать решение о своем крещении».
Формально-юридически – да, до шестилетнего возраста дети не являются даже частично дееспособными. Психологически? Тут уже труднее что-либо утверждать, потому что упомянутое самовластие формируется постепенно, причем очень важно, чтобы воспитание в послушании сочеталось с уважением к формирующейся личности. Но мы ведь даже не о психологии говорим… Тут земные шаблоны или вовсе неприменимы, или, во всяком случае, если и применимы, то более, чем избирательно.
Можно за уши притягивать филологические аргументы вкупе с юридическими, но из контекста уважительного отношения, которое демонстрирует Спаситель в отношении детей (Мк. 10; 14), никак не следует, что условие, предъявляемое клирикам низшей ступени, «приводить» своих детей к Церкви (потому что семья церковно- или священнослужителя должна быть православной), предполагает насилие. Ну не вяжется это ни с общим духом Евангелия, ни с вышеупомянутым евангельским эпизодом, в частности.
Конечно, в случае с девочкой, зачатки свободы совести которой были уважены священником, все претензии должны быть адресованы родителям и крестным, которые должны были подготовить ее. Возможно, им это даже в голову не пришло. Мало ли куда они ее водили и что с ней там делали? Не впервой. А вот же ж… Оказалось, в Церкви (именно в Церкви, а не только в церкви как храме – пространстве, в котором собирается, является Церковь Христова) все не так, как повсюду, все серьезней, иначе. Это иное место… Для них это шок. И спасибо за это молодому батюшке. Должен же кто-то был отрезвить собравшихся, которым что вечное – что преходящее, что святое – что несвятое… все едино.
Выше достаточно много было сказано о значимости пастырской совести. Внесу небольшое уточнение: словосочетание «пастырская совесть» – это не благовидный предлог для саботажа. Это не что-то эфемерное, а вполне поддающееся обоснованию от Писания и Отцов. Когда нет богословских аргументов, нет речи и о пастырской совести; когда нет аргументов этико-психологических – нет речи и о совести как таковой.
Однако в данном случае мы видим, что у пошедшего на принцип священника есть (хоть и дискуссионные, но все же есть) богословские точки опоры. Добавим еще одну от святителя Григория Богослова.
Кто в теме, знают, что святителя Григория принято цитировать, как раз обосновывая необходимость крещения младенцев. Да, это так. Но ведь батюшка-то не выступал против этой практики! Напротив, у меня сложилось впечатление, что он как раз читал полностью Слово 40-е, а не выдирал из контекста хрестоматийные отрывки.
«У тебя есть младенец? – спрашивает святитель. – Не давай времени усилиться повреждению; пусть освящен будет в младенчестве и с юных ногтей посвящен Духу». Казалось бы, все ясно: крестить, нельзя отказывать. Но дальше читаем: «„…что скажешь о тех, которые еще младенцы, не чувствуют ни вреда, ни благодати? Крестить ли нам и их?“– Непременно, если близится опасность. Ибо лучше без сознания освятиться, нежели умереть незапечатленным и несовершенным».
Опять, на первый взгляд, аргумент против отличившегося греческого пастыря. Но спустимся на несколько строчек и прочтем: «О прочих же малолетних (т.е. о детях, которых нет нужды крестить «страха ради смертного». – И.П.) мое мнение такое: дождавшись трехлетия, или несколько ранее, или несколько позже, когда дети могут слышать что-нибудь таинственное и отвечать, хотя не понимая совершенно, однако же запечатлевая в уме, должно освящать их души и тела великим таинством совершения (выделено нами. – И.П.)».
По-моему, комментарии излишни. Девочка, чье крещение прервалось, едва начавшись, достигла того возраста, когда она не только «может слышать что-нибудь таинственное», но и «отвечать» (так она и ответила). А то, что понимает она не все (можно подумать, взрослые много понимают, даже когда священник предварительно и по ходу совершения таинства объясняет суть происходящего), так это ничего страшного. Главное, что «запечатлевается в уме»… А что у нее «запечатлеется», если с верой будет ассоциироваться принуждение?! Она не только «несовершенно», она вообще все поймет навыворот.
И опять же, не надо недооценивать младенцев. Уж поверьте моему какому-никакому более, чем двадцатилетнему опыту: это еще те манипуляторы! Они очень хорошо улавливают суть происходящего и зачастую пробуют навязать церковной среде свою (отнюдь не боговдохновенную) модель отношений, скажем, протестуя против скучного.
Но протестовать ведь можно по-разному. Кто-то тупо капризничает, не понимая, чего они тут все потеряли, когда так много интересного там… откуда пришли. А другое дите понимает, что уйти не получится, ну так что ж, сейчас оно создаст всем маленькое аскетическое упражнение, навязав собравшимся свои правила, вернее, даже не правила, а ситуацию, в которой они почувствуют свою беспомощность.
Пример. Воскресная служба закончилась, стою, служу панихиду. По храму наматывает круги какой-то мальчик из тех, кого мне предстоит сегодня крестить. Мальчонка рослый, плотный, лет пяти. А храм небольшой, одно неверное движение, не впишется в поворот, зацепит подсвечник и… Кто-то из свечниц его пытался успокоить (не так, как считается, что у православных принято, а придержав и поговорив по-хорошему), однако, он же в упор человека не видит, взгляд отводит, выворачивается и продолжает…
Начинается крещение. Мальчик уже не носится по храму, а вызывающе вертится на месте рядом с отцом (девочка из нашумевшего эпизода по сравнению с ним – сама тишина и покорность), всеми силами показывая, что ему тут на нас на всех накласть, и раз уж его привели сюда, ладно, он подчинится и пробудет здесь столько, сколько надо, но уж нам придется потерпеть его таким, каков он есть, ничего не поделать… и вообще, он сюда не просился!
Время подходить к купели. И тут он очередной раз заартачился. Я уж не помню всех деталей, но одно мне стало ясно: нельзя ему так входить в Церковь, не должны мы ему давать оснований думать, что так здесь можно!
Я внимательно на него посмотрел и спокойно сказал: «Одевайся». Поверьте, ни испепеляющего взгляда, ни окрика, ни злобно-раздраженного шипения-рычания – ничего такого, что могло бы само по себе встряхнуть. Просто спокойно-строгое (как говорится, «без улыбки»), слегка приглушенное указание одеться. Это настолько не вписывалось в обычный для него ход вещей, что он опешил, словно не веря своим глазам и ушам.
Я повторил. Там особо нечего было надевать, потому что купель у нас была небольшая, таких как он мы крестили через обливание и ему надо было лишь свитер натянуть. Я по глазам видел, что он все понял правильно.
Отозвав в сторонку не менее растерянного отца, я извинился и объяснил ему необходимость такой меры, заверив его, что скоро мальчик сам попросится на крещение: «Но только Вы, пожалуйста, сами не начинайте с ним об этом разговор. Потерпите. Он обязательно первый заговорит о произошедшем. Тогда Вы ему и объясните все. Вот увидите, он сам изъявит желание креститься. Где – здесь или в другом храме – это как захотите, но лучше здесь. Только ни в коем случае, – говорю, – не предлагайте сами, просто дайте понять, что ему будут рады, если он собирается себя хорошо вести, и дайте ему возможность проявить инициативу. А пока он может побыть в храме, посмотреть как будут креститься другие».
Домой они шли молча. Все получилось, как я предполагал. Мальчик вскоре начал задавать вопросы, потом сказал, что хочет креститься именно у меня (отец его не подводил к этому). Придя в храм со второй попытки, он, разумеется, не стоял на месте, но уже передвигался по храму аккуратно, подходя и прикладываясь то к одной, то к другой иконе.