Круг богородичный

От публикатора. Читатель “Альфы и Омеги” имел возможность убедиться в том, насколько разнообразно литературное творчество монахини Игнатии. Напомню, что она дебютировала в журнале своими воспоминаниями “Высоко-Петровский монастырь в 20–30-е годы” (№ 1(8) за 1996 г.), а позднее к ним присоединились воспоминания о годах служения Святейших Патриархов Сергия и Алексия I (№№ 3(21) за 1999 г., 1(23) за 2000 г.). Затем здесь были опубликованы ее книги о старчестве — “Слово о старчестве” (№ 2/3 (9/10) за 1996 г.) и “Стар­чество на Руси” (№№ 3(17), 4(18) за 1998 г.); цикл статей о церковных песнотворцах (№№ 2(13), 3(14) за 1997 г., 2(16) за 1998 г., 1(19), 2(20), 3(21) за 1999 г., 1(23), 2(24) за 2000 г.); статьи об отдельных жанрах православной гимнографии (№№ 1(31) за 2002 г., 1(35), 2(36), 3(37), 4(38) за 2003 г.); биография святителя Игнатия Брянчанинова (№№ 3(25), 4(26) за 2000 г.). Кроме того, в “Альфе и Омеге” увидели свет фрагменты книги монахини Игнатии “Божественная Литургия” (№ 2(32), 3(33) за 2002 г.), написанной в жанре, который я рискнул бы определить как молитвенный дневник. Именно об этой книге хотелось бы напомнить читателям, представляя настоящую публикацию — книгу “Круг богородичный”.

Дело в том, что несмотря на жанровое разнообразие литературного творчества монахини Игнатии, именно молитвенный дневник нужно признать главным, базовым жанром ее произведений, который дает себя знать и в книгах о старчестве, и в статьях о гимнографии, и в мемуарной прозе. Он наиболее полно представляет ее литературный метод, построенный на молитвенном вникании в прочитанное слово (Священного Писания, святых Отцов или светских авторов) и в события церковной или личной жизни, своей и своих близких. Понятно, что этот метод напрямую связан с монашеским деланием автора. Об этом говорит и сама монахиня Игнатия, объясняя истоки своего литературного творчества навыком ежедневного письменного исповедания помыслов — раскрытия перед своим наставником самых сокровенных движений души, как худых, так и добрых, приучающего к постоянному покаянному самовоззрению и духовной трезвости. Воспитанная в школе старчества Свято-Смолен­ской Зосимовой пустыни, она перенесла составляющие зосимовской традиции и в самый стиль своих книг.

Мне уже приходилось писать о преломлении в ее творчестве традиции молитвенного чтения Священного Писания и писаний святых Отцов — аскетической практики, в которой сливаются чтение, размышление, молитва и созерцание¹. На страницах книг, написанных в русле молитвенного чтения, мы фактически встречаемся с одной из форм сокровенного делания монаха — с тем, как ум подвижника от словесных образов восходит к Единому Первообразу. В результате мы видим не только пример должного отношения к слову предшественников, но и неожиданные толкования знакомых текстов, — толкования, которые сами вполне могут стать предметом вдумчивого размышления. Нечто подобное ждет нас и при встрече со страницами молитвенных дневников монахини Игнатии. Каждое, даже, казалось бы, малозначительное событие, самый обыденный зрительный образ, всю череду обычных городских, иногда в буквальном смысле серых будней она использует для того, чтобы возводить свой ум к Богу и в Нем находить смысл своему существованию.

Параллель этому мы можем найти в таких рекомендациях святителя Феофана Затворника: “Надобно вам все вещи, какие бывают у вас на глазах, перетолковать в духовном смысле, и это перетолкование так набить в ум, чтобы, когда смотрите на какую вещь, глаз видел вещь чувственную, а ум созерцал истину духовную. Например, видите вы пятна на белом платье и чувствуете, как неприятно и жалко это встретить. Перетолкуйте это на то, как жалко и неприятно должно быть Господу, Ангелам и Святым видеть пятна греховные на душе нашей, убеленной созданием по образу Божию, возрождением в купели крещения или омытием в слезах покаяния. Слышите вы, что малые дети, оставшись одни, поднимают беготню, шум и гам. Перетолкуйте это на то, какой поднимается шум и гам в душе нашей, когда отходят от нее внимание к Богу со страхом Божиим? Обоняете вы запах розы или другой какой, и вам приятно, но, попав на течение дурного запаха, вы отвращаетесь и зажимаете нос. Перетолкуйте это так: всякая душа издает свой запах, — добрая — хороший, страстная — дурной”².

Вышенский затворник оговаривался, что это только один из примеров возможного “перетолкования” нашей повседневности, благодаря которому мы можем выработать в себе навык постоянного богомыслия. За более подробными примерами он рекомендовал своему адресату обратиться к писаниям святителя Тихона Задонского. Между тем, нам важен сам принцип, изложенный в приведенной цитате: “всякая вещь <…> может порождать духовные мысли”³. Зная его, мы лучше поймем молитвенные дневники монахини Игнатии, ее поиск новых духовных оттенков в череде событий, ее внимание к самым скромным зрительным образам.

Так аскетические практики молитвенного чтения, непрестанного богомыслия, исповедания помыслов входят в текст ее произведений, выступают побудительными мотивами их появления, определяют их стиль. Можно сказать, что творчество монахини Игнатии — это проекция зосимовской духовной традиции в область культуры, и как опыт такой проекции оно представляет немалый интерес.

Тематика дневников-размышлений монахини Игнатии, определявшаяся тем предметом, на который ее размышления были направлены, достаточно разнообразна. Здесь и жизнь Церкви, ее история, те события церковной жизни, свидетелем которых был автор, и действия Промысла Божия в современном мире и в жизни современного человека, казалось бы, окончательно покинутого благодатью. Иногда монахиня Игнатия по прошествии времени возвращается к однажды уже освещенной теме и пишет о ней более глубоко или в ином ракурсе. В качестве примера такого возвращения можно привести упомянутые книги о старчестве, которые разделяет сорокалетний временной промежуток, или книгу “Летопись” (1952), в которой автор заново — после того, как семью годами ранее уже была написана его биография, — осмысляет жизненный путь и наследие своего духовного отца через судьбу созданной им монашеской общины⁴. Вместе с тем с течением времени и углублялся навык литературного перетолкования повседневности. Представляется, что наиболее зрелые свои произведения (а всего их более сорока) монахиня Игнатия написала в 1970–1980-е годы. В этот период были написаны и книги “Божественная Литургия” и “Круг богородичный”.

†

В вечер Боголюбской мне стало очевидно, что я не смогу умолчать о том, что дала Матерь Божия для внутреннего опыта моей души, для изживания жизни, как Она помогала в разные сроки и в различных обстоятельствах существования. Ей, Пречистой, посвящается мало моих недостойных мыслей и строк, а Она все время идет рядом по жизни и указует ее периоды и сбытие. Именно периоды, именно переход твой от одного состояния к другому. А ты плохо примечаешь это.

Звуки пения акафиста под праздник Боголюбивой, стихотворная рифма его строф, воспетых Святейшим Патриархом Сергием⁵, и солнечные блики на святых иконах были свидетелями того, как в сердце родилось желание всмотреться в помощь Божией Матери, подававшуюся тебе на протяжении многих лет и периодов прожитой жизни. Особенно ярко в эти вечерние часы солнце освещает образ Сретения Господня в одном из рядов иконостаса, и глубоким светом сияет синее одеяние Чистой Голубицы, стоящей на коленях перед праведным Симеоном.

Молебное пение продолжается, рифмы одна другой отрадней касаются моего слуха, солнце горит на фигуре смиренно коленопреклоненной нескверной Агницы, горят свечи, и нежно благоухают мелкие розы в венке вокруг иконы праздника — Божией Матери Боголюбивой, предстоящей Спасителю во весь рост со свитком со склоненным перед ней сонмом русских святых. На этой святой иконе хитон Богоматери небесно-синего цвета, как и на образе Сретения Господня у Голубицы-Марии, принесшей в церковь своего Агнца и Пастыря.

Подобное же созвучие — и в сердце моем, ощутившем необходимость излить свои помыслы о Матери Божией — духовной Матери всего рода человеческого и моей. Духовная Мать наша, наша поддержка и нежная любящая Душа во всем, что касается каждого из нас. В нашем горе, огорчении, унынии. В нашем утешении, радовании, стоянии. В наших просьбах, неоформившихся желаниях, в тайных и долгих молитвах о самой сути, самом ядре нашей внутренней жизни.

Всегда — Мать и Любовь.

И исполнение невысказанных, не до конца осмысленных желаний.

Духовная Мать наша — это понятие пришло поздно, уже в более чем зрелые годы жизни. Раньше была любимая земная мать, которая была по любви твоей к ней одновременно и твоим ребенком. Новая мысль эта — о месте Матери Божией — была обретена в проповеди служителя Божия и стала твоей жизнью. Была обретена Мать. Но до времени обретенное оставалось сокровенным, неясным для тебя самой, а здесь — прояснилось и захотело воплотиться в слове.

…Юные годы жизни.

Росистый луг некошеной травы поутру, когда солнце уже встало и осветило широко лежащий кругом мир. За спиной — полоса синеющих лесов на другом берегу реки, вблизи — небольшая березовая роща, в которой еще совсем недавно, в детстве набирали кошелки белых грибов. Перед глазами — опушка леса, в тени которой прячутся свечи белых фиалок, и я срываю их и очень люблю — на всю жизнь.

Но сейчас вокруг меня шелковый шелест травы и аромат полевых колокольчиков, дремы, ромашек. Я на лугу так рано не случайно. Вчера я где-то здесь, среди травы обронила маленький молитвенник, подарок дорогого духовного отца; молитвенник не стандартный, содержащий какие-то редкие, дорогие мне и близкие молитвословия. Где проходил мой путь вчера, когда я возвращалась из своего любимого леса? Где-то здесь, по диагонали к деревне, к нашему маленькому домику на берегу реки. Но трава высока, хотя и нежна, шелковиста. Как усмотреть здесь маленькую оброненную книжечку?..

Ах, мир так широк вокруг меня! Этот луг уходит далеко в сторону: только издали видна наша деревня, и как светит солнце, как начинает уже пригревать! Но капли росы еще держатся на травинках. И вдруг — вот и моя пропажа! Маленький молитвенник со светло-коричневым переплетом в черную полоску. Лежит в траве. Мир стал еще шире, небо над головой еще любовней, трава еще мягче и милей, солнце еще утешительней.

Это, помнится, был день памяти апостола Иуды, празднуемой на другой день после Боголюбской. А Боголюбская была нашим светлым духовным праздником⁶. Знаменательно было для меня, что нашлась эта книжечка, потому что всегда все сберегал мне Промысел Божий. И утешение, и терпение, когда потребно… И обретение необходимого, безусловного.

Молитвенник этот пережил моего духовного отца, дожил до тяжких дней войны, и тогда я его подарила брату, собиравшемуся на фронт. А воспоминание живет и живо ощущается в сердце, опять передо мною луг, и нежно лоснится трава у меня под ногами, за спиной — синие леса, а впереди опушка леса, и луг широк, необъятен под летним небом и солнцем. И память Боголюбской.

После того, как я утвердилась в мысли о том, чтоб всмотреться в опыт моей жизни под покровом Матери Божией — духовной нашей Матери, я обрела радость, что не пропадет и только что пережитое мною, — малое и малоприметное, но то, что мне жаль было бы выбросить из внутреннего опыта, из своей памяти. Вот только что, перед праздником Боголюбской, в один из самых светлых и длинных дней солнцестояния, мы были за городом. Ради этих дней с трудом и выбрались. Но в первый вечер пошел дождь, и сказочная феерия белой ночи не получилась, хотя даже серое и дождливое странно светилось небо, и этот своеобразный, словом трудно изобразимый свет печатлелся на листьях кустарников и деревьев у нас под окнами.

А пришел другой светлый вечер — весь в длительном, немеркнущем сиянии медленно движущегося к западу светила. И я уловила, как на свежей листве берез у нас в саду все сиял, и сиял, и сиял, и не кончался, не ослабевал нежный солнечный отблеск, и под лучами этого света тихо шептались, переливались, просто радовались мелкие березовые листья. Погляжу еще и еще — и все там же вижу немеркнущее сияние, и все так же купаются в нем чуть колышащиеся листья берез.

Выходим из дома. Солнце продолжает светить, хотя уже поздний час. Вдали, по дороге опять освещаются солнцем вершины деревьев. Невероятно! Давно бы, казалось, уже должен кончиться этот вечерний свет: даже в саду, в листьях берез он был уже как бы последним. Выходим к озеру, и… на горизонте выше берегов озера — розовый солнечный свет отмечает необычайный красотой, как бы живописует высокие здания. Эти здания сами по себе не красивы, мало прибавляют к озерному ландшафту, но, озаренные солнцем, они печатлеют по существу неземную мысль, некую высокую неизъяснимую идею.

Пока минуем озеро, все светятся розовые дома, утверждая мою мысль — любовь к светлым немеркнущим северным дням. И носятся над озером ласточки. Совсем безмолвные. Невысоко у нас над головами, но их полет красив в совершенно прозрачном бледнеющем небе. Померкли и дома, покамест мы миновали озеро. Светлый день завершился.

Эти светлые дни июня — дни Петрова поста — больше, кажется, чем в другое время года, изобилуют памятью икон Божией Матери. Может быть, в это время года сердце человеческое более истончено, более наполнено светлой радостью и более способно откликнуться на зов небесный, который звучит в каждом из чудесных явлений икон Божией Матери.

†

Начав думать о том, что в жизни связано с благодатью Матери Божией, Ее святых икон, входишь в поток светлых, отовсюду возникающих чувств и переживаний, в ощущение осеняющего тебя ясного облака. И прежде всего ощущение вечной жизни сторожит твою душу, встречает ее в часы твоей молитвы.

Вот солнце мощным, хотя уже и прощальным светом озаряет воздух храма в часы вечернего богослужения. И ширится пространство храма, свет не умещается в нем, раздвигает его стены, переходит границы. Но стены остаются неколебимыми, хранят, оберегают неприкосновенность дома Божия. И кажется, что этот свет из-за все расширяющейся своей силы и из-за святости пределов храма, которые он переступить не может, становится светом внутренним, почти нереальным, входящим в душу молящихся, обучающим их.

И что тогда по существу этот свет, торжествующий свою победу в храме в часы молитвы? Это зов, это голос вечности, это неизреченная и неизобразимая жизнь иного века, к которой призываются молящиеся. В другие, такие же светлые и долгие вечера более ощутимо колебание светотени на южной стене церкви, в самых горних ее отделах. Падают туда лучи уже клонящегося к западу солнца, те отсветы его, что проходят сквозь листву деревьев. Но листья колеблются, формируют на экране стены все время перемещающиеся светлые пятна, временами блекнут, временами вспыхивают с новой силой, чтобы потом, к концу богослужения совсем угаснуть.

Может быть, этот колеблющийся неверный свет, перемещающиеся пятна освещенной и затемненной стены, это постоянно живое колыхание и движение света что-то более отчетливо восписует твоему сердцу? Что это блуждание бликов в верхних участках южной стены храма, их трепетный, будто неверный, но вместе с тем и одухотворенный свет? Будто некончаемую повесть рассказывают все время перемещающиеся пятна света и тени. О чем рассказывают, что открывают?

Может быть, это тоже живопись будущей жизни, повесть души, устремившейся к Богу после освобождения от уз, от тягот своей плоти. Вот эта вечная жизнь и формируется там в недознанной нами, непостижимой вечности, вот проходит пути свои и ступени, вот образует свое вечное бытие. И являются подобием перемещающиеся по стене, движущиеся тени солнца и листьев, их нескончаемая беседа, точно в этом тихом говоре плетется и формируется непостижимая ткань пакибытия.

Или, может быть, образу вечной жизни ближе всего отпечатки крупных капель дождя, упавшего в часы Божественной Литургии на дорожку около храма? Как капли благодати — Божьего дара, описать который мы не можем, а лишь иногда в редкие минуты имеем счастье вкушать? Что бы мы ни говорили, какие бы ни находили подобия, это лишь примерное изъявление внутренних вопрошаний души и, несомненно, — некоего ее облегчения, утешения, покоя.

Все описанные образы связаны со светлыми летними днями, с сиянием длинных белых вечеров и ночей и… с праздниками Богоматери. Очень скоро, еще не пройдет и недели после дня Боголюбивой, наступает праздник Владимирской иконы Божией Матери. Эта святая икона трижды празднуется за весенне-летний период, и каждая ее память — живое свидетельство истории.

Лик Богоматери прекрасен. Это тот ряд Ее святых икон, который определяется термином Умиление. Младенец сидит на десной руке Богоматери и тянется к Ней, прижимается Своим ликом. А голова Божией Матери с любовью и глубокой мыслью, с умилением склонена над Младенцем. Написаны многие книги и проведены глубокие исследования именно этой иконы, именуемой Владимирской, являющейся драгоценным достоянием нашей Родины.

Века прошли и еще пройдут, а люди пораженные будут стоять перед Ликом Пречистой и думать, что за радость, какое великое духовное счастье созерцать это творение человеческого гения. Но оно — не только творение гения, оно и откровение непостижимой Божественной благодати. В этом — тайна Владимирской иконы Божией Матери, ее всемирная сила и слава. Человечество не прожило бы без откровения любви Божией, без явлений Божественной благодати. Ведь это к ней, к благодати Божией тянулись и вечно будут стремиться сердца людей. В поисках правды, безусловного, чистого, любви и красоты — только и будут находить оправдание все попытки их жизни. А подсознательно — все стремятся к пределу. И предел этот — благодать.

Человечество должно быть безмерно счастливым оттого, что имеет образы этой непостижимой высоты и красоты. И одно из этих немногих общечеловеческих сокровищ — образ Владимирской Богоматери. Мы, церковные люди, подходим к ней, может быть, и без этих высоких мыслей, прикладываемся, целуем и иногда останавливаемся под неизреченным внимательным, чуть печальным и всепонимающим взором, который достигает нас даже с ее списков, копий. И оживаем внутри.

Почти тут же, всего через три дня — память Тихвинской иконы Божией Матери. Здесь уже иной поток молитвы. Икона менее известна людям, но очень тонко воздействует на душу. Икона с Севера, явившаяся на реке; облик Богоматери бесконечно нежен. Сегодня около иконы меньше цветов, чем в венке, украшавшем Владимирскую икону Божией Матери, и все моление имеет новое звучание: в словах акафиста и величания — робкая и тихая надежда. Впрочем, там, где праздник чудотворной Тихвинской иконы справляется как престольный, влияние этого образа безмерно, поток людей почти безграничен, и сила иконы, вознесенной на ступени, распространяется мощно и проникновенно.

Еще два дня, и опять — память чудотворной иконы Божией Матери “Троеручицы”, связанной с именем преподобного Иоанна Дамаскина. Опять верующим дается новое направление их прошений: сила Богоматери непререкаема. Чудные белые лилии, распустившиеся к этому дню, образуют ароматный и впечатляющий венок, окаймляющий икону. Молиться около нее следует усердно, усердно просить чуда и верить крепко, как верил сам преподобный Иоанн Дамаскин, получивший исцеление, восстановление отсеченной своей руки. Помещено на образе изображение третьей руки, откуда и именование иконы Троеручицей. А на некоторых образах даже имеется маленький скульптурный слепок исцеленной десницы. И дерзновенно взирает Владычица на род людской.

День чудотворной иконы “Троеручицы” празднуется в самый канун Петрова дня, и этим заключается некоторый период, как бы замыкается круг весенне-летней светлой поры, и в ней, в этой поре — светлая тонкая радость от дней праздников Пречистой.

†

Лето достигает своего предела, уже покошены травы, и по дорогам светлеют былинки белоуса. Местами начинает уже жухнуть трава, и кое-где мелкие желтые листья падают с березы — те, что неудачно возникли, плохо набрали влагу и быстро закончили свой жизненный цикл. А небо все еще высокое, вечное, ободряющее душу, хотя она и видит обращение сроков и времен и примечает признаки старения травы и листьев.

Хорошо под небом; еще есть куда простереть свои думы, особенно в те периоды, когда бездонность небесного сапфира подчеркивается, стереоскопически углубляется проходящими в высоте, различными по форме и виду облаками. И к вечеру хорошо; тогда легче анализировать минувшее — и годы, и день, подходящий к концу. От закатных знаков, разлитых по небосклону, берешь тогда себе силу, образ, поддержку.

На эту пору горячего лета, самой его вершины, приходится и праздник Казанской иконы Божией Матери. Так повелось на Руси, что праздник этот стал народным, великим, безоговорочно важным. Пожалуй, никакой иной праздник иконы Божией Матери не имеет этого размера, этой славы. Велика икона Владимирская как первописанная прежде всех, как имеющая большое значение в истории нашей Родины, но слава ее не достигает того, что чувствует, что переживает, как празднует день Казанской иконы Божией Матери православный человек.

Заступнице усердная, — поем мы в этот день, и этим все сказано: вся вера, вся сила нашей любви и упования. Наш духовный отец больше всех других любил слова именно этого тропаря Божией Матери Заступнице усердная… Великое счастье, что у русских людей есть такие вот великие святыни, великие любимые праздники, когда нет преграды для радования.

Икона Божией Матери Казанская была прославлена позднее многих других, но то были годы великих испытаний, и Владычица стала оплотом и упованием самоотверженных русских людей. Будучи обретена отроковицею в городе Казани на пепелище сгоревшего дома в конце XVI века, эта икона, перенесенная в церковь, прославилась многими чудотворениями. Именно она была знаменем ополчения Минина и Пожарского, поднявшегося на освобождение Москвы от нашествия поляков в начале XVII века. Победа, совершившаяся осенью 1612 года, была позднее закреплена торжественным празднованием чудотворной иконе Казанской 22 октября; оно стало праздником всего русского народа. А 8 июля совершается праздник ее явления. И вот, более трех с половиной веков сохранилось живое чувство той помощи, того непостижимого взлета человеческих сил, что объединила, явила, собрала вокруг Себя эта чудно явившаяся Дева и Мать в образе Заступницы усердной.

Чудотворная икона, обретенная отроковицей Матроной, небольшого размера, и таковой мы ее знали раньше в старой Москве, такова она и в наши дни, в Патриаршем соборе столицы⁷. Однако позднее вошли в жизнь Церкви иконы, сильно увеличенные в размерах, и многие из нас любят именно такую, большую Казанскую икону Богоматери. Подвижник XIX века святитель Игнатий Брянчанинов советовал инокам иметь в своих келлиях иконы Спасителя и Божией Матери больших размеров, чтобы во время скорбей монашеских, неописуемых словом, когда инок один и лишен духовной поддержки, — он мог бы находить помощь от этих святых икон, прибегая к ним как к живым свидетелям его печали и горя.

Итак, смотрит на нас со Своей большой иконы Казанской, будто задумчивая, вникающая в нашу жизнь, в ее по существу неизобразимые детали, Божия Матерь и скорбит с нами. Столько скорбит, сколько надо нам, чтобы растаяло, отошло наше горе, чтобы смягчились острые углы нашего бытия, чтобы в со-скорбящей нам Деве Марии нашли мы свою ближайшую помощницу, Заступницу усердную. Боль отойдет постепенно, когда вместе с тобой скорбит Та, что честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим, но Она знает немощь нашего естества и нашу скорбь принимает как Свою. Если даже боль не затихла сразу и продолжается, не может затихнуть, все равно ты другим отойдешь от иконы.

Поза Матери Божией покойна, руки смиренно опущены, да их и не видно на погрудном Ее Казанском изображении, только глава Ее, кроткая Ее головка со смиренной нежностью наклонена к Сыну. Младенец смотрит прямо перед собой, изображение Его доходит почти до колен. Он непоколебим на руках Пречистой, десница Его благословляет мир. Что-то во всей композиции иконы, в наклоне ли головы Заступницы усердной, в смиренном ли молчании Ее, в сиянии ли Ее будто затуманенных грустью, но прозирающих будущее глаз, облик ли прямо и твердо стоящего на Ее дланях Младенца, — стало столь дорого русской душе, что превратилась эта икона в ее величайшую святыню и любовь. И именно та, большая икона, с которой можно беседовать и утешаться, отдавать и получать.

Казанская икона Матери Божией — не только утоление наших слез, печалей, нашего горя. Мы ведь живем в светлом мире Нового Завета, где мы — соработники Богу. И вот нам предстоит каждому развить свой собственный мир, свой дар, сказать свое слово, сделать свое дело, но мало физических возможностей, может быть, мало и внутреннего горения, не достает его, а успокоиться не можем, не совершив задуманного. Тогда мы опять приходим к Казанскому образу Божией Матери, к чудотворной Ее иконе и стоим перед Ней.

Стоим, не умея точно выразить желания, и в то же время молча свидетельствуем, что без этого не совершится, не определится наш путь. Мы даже не можем оформить нашу просьбу, мы только всем существом — перед Ее существом. Прикладываясь к образу и уходя, мы знаем, что получили благословение на дело нашей жизни. Когда и как дано этому делу исполниться, нам еще неясно, но твердость и верность пришли в сердце, там укрепились, — и уже не забудется час этой молитвы. Проходят годы — и, о, радость! — задуманное твое претворяется в жизнь и продолжает существовать, и еще многие годы снабдевает твой ум и помыслы.

Иногда же — не надо долгого предстояния и как бы некоего страдания перед Казанской иконой. Ты в пути, в далеком южном городе. Уходя от вечерней службы, в ряду других икон центрального храма этого города ты видишь икону Казанской Богоматери. Вдруг сразу — горячее, сжигающее душу прошение, прошение о том, чего стоит для тебя все твое бытие, вся твоя жизнь, — и тут же, без слов обретение ответа — духом, как духом была направлена и твоя молитва Пречистой.

Может быть, имело значение то обстоятельство, что ты — путешествующий, а к таковому всегда ближе милость, он больше в ней нуждается и более тонко на чужбине способен почувствовать ее дыхание, но только этот яркий, сжигающий, опаляющий момент молитвы остается значительным на всю жизнь, и он, этот момент молитвы, просьбы и полученного ответа — весь в духе. В нем нет и оттенка душевности, если таковой был в той первой недерзновенной и смиренной молитве. Там была душевность, и Матерь Божия на эту душевность ответила, удовлетворила ее, освятила. Здесь же все — дух. И молитва, и полученный ответ. Мы ведь имеем великую радость знать, что, кроме души и тела, мы еще и носители духа…

И еще, может быть, последнее.

Стать новым, молодым у иконы Пречистой; испытать совершенно отчетливо, что жизнь христианина — каждый свой период, и день, и час, и мгновение — творится новым, дает все новое, не ветшает, постоянно обновляется, ширится и растет — до размеров бесконечности. Се, быша вся нова (2 Кор 5:17)… Это уже радость, которую получает весь состав человека — его душа, тело, его дух. И здесь — полнота радости, ибо, как мыслит святитель Григорий Нисский, по смерти полная радость будет получена человеком только тогда, когда его бессмертное существо души и духа соединится с каждым атомом его тела.

Такую полную радость в единении всего сложного человеческого существа можно найти и в текущей жизни; многое сохраняется в памяти, как опыт живого заступления Матери Божией.

…Летняя Казанская. Праздник — на другом берегу реки от того места, где живем мы летом нашей маленькой скорбной семьей (всего трое, без отца). Иду вечером ко всенощной по отрогам, крутизнам берега, захожу в кустарник, скрываюсь в лесу, опять иду дорогой и выхожу к переправе. Юность, надежды, сердце в груди распирает от счастья. Какого?

Весь мир перед тобой, вся жизнь впереди, тебе чудятся еще неизведанные милости Божии, а в храме за рекой теплятся лампады перед Казанским образом Божией Матери — престольного праздника, и совершается усердная смиренная молитва престарелым, обремененным болезнями иереем Божиим. Доходила его молитвы до Бога, до почитаемой им Матери Божией. На всю жизнь осталась о нем благодарная память. И мой сложный человеческий состав на всю жизнь получил живой опыт, удостоверение в том, что нам дано быть новой тварью. Постоянно, если мы того будем искать.

†

О, Матерь Божия! Вся осень — ранняя и поздняя — пронизана днями Твоего о нас попечения, днями праздников святых Твоих икон, их прославления, их чудесного участия в нашей жизни. А в православном храме — это дни голубизны. Голубых парчовых облачений, то нежных, пронизанных нитями золота, то интенсивно-лазоревых, то матово-небесных со сказочно шитыми шелком белыми крупными цветами. Все для того, чтобы дать человеческой душе ощущение нежной материнской заботы, покрова, попечения, небесной ласки. И чтобы душа в ответ на знамение церковное сама начала оживать и приносить плод внутренней жизни.

Голубизна.

Сияние неба.

На земле в эти дни могут быть многие и разнообразные знаки, но сердце человека — взыскательный свидетель — берет только то, что ново для него в образах осени, что останавливает внутренний ритм и заставляет по-иному, чем до того, направлять вперед и вперед незримый ни для кого ход внутреннего механизма. Так, ничего в природе не нашлось, что остановило бы душу в день памяти “Неопалимой Купины”, хотя сама икона вызывала многие и разнообразные чувства.

Покров Божией Матери подошел, когда вдруг, почти за одну ночь деревья сбросили свой золотой убор, и он не успел запечатлеться внутри. Остался только образ золотой лиственницы. Стоит она — даже не за городом, а всего лишь на завороте дороги нашего троллейбуса — вся в тонких мягких иглах от вершины до земли — золотая, светящаяся, безмолвная, но и вещающая одновременно. Это и было всего одно восприятие природы, вошедшее в празднование Божией Матери. А Покров — великий праздник, по значению своему для русского человека — суровый и благостный одновременно. Суровый потому, что начинает сковываться земля и покрываться снежной порошей. Благостный потому, что несмотря на все печали и туги, простерт над нами покров Божией Матери, и мы живем и существуем среди невзгод нашего бытия, между “надеждою и страхом”, по слову церковному⁸.

Потом опять пойдут однообразные дни, опять наступят дни Богоматери, Ей опять будет воздаваться небесно-голубое церковное поклонение, а природа не будет давать отчетливых знаков. Был только один такой вечер, когда небо стало уныло-серым и дул упорный холодный ветер. Падали последние листья с тополей. И под ногами среди серого моросящего дождя листья становились скользкими, набухали, превращаясь в ткань неопределенного цвета и вида. На этом образе, пожалуй, раньше не останавливалась душа. Сам по себе он был бы очень печальным, не озаряйся он теплом и светом, идущим от храма. Отдельные листья, трепещущие на ветру, и мокрые, скользкие листья под ногами — что-то из того, чего еще не испытывало сердце, в чем усматривало нечто новое для себя, запоминающееся.

Но вот приближается осенняя Казанская. Земля подсохла, близится похолодание. Мы хороним ушедшего от нас, исстрадавшегося, выстрадавшего себе смерть, близкого нашего друга. Путь закончен. Все совершилось. Ты еще остаешься.

Вечером, под всенощную быстро падают сумерки. На лавочке около церкви одиноко сидит немолодая женщина в платке. Что она тут, когда уже начинается вечерняя служба? И холодно сидеть, вот так согнувшись вполоборота к проходящим. Может быть, ей нездоровится, и она повторяет, как тот пастор у Фолкнера, что скоро, недолго осталось уже ждать⁹… Всколыхнула мне душу эта одинокая фигурка и всю длинную праздничную всенощную не отходила от меня.

Был это опять знак для меня, как был знак и в кончине близкого друга. Да, затрагивались какие-то почти незримые нити в душе, и она вела беседу с Богом и с самой собою, спрашивая о своей конечной судьбе. Все это — под покровом торжественной, радостной всенощной Казанской, осеняеми Твоим, Богомати, пришествием, как мы исповедуем это в день Покрова ипред Пречистым Твоим образом со слезами — в день Казанской.

Тайна внутренняя за тайной, беседа невидимая за беседой, — так идут дни под покровом Пречистой, когда наступает новый праздник “Всех скорбящих Радосте”, когда Церковь опять прострет свои неизреченные небесные, голубые объятья, и человеческие души пойдут дальше и глубже по своей жизни, искуповая вечность, а с нею и то, что не имеет слов на языке человеческом.

†

Долгие сумерки утром и рано наступающие сумерки вечером, и среди них — короткая полоска или как бы ниточка темного дня — таков ноябрь и приносимые им ощущения. И среди этих спускающихся сумерек душа должна найти, озвучить себя, чтоб донести сосуд своей плоти, пронести его сквозь мглу и опять жить, укрепляться, радоваться. Не вдруг и не сразу это дается: найти подходящую времени окраску всего случающегося, чтобы не погрузиться в бездействие, в тяжкое уныние. Может быть, просто необходимо потерпеть себя, как бы помедлить внутри, не вынуждать ни сил своих, ни событий.

За эти дни безрадостного ноября, за время долгого и тягостного ненастья случаются и редкие мгновения, даже продолжение ряда минут, когда тебе дается душевное отдохновение. Так проглянет утром солнце в храме и будет посылать свой краткий прерывистый луч, пока ты стоишь за Божественной Литургией. Луч так неожиданен для тебя, так теплы на тебе его блики, что даже закрывши глаза, сквозь веки и кожу тела ты чувствуешь не только тепло, но и свет солнечных лучей. Опять и опять проверяешь это ощущение, и опять радость света согревает тебя сквозь закрытые веки. Кроме этого чисто душевно-телесного знака появляется и “умное”, духовное чувство, что под теплом и светом солнечных лучей, столь редких в этот сумрачный ноябрь, расширяются пространства храма, как бы раздвигаются стены, и мир вливается в него, — и уже нет границ вселенной. Но только это. Дальше не позволяй уходить своему “умному” чувству, собирай себя внутрь и внимай совершающейся Литургии.

Так, среди редких подобных проблесков утра и редких потеплений души изживаешь ноябрь — серый, мокрый, печальный и темный. Уже вечером того же светлого с солнечными бликами дня просто не можешь себе представить, как быстро потемнело, и вечерняя служба Архангелов начинается уже в полном сумраке. Так дни ноября ведут к порогу Рождественского поста, — где праздник Введения во храм Пресвятыя Богородицы украшает, утешает уже первую постную седмицу. Но и опять не жди быстрого утешения, как бы тебе уготованного. Пройдешь через всю службу праздника, будешь искать выхода, ответа, а он будет уходить от тебя, ускользать. Всю службу радостного Введения во храм будешь стоять в недоумении, в понуждении себя.

Вот только на полиелее, как что-то новое, коснется тебя тонкое благовоние ладана, вероятно, привезенного из южных краев, так как благоухание его необычайно. В этом тонком дуновении тонкого аромата — новизна для твоих ощущений праздника Введения, так как ни радостным стихирам, ни даже так ожидаемому пению Христос раждается сегодня не дано оживить тебя, создать что-то, что ранее не переживалось в этот день. А в твоей молитве ты всегда ищешь чего-либо нового, животворящего, так как подлинная молитва всегда приносит новое и живое чувство живого Бога.

Будем смиряться, потерпим себя, как недостойные этого искомого обновления. Будем вдумываться в свои неправды и исповедывать их перед Богом. Их так много и таких неожиданных, непонятных. Зло возникает из недр души как ее залог, как ее естество. Даже страшно, сколько злого лежит на дне души, незнаемого, не вновь возникшего, будто присущего тебе, как сама твоя природа. Откуда это? И как страшно, реально это зло, к каким разрушительным действиям оно способно. Познай это свойство своей природы, пойми лежащее глубоко в твоем основании — и отсюда еще и еще раз опытно испытай, почему тебе так необходим твой Спаситель, возводящий тебя от ада и смерти. Но для того, чтоб возвести тебя, исхитить тебя оттуда, Ему, Богочеловеку, необходимо было умереть человеческой смертью, непризрачной смертью, смертью Своего человеческого естества…

Служба кончается. Утешения не получено, хотя оно и не должно искаться, — и молитва будто прошла бесплодной в течение стольких долгих часов. Исповедь после службы накануне Божественной Литургии. Редеют ряды, расходятся люди, храм пустеет. Твой друг напоминает тебе об иконе праздника в боковом алтаре. Всю службу предстояла перед образом Введения во храм младенца Марии, приложилась к другому образу и была утешена помазанием елеем, что же здесь вдруг в этом боковом приделе так захватило душу? Икона праздника повернута к ступеням, образуя изгиб иконостаса, и сразу, вся берет сердце. Тихо сияет на ней риза от огней догорающих свечей. Знаменательно печатлеется венок вокруг всего образа из белых и бледно-розовых хризантем, и в центре иконы фигурка Богоматери — в живом повороте — поднимается вверх к простертым рукам первосвященника.

Вот так извечно стремиться к Богу, вечно стремиться до начала судеб; стремиться и всю жизнь; стремиться, обращаться в порыве и по смерти; так жаждать, так искать Его и находить это своей естественной и первой, неотступной, некончающейся жаждой. Сияет фигурка младенца Марии в блестящей ризе с отпечатленными на ней мелкими цветиками, и своим кротким, но и неудержимым движением, чуть полуобернувшись к молящимся, Она предлагает последовать Ей.

Вот где таилась сила праздника, вот когда и как была она дана мне. Какой чудесный, впечатляющий, как бы осязаемый подарок получила я от Богоотроковицы в день Ее посвящения, Ее отдачи Богу! Сияющий, сокровенный Маргарит¹⁰, умеряющий, скрадывающий свое сияние в приглушенных матовых тонах бело-розового венка, мягко легшего вокруг иконы. Все мы стремимся за молитвой получить что-то осязаемое; потом взять это сокровище и как бы унести с собой, укрыть его и им жить, находить силы жить, раз получено осязаемое подкрепление. Неосознанно мы за тем идем в храм, несем труд стояния и молитвы, приобретем — станем счастливы, нам будет чем снабдевать свою душу в долгие и злые часы оскудения.

Так велик разум Церкви, разум ее храмов, икон, где целокупный наш состав — тела, души и духа — обретает родину, находит вещественно-незримый образ, получает подарок, и в день праздников Божией Матери воскресает душой. Раз обретши сокровище, потом опять и опять будешь убеждаться, что над всем твоим бытием, даже над каждым движением сердца бдит око Божие и сердце Пречистой и во время и время снабдевает, укрепляет душу. И опыт зла в нас тем страшнее, тем ощутимее, чем более яркие, светлые подарки получаем мы в дни церковных праздников, — наипаче же в дни попечительной любви Матери Божией, зовущей нас в светлую долю служения Богу.

†

Самые темные дни освещаются в этом году неожиданным, хотя и кратким солнцем, которое наполняет вдруг пришедшие бодрые морозные дни с повсюду густым снежным покровом. Мы почти успели забыть, как это бывает: снег под Екатеринин день, как держится в это время морозец и вечером при свете фонарей поблескивает и искрится снег. А здесь это случилось.

Еще утром предчувствуешь солнце, встающее в сумраке позднего утра, так как далеко на горизонте дома окрашиваются радостным розовым сиянием и стоят неподвижные и одушевленные одновременно в радости этой неповторимой розовой улыбки утра. Потом наступает день, солнце коротко идет по небу, но успевает наполнить город сиянием. И опять розовеют дома, теперь уже близкие, опять необъемлем нежно-голубой шатер неба, и полнится воздух неожиданным золотистым светом, таким непривычным в эти короткие зимние дни.

И хочется воскликнуть, неудержимо хочется сказать тем, кто недавно ушел от нас: “Встаньте, посмотрите, как у нас хорошо и радостно на земле — пройдемся немного! Наш город сейчас как-то невещественен — так он наполнен радостью и светом; пойдем совершим нашу неизреченную прогулку ко светлым стогнам града!”. Увы! Это только бесплодный порыв сердца — твоего, еще живущего на земле. Им, ушедшим, ничего уже не надо, — ни наших светлых улиц, ни озаренных, будто невещественных высоких зданий. Их сердце узнало другие законы, и что им это удивительное в темные дни зрение наших светлых домов, утопающих в золоте солнечного дня! Выше и выше, дальше и дальше от нас стремятся их души… Потом придет потепление воздуха, а с ним и сумрак коротких, чуть проглядывающих светом дней, и в этом полумраке будут идти дни до самого зимнего солнцестояния.

Но пока небо не сделается совсем непроницаемым и не сузится горизонт, и не будет видно ни дальних, ни ближних зданий, по утрам солнце еще будет бороться с облаками, и ты узнаешь об этом, находясь в храме, хотя на стенах его и не появится отблеска солнечных лучей. Просто вдруг станет светло и отрадно в храме, вдруг расширится его пространство, и купол наполнится мягким, почти необъяснимым светом, потому что солнца не видно, а стало вдруг светло и непонятно радостно. Под этим светом, который не знаешь, откуда идет, словно подаются, становятся подвижными стены храма, и пространство дома Божия делается необъятным и вдруг радостно утешающим. Увидишь в высоком окне плывущие облака и поймешь, что это прорывалось солнце, только низкий луч не достигал храма и лишь неизъяснимо его озарял, давал свет и радость.

Эти проблески света присущи тем темным дням, когда Церковь торжествует праздник иконы Божией Матери “Знамение”. Знамение от иконы Богородительницы, знамение Ее милости и ощутимого покрова, знамение и в небе: появление вот этих внезапных прозарных отблесков, живописующих душе неизъяснимое словом утешение. Чудесный образ Богоматери, воспринятый русской душой и ставший ей очень близким, образ, идущий от Оранты — молитвенницы за весь мир. Как и там, на образе Знамения Божия Матерь — с воздетыми в молитве руками. Только благодаря тому, что этот образ поясной, он может быть менее суров, чем образ Оранты, и более приближен к человеку, так как ощутимо в нем защищение, знамение милости.

Вспоминается очень близкий по изображению древний византийский образ Богоматери, установленный с великой честью и почитанием в соборе святого Марка в Венеции. Богоматерь так же, как и на иконе Знамения, изображена анфас, образ также поясной, только руки Богоматери опущены под спускающимся с плеч небесно-синим мафорием. На груди — образ Младенца Христа, так же анфас, но только оплечный. Лик Богоматери ясен, спокоен, широко открыты большие глаза — образ тихого и спокойного торжества, и называется этот образ NIKOPEIA — “Победительница”. По краям и нимбам Богоматери и Христа образ богато убран крупными драгоценными камнями и окружен клеймами с изображением молящихся святых, отделенными одно от другого вставками из драгоценных камней. Образ несомненно был очень почитаем в Византии и нес с собою, как и образ “Знамение”, победу, откуда и его название. Да, победа нужна нам, особенно, может быть, победа над злом внутри нас, победа насколько неожидаемая, настолько драгоценная.

Эта победа приходит не от нас, скорее даже вопреки нам, сохраняющим в тайниках своих неизжитое, непобежденное зло. Зло это гнездится в наших недрах, не уходит ни с ходом времени, ни даже с желанием стать выше его и его победить. Зло остается и укореняется, его не растворяют и переносимые скорби (а скорби — как раз для того, чтобы обнаружить в себе это зло и победить его!), напротив, лютые печали даже как бы закрепляют, цементируют зло, и оно остается тяжелым и неподвижным на дне твоего существа. В минуты искреннего желания победить свое зло человек ощущает, что это невозможно, что своими силами он ничего здесь сделать не может, ведь злое начало стало как будто органичным, неподатливым, укоренившимся.

И вдруг, о, чудо! В какой-то момент, который ты даже не можешь отчетливо проследить, что-то стронулось, сдвинулось в глубине твоего существа, страшная глыба подалась с места, и, подавшись, стала уменьшаться, чудесным образом таять и превратилась в ничто, будто и не бывшее никогда! Что случилось? И как случилось это чудо? Как совершилось то, что казалось невозможным? Как стронулся и растаял этот ком зла, о котором ты скорбел, но который ты тем не менее не мог изменить в себе?

Ты явно осознал, что это не от тебя пришло избавление, что это не ты и твои качества души тут имели место. Совершила все это недоведомая и неопределимая по сути и силе своей благодать Божия — сила не твоя, не в тебе обретавшаяся, сила, пришедшая к тебе, но вместе с тем именно в тебе, в твоем существе сотворившая чудо, победу, сдвиг, новое бытие твое и новую твою сущность. Необходимо поведать об этой победе в нас, необходимо четко указать, что это не из существа нашего пришедшая победа. Но вместе с тем необходимо и исповедать, что совершенное в тебе пришедшей извне силой Божией усвоилось тобою и стало твоим, даже больше, чем твоим, оно стало причиной твоего дальнейшего бытия, причиной твоей радости и силы, стало твоим исповеданием великого счастья, встречи с благодатью Божией, победившей в тебе злое начало и устроившей тебе твое новое бытие под благодатью.

Такова та духовная победа, причастниками которой становятся исповедующие тайны Христовой веры, ее недоведомых, по существу непостижимых истин! Данное им благодатью Христовой, благодатью Божией, благодатью Святой Троицы становится частью их бытия, слагаемым их земной жизни, истинным, осязаемым и исповедуемым началом их земного существования! Все это вспомянули мы, празднуя день “Знамения” Матери Божией, постигая около Ее Пречистого образа образ невещественной победы в нас все содержащей, все направляющей Божественной благодати.

†

День прибавляется.

Праздник Нечаянной Радости в преддверии этого прибавления света, в дни зимнего солнцестояния был ярок, солнечен, белые снега отдавали синевой, искрились. В храме, где эта икона Божией Матери — местный праздник, много народа. Но не это занимает сердце. Все время в глаза попадает прямой яркий луч солнца, как перст достигающий меня из низких окон храма, поскольку и солнце еще низкое. Что он добирается до меня, этот слепящий перст, тогда, когда стекла окон заиндевели и, казалось, преграждают его яркое свечение? Но солнечный перст опять и опять находит меня, уводит меня от внимательного вникания в суть праздника, а мне необходимо укрыться от него, чтобы хоть чуть-чуть войти внутрь себя.

Нечаянная Радость!

Какое чудное название, такое близкое, необходимое человеку, потому что он постоянно ищет чего-то, что было бы выше его обыденной жизни, обычных, заниженных усталостью дорог его бытия. Вдруг — что-то нежданное, нарушающее примелькавшееся течение событий, что-то такое, чего не было раньше, что не ожидалось, не надеялось, что нечаянно случилось, произошло.

Нечаянная Радость. В чем она сегодня, в этот год для тебя, что в ней нынче такого, чего не было раньше, что не вошло в опыт прожитого? Что она сегодня — эта Радость неожиданная, нечаянная? Она, может быть, и не стронет, не потрясет сердце, она просто войдет в жизнь — естественно и тихо и станет слагаемым этой жизни. Что же она сегодня?

Солнечные лучи все светят в низкие окна, свет их прямой, отчетливый и верный. Он ли, этот свет поможет найти ответ, вставший в душе, или не торопить, не вынуждать этот ответ? Все скажется само собою, ответ обретется вдруг готовым на дне твоего существа, он тебя не поразит, но он тебя успокоит, даст пищу силам твоей души, ты обретешь мир и примешь тебе сказанное. И так, постепенно в день праздника Нечаянной Радости тебе стало ясно, что жизнь человеческая очень широка, что дано ей вместить вечность, и в широте этого охвата жизни лежит твоя радость — нечаянная, неожиданная для тебя, потому что ты как раз о широте этой жизни, полноте охвата ее и не думал.

Но дается увидеть совершающуюся на близких, любимых тобою волю Божию, узреть незримо простертую над ними милость и радость и понять, что в возможности охватить неохватное, расшириться за пределы своего сердца и своих физических сил, распространить на близких голос души, зов сердца, указание на спасающую нас и действующую в нас во благое благодать Господню заключено достояние днешнего дня Радости Нечаянной. Сказать людям о благодати, объять их и весь мир, расширить сердце свое и всех вместить, одновременно повергая это сердце во прах перед Содетелем всяческих — это то, что дано днесь на празднике Пречистой, что необходимо запомнить, заключить в своем существе и унести за пределы храма. Нечаянная Радость прозрения путей наших близких, любимых нами, отверзение очей на участь их, на их долю в служении Богу, в дому Божием…

А заключив в сердце увиденное внутренними очами, опять попадаешь в обычное течение жизни, и бывает потребно хотя бы на чем-то внешнем остановить внимание, взять себе в утешение зримый образ, чтобы можно было дальше существовать, нести данное тебе в жизни. Вот после больших снегопадов повсюду на ветках кустарников образовались огромные белые шары. Их много, они невольно веселят взор. А наверху, на карнизе медицинского учреждения голуби свернулись в шары — только уже в сизые, серые. И между теми и другими есть какая-то неуловимая, но крепкая связь, утешающая человеческое зрение и даже сердце. Как будто белые, неподвижные, неодушевленные шары нужны сизым живым шарам, чтобы составить внутреннее нерасторжимое единство. И хорошо, бодро на сердце от увиденного.

…Белые цикламены у нас на столе раскрывают свой чудный снежный парус. Они изгибают свою цветоножку, чтобы полнее повернуться к свету, освоить его, воспринять для своей жизни. А рядом к стеблю жмется еще нераскрывшийся белый бутон длинной, вытянутой формы. Лепестки все сложены спиралью и дремлют в ожидании. Но вот изогнутое основание нераскрывшегося венчика опирается на цветоножку высокого, победоносно парящего в воздухе красавца-цикламена. Эта картина наполняет меня чувством, что я вижу нечто значительное, и минуты, пока я слежу за соприкосновением двух стеблей, наполняют мое сердце важностью происходящего. Касание безмолвных комнатных цветов в их девственной красоте, когда стебель одного цветка как бы ищет помощи, опоры в другом, кажется мне почти одушевленным, подобным сизым шарам свернувшихся от холода голубей — живых существ, входящих в наше существование.

А в те промежутки времени, когда душа с трудом собирает себя для внутреннего бытия, говорит со мною и огонь лампад. В этом году так повернут ко мне стаканчик, что все время светят мне светлые, голубоватые кристаллы. Не те красивые — темно-красные и зеленые, которые люблю, а эти белесоватые глазки. Но для меня и в них есть нечто новое; в таком свечении “очей” лампады я как бы обретаю индивидуальные черты этих зимних вечеров. По-новому горит и другая лампада, зажженная перед образом Рождества Христова. Светится не только ее розовая чаша; отблеск переходит на икону и она тоже испускает сияющий свет.

Так живешь — среди зримых знаков, когда душа, отреагировав на большое, духовное, настоящее, насущное, проходит привычные пути своего бытия и не хочет совсем уйти от того, что совершается внутри: зримые знаки дают ей внутренний отзвук.

Впрочем, возможно, что и в гуще людской, вовсе без всяких милых сердцу образов, — точно наперекор тесноте и духоте вагона метро, в тебе вдруг распускается дивный цветок внутреннего уразумения, некое открытие природы всего сущего. Я ехала к моему больному прикованному к постели другу. И вдруг, думая о ее душе, о силе и глубине ее страданий, я ощутимо поняла, как строится внутренняя жизнь и совершается неописуемое: величие и высота страдания может создать в душе страждущего такие условия, что напряженная внутренняя жизнь, тайное узрение близких душ и молитва о них будет непременным свойством и выходом этих страданий. Не самые наши страдания нужны Богу — да не будет! Но то, наиболее способствующее жизни духа, состояние человека, которое нужно Богу, которое Он ищет в нас, ради которого совершается наш земной путь.

Вероятно, тогда это ощущение сказалось как-то мощнее и более цельно, потому что все мое существо вдруг получило некое тайное удостоверение, уверение, соприкосновение тому, что есть основа бытия здесь и там. — Тому, что терпящий скорби ради Христа неукоснительно и живо соприкасается с чудом, с тайной духовной жизни, и сам становится источником чистого утешения о Боге.

Это все — мысли под покровом молитв и воздыханий к Матери Божией — в темные дни зимы, с коротким днем, серым темным утром и быстрыми вечерними сумерками. Память Матери Божией “Нечаянной Радости” кладет начало периоду прибывающих дней, растущего света, ожиданию тихого праздника — малой Пасхи — таинства явления в мир Христа — Младенца — Бога и Человека.

†

В дни предпразднества Рождества Христова, приобщаясь смыслу положенных в эти дни церковных служб, отчетливо начинаешь замечать, как умаляется, смиряется Богоматерь, отдавая всю Свою славу, все Свое сияние — рождающемуся Младенцу. Церковные писатели, святые песнописцы в эти дни часто вкладывают в текст стихир беседы Божией Матери с рождающимся Христом, и наполнены они, эти вопрошания и беседы, безмерным истощанием святой Девы Марии, Ее умалением, даже уничижением перед великой тайной Боговоплощения, служительницей которого Она явилась.

Тя Младенца пресовершенна зрю, в яслях возлежаща, — восклицает Пречистая словами стихиры на 24 декабря, — не вем же тайны глубину несказанну, како и по рождестве нетленна пребых <…> кую убо хвалу тебе принесу, како прославлю Тя, Дева Отроковица вещаше.

Наш отче¹¹ так любил эти рождественские глаголы Богоматери, что благословил изобразить их на иконе Рождества Христова поверх стен вертепа. Како и по рождестве нетленна пребых?.. Истощание Девы Марии, Ее умаление, недоумение, страх перед великой тайной тем более потрясают душу, что Сама Она и была Той, Кто дал Свою плоть Богочеловеку-Христу.

И все же это именно так; и как радует нас образ Младенца, сияющего неизобразимым светом из смиренных яслей, так же животворящ на иконе Рождества Христова и образ Богоматери, в смирении и крайнем самоумалении склонившейся над яслями. Наша родственница, маленькая девочка, еще младенец, которую мы любим живой любовью, так восприяла рассказ своей тети о Рождестве Христовом, что сказала: “Да-да, Христос прошел через Нее и родился…”. Вот служение Матери Божией всему роду человеческому — быть умаленной, Самой умалиться до зела перед родившимся от Нее Солнцем Правды.

Многообразны размышления об этом высоком предмете в церковных службах и, может быть, больше других, радостных, светлых и богодухновенных строк, трогают душу беседы Богоматери.

Боже вышний, Царю невидимый, како зрю Тя, — говорит Пречистая, — и разумети таинства не могу, безмерная нищеты Твоея, вертеп бо малейший и сей чуждий, внутрь вмещает Тя рождшагося.

Ношу Тя яко младенца руками, — говорит дальше Неискусобрачная, — и удивляюся <…> како Тя млеком воспитаю, питающего вся, Сыне Мой и Творче Мой.

И еще дальше: О, чадо сладчайшее! како питаю Тя питающего; како держу Тя держащего вся манием, како же пеленами повию, повивающего всю землю мглою, вопияше всечистая Владычица, юже непрестанно величаем.

Хорошо и нам, проходящим стезю своей жизни, во время и время смиряться перед Богом. Волею смириться мы не можем, нам потребно хотя бы не роптать тогда, когда нас смиряют обстоятельства. Нашей самости, нашей гордости полезно узнать, как страждут, ноют, болезнуют все телесные уды, когда на нас приходят огорчающие нас обстоятельства, которые возникают хотя и без справедливого повода, но по необходимости нам смириться. Особенно если это приходит от наших ближних во услышание других людей, когда твоя слабая отповедь только усиливает твою тугу. Полезно тогда простреться на ложе своем и быть как бы умершим, замолкнуть и терпеть свою язву, не оправдываться перед Сущим, не находить себе извинения, а молча терпеть… и постигать в случившемся пользу себе и попущение на сие Господа твоего. Тогда и опять может оживиться твоя беседа с Любимым, опять найдешь многие поводы — за что славословить и благодарить Его.

Примерами такой внутренней беседы с Богом полны строчки размышлений Уолта Уитмена. Особенно отчетливо это отражается в словах, которые поэт вкладывает в уста Колумба. “Ни отдыхать, о Боже, не могу, ни пить, ни есть, ни спать, пока не выскажу мою мольбу перед Тобой, не нагляжусь, не надышусь Тобой, не побеседую с Тобой, не отчитаюсь снова пред Тобой”, — износит Колумб из глубины своей души свои воздыхания. “Все начинания мои посвящены Тебе, все замыслы и все расчеты задумывались и выполнялись с мыслью о Тебе, по морю плыл, по суше странствовал к Тебе”.

Беседа-молитва, беседа-размышление, беседа-откровение — это то, что дано нам в дни Христова Рождества, когда мы хотим встать перед обликом Девы Марии и в нем почерпнуть себе подкрепление. Ее святое, животворное смирение перед Родившимся в яслях уравновешивается, по разуму Церкви, в дне празднования Ее Собора — на другой же день праздника.

Здесь приходит воспоминание детства. Далекий праздник Рождества Христова; мы в нашем большом приходском храме (который очень часто появляется в моих сновидениях) стоим направо в приделе. Около нас большая икона Богоматери-Млекопитательницы. Так получилось, что в нашем детском сознании эта икона была тесно связана с днем Христова Рождества. Позднее я узнала, что празднование этой иконы приходится на январь, и была очень удивлена. И в день Собора Богоматери, когда собирается, вспоминается вся Ее слава, в моем сознании неизгладимо присутствует эта светлая икона нашего детства. Может быть, наша матушка по устроению своей души вложила в нас с братом это укоренившееся чувство, — только светлая, высоко поставленная на церковном помосте икона Млекопитательницы и сейчас знаменует для меня таинство рождения во плоти Сына Божия, млекопитания Его Матерью Его. Како Тя млеком воспитаю?! — спрашивает неоднократно Пречистая в тех стихирах, о которых шла речь выше, — Како питаю Тя питающаго?

Но икона Собора Богоматери существует и тоже вошла в мою жизнь в значительный период нашей молитвы в соборе столицы, в дни служения Святейшего Патриарха Алексия¹². По мысли создателя этой иконы — изобразить неизобразимое — Собор Божией Матери представлен как собрание Ее икон вместе со всеми праздниками, именуемыми в Церкви богородичными: Ее Рождеством, Введением во храм, Благовещанием, Успением. — Вся жизнь Пречистой на земле и вся слава Ее явлений после Ее вознесения на небо.

Молящиеся собора очень чтут этот образ, помещенный у левого клироса главного величественного придела. Всегда много свечей теплится перед этим образом, где собраны повествования о всех страницах жизни Пречистой. Мне также пришлось испытать благодатную силу этого образа за одной из Литургий, которую совершал древний старец, священно-инок, духовник братии собора, углубленный, собранный схиархимандрит. То, что испытывает сердце за молитвой Литургии, не всегда удается описать словом человеческим. Получает оно извещение, удостоверение в самых сокровенных основах жизни, укрепляется и знает, что это то подлинное, ради чего следует жить, без чего не мыслится жить, что не может быть отнято никакими силами человеческими, никакими скорбями, никакими испытаниями. Напротив, ради того, что дается человеку в слезную молитву Литургии, сам он готов на любые скорби и испытания. Такова молитва “со извещением” перед иконою Пресвятой Владычицы нашей, именуемой Ее Собором.

Самое понятие Собор применительно к этому празднику не очень точно очерчено в церковных книгах. Указывается, что в этот день “святая Церковь созывает чад своих для благодарственного прославления Пресвятой Девы, послужившей великому таинству воплощения Сына Божия. От этого и день этот называется Собором Пресвятыя Богородицы”. А мы добавили бы к этому определению — от опыта пережитого в лоне Церкви Христовой, — что это и собрание, сумма, соединение всего водительства Матери Божией, испытанного за всю данную нам жизнь. Это и Ее увещание нас, обличение, предостережение; это и Ее забота, тревога за нас и земной наш путь; это и Ее утешение, вдруг неожиданное и яркое вторжение в наши дела — источником света, чуда, радости. Это и возбуждаемые Ею звуки давно прошедших дней детства, когда мы, еще будучи младенцами, незримо млекопитались от светлой и ясной, как улыбка, святой Ее любви. И возрастали, росли, мужали, а потом уже и поникали на ростке нашей земной жизни. Но все собрала, объединила Пречистая в любви Своей к человеку.

Вокруг дня празднования иконы Божией Матери “Утоли моя печали” собираются помыслы о людях, всех людях, ходящих по земле. Собираются мысли и живут во мне. О том, как мы все, человеки, живем перед необходимостью — существовать, а потом исчезнуть. Иногда эти помыслы настолько ощутимы, что хочется взять себя за руку, потрясти и уверить, что ты ведь — все время перед чертой.

Но и ты, и, конечно, каждый твой ближний живет так, точно он будет жить вечно, точно тебе еще так много надо и совсем неотложного сделать. Без того, что рисуется вдали, но настоятельно требует своего выполнения, — без этого нет жизни. В поезде метро я смотрю, как уже немолодой мужчина старательно придерживает крышку своего модного портфеля, чтоб тот не раскрылся, и мысли мои о пределе, черте, крае жизни каждого из нас делаются еще более ощутимыми, реальными, главенствующими.

Почему же эти мысли о вечности собираются как бы в фокус ко дню Божией Матери “Утоли моя печали”?

Время года таково.

Отзвучали полные жизни и радости напевы Рождества Христова и Крещения Господня, когда душа бывает захвачена величием праздничных событий, большим скоплением народа в храме, полнотой переживаний Церкви и твоего собственного сердца.

А вот схлынули эти всплески духа, поутихло скопление людей, начались грустные звуки сретенских ирмосов, — и твое сердце призадумалось — над нашей, общей для всех человеков участью. И икона Божией Матери “Утоли моя печали” в эти дни начала сретенских ирмосов так близко участвует в жизни человеческой.

Наша жизнь — юдоль печали, юдоль созерцания неизбежного конца. Но человек не может существовать только с этим чувством. В нем, напротив, есть потребность радости, а поэтому — “утоли моя печали”, чтоб можно было продолжать существовать, прокладывать борозду жизни, думая не только о конце, но и о неизъяснимом счастье жить, творить, доводить до какого-то воплощения свои замыслы, иметь возможность радоваться и улыбаться жизни.

“Утоли моя печали”. Она, эта икона, проходит почти через всю жизнь, с ранних дней юности. Перед ней — сердце твое, сердце еще только начинающего свою жизненную стезю. Тебе всегда легко перед нею раскрыться, так как ты — еще только вопрошающий о будущем, а лик Божией Матери задумчив, почти скорбен, проникнут глубокой заботой, почти печалью: как тебя оберечь от неизбежных горестей, а главное — как их успокоить, утолить.

И опять моя мысль возвращается к людям, опять спрашиваю их, как они живут, чем наполнены их дни. Если они еще не хотят отчетливо вспоминать о пределе, о грани, как переносят свои неизбывные скорби, случающиеся чуть ли не каждый день, посреди их бытия, переполненного заботами и трудами?

Как живут, как могут жить без Бога, без мысли о Вечном? Где находят равновесие, как удерживаются на жизненной дороге? “Ведь нельзя жить холодильниками”, — сказал еще Антуан де Сент-Экзюпери.

Всех поставляю мысленно перед иконой моей юности, перед Божией Матерью “Утоли моя печали”, и не устаю распутывать клубки проходящих мимо меня жизней.

Вот медицинские статьи. В них сейчас много говорится о деонтологии: об отношении врача к больному как человека к человеку. Поднимается вопрос о совести (о! святое качество в нас), много говорится о “личностном” подходе к человеку, иначе говоря — о всей совокупности индивидуальных качеств человека, заявляющих о себе в болезни более отчетливо, чем при уравновешенном состоянии физических сил.

Что это все?

Не драгоценно ли это, не это ли изложение того, что есть наша сущность, не призыв ли к нашему человеческому достоинству!.. Только должно помнить, что все эти высокие качества: долг, совесть, понимание личности и “личностного”, — ничто без признания Сущего и Вечного Добра в нас, и главное — Добра над нами: Великой Личности, Личного Бога.

“Но, — продолжаю я думать, проезжая и проходя по нашему многомиллионному городу, — уже то, что человек говорит о совести, старается понять высокие принципы своего труда, ставит перед собой значение личности человека, — это уже много, уже значительно. Человек еще не знает Бога, но прорывается к Нему, интуитивно ищет Его среди своих обычных трудовых дней, уже взывает к Нему, хотя не умеет понять себя”.

Невозможно жить без Бога, невозможно жить и без Христа — Сына и Слова Божия, и я это особенно ощутимо чувствую, когда среди спешащего на работу населения столицы пробираюсь к Литургии в день праздника святого мученика Трифона. Почти отрок, юный мученик Трифон — живой для нас, наш чудотворец, горячо любимый народом.

Подлинно, Литургия в день его памяти, в день его кончины после неизобразимо тяжелых мук — удостоверение жизни, умирение нашей жизни, жизни многих миллионов, стирание ее неправд.

Всего еще почти отрок — уже преславный чудотворец, умилостивляющий Бога, собирающий из нас, грешных, колеблющихся, нетвердых и иногда страшных — стадо верных и преданных Его попечению, чудному участию в наших скорбях. Он, составляющий своею любовью едино — Бога и нас.

И в этом правда. И потому так преданы все мы этому тихому отроку-мученику, ибо данное ему от Бога редкое качество чудотворить изобильно и непостижимо открывает нам в нем и через него неизобразимые законы жизни с Богом.

Мне пишет письмо мусульманка, говорит о добре и человеке и пишет эти слова с большой буквы. Я знаю, твердо уверена, что этим она нашла возможность сказать о Боге. Поэтому расширим наши сердца и наше разумение и будем твердо уповать, что Господь живет в душах людей — и движет их действиями, руководит их совестью, сотворяет из каждого на его жизненной тропе наиболее полную жатву… для непререкаемой вечной жизни. Примеров можно найти великое множество, стоит только немного потрудиться и потерпеть.

А пора года о себе заявляет. Начались известные сретенские бураны. Снег застилает глаза, кружит во все стороны потоками. В лесу тихо, только еле улавливаешь звук невнятного шуршания. Это снежинки ударяются о слегка заледенелый снежный покров. Несмотря на легкое шуршание, тишина в лесу во время снегопада особенно объемна и как-то вещественно ощутима, и тем поразительней прорывающиеся сквозь тишину леса и полет снега звонкие, отчетливые трели синиц, которые опять и опять врываются в снежный буран и составляют с ним вместе небывалое единство.

В Сретение ни один лучик не прорезает неба. Встреча лета с зимой проходит без видимых примет. Хорошо хоть серое небо не слишком мрачное и низкое. В душе тоже не различается большой праздничной радости, хотя сердце и не оставлено совсем без утешения: оно ощущается в нем, как угадывается и солнце за серым высоким небом.

Еще с вечера душа поставлена перед заступлением Богоматери. Никогда, ни в какой другой праздник так не ублажается Пречистая в стихах величания на девятой песне канона: Богородице Дево, упование христианом, покрый, соблюди и спаси на Тя уповающих.

И это так же, как и в службе Божией Матери “Утоли моя печали”, — со звуками спасительной печали, с раздумьем над судьбами человеков и с нежной любовью к Пречистой. Богородице Дево, миру благая помощница…

И еще, обязательно еще, без этого почти нет праздника: Чистая Голубица, Нескверная Агница — Агнца и Пастыря приносит в церковь. И так получается, что в какой мере Сретение — праздник Господский, в такой же мере он — и праздник Богородичный. Церковь нашла необычной нежности слова, чтобы ублажить, прославить Пречистую. “Чистая Голубица”, — потом будет помниться целый год.

В наступающем вскоре после Сретения Господня дне памяти иконы Божией Матери “Взыскание погибших” завершается круг собранных вокруг этого праздника чудотворных икон Богоматери. В образе этой таинственной иконы, как и в образе иконы “Утоли моя печали”, в центре всего стоит идея о человеке, его вечной участи, его спасении заступлением Богоматери, Чистой Голубицы, воспетой в праздник Сретения Господня.

†

Еще не все сказано о людях, что думалось, что казалось нужным изложить выше.

Стою в храме вечером под день праздника иконы Божией Матери “Взыскание погибших” и в боковом приделе вижу край гроба. Ушла из этого мира еще одна жизнь.

Жизнь ушедших очень отчетливо заявляет о себе, когда приходится попадать на улицы, с которыми связаны воспоминания, где они живы, где еще стоят дома — свидетели тех ушедших жизней, а из живых — осталась я одна, проходящая по этим тропам, ушедшим для тех ушедших.

Я благодарна судьбе, что изредка могу возобновить воспоминания, попадая на эти привокзальные дороги. Здесь проходили и тропы моего детства, нашей бедности, почти нищеты, однако согретые бодростью и любовью матушки. И мы не были сиротами, несли свои пожитки пешком длинный путь от вокзала — домой, и на вокзал. А часто в руках у нас были и букеты полевых цветов, изнемогшие за длинную дорогу из нашего далекого земного рая на берегу реки Москвы. И теперь еще сохранились кое-где по ходу улицы те маленькие обшарпанные домишки, что стояли тогда, когда мы, дети, проходили мимо с нашей мамой…

Как восклицал Марсель Пруст, с потрясающей тонкостью вглядываясь в окружающую его жизнь природы: “Как же это может быть, как существование мира может быть более длительным, чем мое, раз я не затерян в нем, раз он заключен во мне, хотя далеко не всегда меня наполняет…”. Мир заключен в нас, разумных созданиях, мы навеки заключаем его в себе, он продолжает свое бытие и после ухода наших близких — уже в нас, и сообщает нам чувство неизменного… Эти букеты полевых цветов в наших усталых детских руках и сейчас живы и существуют.

Итак, мы одно с жизнью ушедших, они не прекратили своего бытия, они живы в нас, и это — большое удостоверение вечного для нас, большое утешение нашего существования. Как ясно Рильке говорит в своих элегиях:

“…ошибаются, впрочем, живые,

Слишком отчетливо смерть отличая от жизни.

Ангелы, слышал я, часто не знают и вовсе,

Где живые, где мертвые. Вечный поток омывает

Оба царства, и всех он влечет за собою,

Там и тут заглушая любые звучанья…”.

Это то немногое и неясное, что просится из души в дни сретенских ирмосов, когда обходишь думой жизнь ушедших, вернее, нашу жизнь, общую для всех человеков.

В лесу в светлое февральское утро, когда проглянет луч солнца среди светлых удлиненных облаков, синицы строят уже сложную мелодию, в которой различаешь не только их обычный короткий посвист, но и отдельные коленца сложенной песни. Как звон чистых капель звучат из леса их перекликающиеся голоса. В это светлое февральское утро опять и опять думается о всех живущих. Песня весенних пташек сопровождает и облегчает твои думы.

А слева, из рощицы раздаются звуки какого-то необычного продолженного посвиста — еще и еще, а потом прекращаются и вместе с мелодией синиц из леса образуют чудесное сочетание, под которое, пока идешь, хорошо думать. А тем временем мелким звонким бисером разливается еще и трель неизвестной пташки и входит в сложно-сочетанные звуки весны и в образы солнечного луча, бледного неба, длинных облаков, снежной белизны.

Что эти звуки тонкого переливчатого бисера? — Обилие жизни, ее многообразие, неожиданная песнь оттуда, откуда ее и не ждешь. А тут еще и воробьи, пригрелись на солнышке, громче и заливистее рассыпают свое чириканье, и их голоса, звучащие в глубине предвесеннего воздуха, тоже находят свое место в твоих мыслях, дополняют, расширяют твое видение мира. Все это жизнь, которую не охватишь одним взглядом. Ну а сердце во время и время может вместить что-то от ее полноты.

Жизнь всех нас, человеков — без различия злых и добрых, умных и ограниченных, молодых и уже находящихся в возрасте — эту жизнь способно объять сердце верующего во Христа и ее осмыслить. Осмыслить и узнать, что во всех нас, на дне сердца каждого из нас лежат вечные, незыблемые истины, преступить которые означает отречься от звания человека.

Радость наиболее полно, наиболее объемно войти в наше человеческое достоинство принадлежит только тем, кто принял, опытом познал на себе Богочеловечество Христово. Он, христианин, таким образом оказывается в центре всего зданного мира и особенно — и в этом счастье — внутреннего мира человека.

Очень утешительно, что за последнее время до нас дошло слово высоких иерархов, которые говорят много о спасении во Христе, о задачах христианина и ставят вопрос о человечестве и человеке. Так, в своем слове, обращенном к Предстоятелю Русской Православной Церкви, современный нам Вселенский Патриарх Димитрий говорит: “…Православная Церковь, совершая сегодня свое свидетельство, призвана по богочеловеческому примеру Главы своего Христа служить человеку и спасти его”. “Отсюда… — всеправославное стремление… встретить — как Церковь — внутри и вне христианства, внутри и вне любой религии находящегося человека — всякого человека, творение Создателя, Единого Творца и Бога всех. И все это для того, чтобы засвидетельствовать всем богочеловечество и человеколюбие Христа”.

Пока медлили в уме изображенные думы, небо из светлого стало серым, низким, заметно потеплело на улице и все будто подготовилось к тому, что скоро начнется метель. Февральская метель с ветром, поземком идущая по тротуарам, заносящая лицо и одежду тонкой снежной пылью.

День праздника “Взыскание погибших” всегда проходит при подобных сдвигах в природе, и всегда сильные сдвиги начинаются и в душе. Ведь и икона сама, ее воздействие на душу связано с трагической повестью о том, как Пресвятая Дева спасала душу, буквально продавшуюся врагу. Борьба была тяжелой, близкой к мукам предсмертным. Пречистая одержала верх в душе уже, по человеческому разумению, считавшегося погибшим. Он восстал, возник из страшной бездны зла и образом непостижимым обрелся в числе спасаемых. Чудная икона Богоматери, необычная для иконографии наших православных икон, возвещает об этом и касается сердца.

Все могут спасаться, все могут спастись от царства лести, лукавства, духовной смерти, погибели души. Надо только в какой-то момент жизни посмотреть на себя как должно, отвергнуться страшного зла в себе и не придти в отчаяние, а всей душой поверить в добро, в Творца этого добра и рвануться к Нему всеми своими силами. На этом пути человек обретет верную помощь, самоотверженную Поручительницу о возникшем в сердце человека добре, и она — эта Споручница — спасает уже по существу погибшего, сотворившего неизвинительные, страшные дела человека, взыскует, обнаружит эту душу, ее обретет для вечной жизни. Потому что эта Поручительница найдет эту душу у самой границы ада и станет ее “Взысканием”.

Все это узнаешь около неповторимого образа, в день праздника иконы Божией Матери “Взыскание погибших”. Тут не только помощь была оказана, тут был страшный риск сражения за вечную участь души человека. И жертвенная любовь, по существу — новое пролитие крови, как в часы крестных страданий Христовых, сотворила чудо. Душа вырвана из объятий ада и живет, потому что Божия Матерь — Спасение, Взыскание погибших.

†

Изобразима ли для нас суть Великих праздников христианских и среди них — величайшего и светлого праздника Благовещения Божией Матери?

Вечер праздника наступил в великом свете. Войдя в нашу большую комнату, я впервые после зимы увидала в ней солнечные лучи. Они были так ярки, что я громко воскликнула от неожиданности, от широты солнечного сияния, его охвата всего пространства нашего жилища.

Мы опаздывали ко всенощной, так как очень устали после трудного и длительного трудового дня. Войди я в эту комнату раньше, еще не застала бы этих ярких, почти сказочных лучей. В свете их сияли распускающиеся тонкие листья тополя, стоящие в вазе, благоухали под солнцем и просвечивались насквозь его лучами. Озарялись и его зеленые длинные “червячки”, но тайна, смысл был в прозрачных, насквозь пропитанных солнцем, листочках.

Один момент, ощущение чуда, и мы уходим, закрывая комнату, так как спешим ко всенощной. Но чувство чуда и неизреченной радости остается, оно ширится и реет в груди.

На улице — те же полные таинства розовые лучи озаряют город. Город вдруг замер и молчит под этим неизреченным Божиим сиянием. Из города вдруг ушла вся суета, хмурость. До крыш самых высоких домов город молчит, замер, наполнен великим счастьем, мирным, но и всеобъемлющим розовым сиянием.

В церкви успеваем к полиелею, застаем “Архангельский глас”, но сердце ищет, само того не осознавая, каких-то других параллелей. Нам хочется пройти к тому большому образу Благовещения, который весь сияет в своей светлой ризе, который так велик, что его поперечник больше размаха рук. “Больше рук”, —сказала бы про него Марина Цветаева. Только у нее было горе, а здесь — “счастье было больше рук”. К этому светлому образу я подошла поздней, а покамест только мысленно ему предстояла.

Что же сегодня дано мне в день Благовещения? Тот неизъяснимый свет, который меня заставил непроизвольно и громко воскликнуть в комнате, залитой заходящим солнцем?

Да. И еще вот этот замечательный припев, который воспет в конце канона: Благовествуй, земле, радость велию, хвалите, небеса, Божью славу! Это то, что обрело меня, мое существо в этом году на праздник Благовещения.

Свет в комнате, молчащие в свете солнца юные листы тополя. Свет на улицах города, возвышенность и торжество. И этот призыв: “Благовествуй, земле, радость велию”. Эту великую радость я вдруг поняла у себя дома, в молчащей комнате, поняла и в торжестве озаренного розовым светом города. “Благовест­вуй, земле, радость велию…”, — следовательно, радость в основе сегодняшнего праздника, и сама земля должна о ней рассказать, ее благовествовать. А небеса должны хвалить, хвалить Божию славу, величие Творца, создавшего этот мир: розовые лучи в городе, и высоту неба над торжественно замолчавшей столицей, и силу солнечного света, пронизавшего человеческое жилище.

В самый день праздника брат мне передал, что в проповеди Предстоятеля нашей Церкви было сказано о мыслях некоего иерарха. “Видели ли вы, как солнце играет в день Благовещения? — сказал он. — Не критикуйте — это наблюдается. Но самое главное — я спрошу вас, — говорит иерарх своей пастве, — играет ли у вас сердце в день праздника Благовещения, чувствуете ли вы радость Праздника, величие его?”.

Брат уверял меня, что он видел, идя в тот вечер по городу, как солнце, опускаясь к своему закату, играло всеми цветами. Его глаз художника видел фиолетовые полосы, розовые блики, какие-то очень яркие оттенки золота, которые играли, переливались по небосклону. Это было тоже на улицах города…

Ну, а играло ли сердце от радости праздника — повторим мы вопрос вслед за богомудрым иерархом. Было ли в сердце счастье от того, что оно, сердце, переливалось всеми цветами радуги?

То дается от Бога. И каждый знает это. Чуда этого нельзя ждать, оно приходит тогда, когда не знаешь. И никогда не будем знать, что было в сердце Девы в тот приснопамятный и блаженный миг, когда предстал Ей Ангел.

Милостию Божиею только во время и время нам даются крылья. На них мы можем верно и твердо подняться над землей, держаться в воздухе, а затем и полететь. Испытать в этом чувстве независимость от обстоятельств, обладание ими и полную свободу души, подкрепляемую милостию Божиею.

И обрести радость.

И если земле предлагается благовествовать радость, и она эту радость проповедует в день великого чуда Божия — Благовещения Девы Марии, то и душа человеческая, благовествующая радость, тоже присоединяется к празднованию дня Пречистой!

†

Лимонно-желтый мотылек, еще совсем слабый, вероятно в первый раз вылетевший на свет, делает несколько кругов перед моими глазами, пока я иду по дорожке к родным могилам, потом улетает вперед и скрывается из глаз. Наступило еще только первое весеннее тепло, еще кое-где у могил я различаю остатки снега, но сухие листья и травинки обнажились, — вот в этом тепле и возникла жизнь желтого мотылька.

Что хотело сказать это живое существо, несколько раз покружившееся перед моими глазами, точно привлекая к себе внимание, точно живописуя какую-то тайную мысль? Так в свое время кружила передо мною малая пташка, перелетая с ветки на ветку и привлекая мое внимание своим щебетом.

Если входят в нашу жизнь растения, если деревья часто становятся нашими друзьями, то и одушевленные существа являются перед нами не случайно. Запомнился мне яркий лимонно-желтый мотылек, его безмолвное кружение передо мною, а потом его быстрый полет вперед, в даль серой асфальтовой дорожки.

Это было утро Похвалы Пресвятыя Богородицы, небо было ясным и солнце почти припекало. В душе складывалось ощущение праздника. И мотылек был тому помощью. Накануне, в ожидании вечера Похвалы, небо было серым, неподвижным, молитва в храме (и в сердце) совершалась трудно, только вечером полегчало внутри и дыхание праздника совершалось. Было радостным пение акафиста, четверочастно совершался он в хождении и остановке перед Богородичными святынями храма, ярким светом голубели облачения духовенства, и тишина выдохов молитвы вместе с радостью укрепляла внутреннее существо.

Вот мы стоим перед иконой Благовещения Пресвятой Богородицы — большим образом, тем, который “больше рук”, и в сравнительно просторном нашем стоянии я могу остановить свое внимание на том, что мне представляется сейчас, в данную минуту очень важным, — на стопах Богоматери. Они выполнены отчасти наивно, с детскою верою. Они смиренно разведены в стороны, хотя Пресвятая Дева изображена сидящею, и от этих стоп в сердце прокрадывается умиление. Это стопы уже невещественные, это стопы ставшей Матерью Бога, но — о, счастье! — это и вещественные стопы смиренной рабы Божией, потому что святая Дева Мария — от нашего естества! Поэтому хорошо сердцу стоять и молиться перед этим образом, вникать в слова Акафиста, такие простые и вечные, приносящие твердое удовлетворение в высоте совершившегося чуда Благовещения. Как хорошо и верно сердцу в Церкви!

Праздник Похвалы Пресвятой Богородицы часто возбуждал мысль живописцев, и они, погружаясь в события жизни Пречистой, изображали Символ, Тайну этой Ее неповторимой жизни, значение Ее в деле спасения людей, средоточие Ее в сонме святых, ищущих Бога сердец.

В соборе столицы праздник этот обычно справлялся перед иконой, где Божия Матерь изображена на престоле, посреди святых Ветхого и Нового Завета. В Новгородской школе живописи для этой иконы, которая так и именуется “Похвала Богоматери”, при всей суровости этой школы были найдены отрадные тона, в которые окрашены и фон иконы, и лики, и одежды изображаемых лиц. Богоматерь помещена на престоле, окруженная сонмом святых пророков. Младенец изображен отдельно, поверх престола Богоматери, в сиянии венка из лилий, который знаменует и престол Его Матери. Пресвятая Дева сидит в позе смиренной, изумленной отроковицы.

Та же тема у иконописцев псковской школы в иконе “Собор Богоматери” имеет более торжественное и мистическое звучание. Богоматерь уже сидит на престоле с Младенцем на фоне темных, поднимающихся кверху гор. Все поле иконы темно-зеленого цвета, на котором особенно отрадно мягкое темно-красное сияние престола Богоматери. На темном же поле иконы повсюду возникают группы лиц, знаменующих удивление таинством Боговоплощения. Та же тема в школе Дионисия — светла, прозрачна, насыщена большим числом святых, предстоящих престолу Божией Матери, Которая восседает с Младенцем на троне, окруженном ликом архангелов и ангелов. Икона именуется “О Тебе радуется”. Над престолом Богоматери помещен светлый, обширный пятиглавый собор и всюду произрастают пальмы и цветы. Так, повсюду в перечисленных изображениях Божия Матерь является центром, средоточием, фокусом, собирающим в себе стремления людей, их пророчество, молитву, славословие.

И в самом деле, если праздник Похвалы Богородицы имеет исторические корни и связан с избавлением от внешнего врага, как это имело место в Константинополе, когда люди всю ночь возносили пение Пречистой в Ее храме на берегу моря, — еще преискренней помощь Богоматери в деле внутренней, незримой жизни, в чуде внутреннего перерождения человека. Об этом мы узнаем на той же седмице Великого поста в чтении о жизни преподобной Марии Египетской, об этом опять повторяется вечером в самый день Похвалы Богородицы — уже на воскресной службе. Тебе убо возбраняше честных взирания, — слышим мы в стихирах на Господи, воззвах. И мы ждем этих стихир, нам необходимо это удостоверение в словах, опять повторяющих нам жизнь преподобной Марии Египетской. Твое же чувство, и твоя богомудрая содеянных совесть к лучшим тебе обращение содеяша. На икону бо воззревши благословенныя Богоотроковицы, всех покаявшися прегрешений своих, всехвальная, прежних, в дерзновении честному Древу поклонилася еси.

Так иконы благословенной Богородицы, вернее же Сама Она в святой Своей иконе направила жизнь Марии, поддержала в ней ее покаяние, после чего бывшая блудница уже не была возбраняема войти в храм, переступила его порог, поклонилась Честному Древу Креста Господня и ушла в пустыню, где и просияла, и вознеслась над землей, и получила дар ходить по водам.

Такова живая помощь нам Богоотроковицы, Матери Божией, спасающей не только тела, но и души наши, — то в нас, что дороже всего зримого мира, восставляющей в нас дыхание жизни вечной, неотторжимое стремление наше к Богу, к Христу, вознесшему на Крест грехи наши.

Икона “Благословенной Богоотроковицы”, по слову стихиры, светлый, нежный праздник Ее Похвалы — не только символ Ее славы и торжества со святыми. В них приоткрывается и Ее постоянно милующее грешников сердце, Ее помощь им, воззвание их, поручительство за них, Ее участие во всех жизненных перипетиях их, шествующих по путям жизни, ищущих подлинного примирения с Богом в деятельном и нелицеприятном, чистом и верном покаянии.

†

Весенний праздник “Нечаянной радости” в этом году пришелся на Воскресение жен-мироносиц. Празднуя Пасху, все духовенство было облечено не в голубые, как это принято для дней Богородичных, ризы. Стихарь диакона и фелонь священника были из темно-красного, вишневого цвета, бархата. Вот и ублажали Пречистую не обычной, присущей Ее службе голубизной, а глубиной темных бордовых облачений. В этом было нечто новое, над этим сочетанием следовало задуматься…

Впрочем, переводя глаза на икону “Нечаянной Радости”, вижу, что верхнее облачение Пречистой, Ее мафорий на этой иконе тоже глубокого темно-красного цвета. Нахожу в этом успокоение, приемлю то, что в храме, соединяю темно-виш­невые бархатные ризы духовенства с цветом одеяния Богоматери…

И опять стою, опять думаю дальше, перевожу мир зримых, данных мне знаков, на язык незримых внутренних законов. Пытаюсь молиться, постигать жизнь, поучаться, по слову церковному, — во оправданиях Господних.

В день жен-мироносиц на середину храма поставлена малая Плащаница, шитая на ярком красном шелке с изображением Иосифа и Никодима, несущих тело Господа, и за ними — ряд мироносиц с апостолом Иоанном Богословом. Плащаница эта помещена перед образом Воскресения Христова и образом “Не­чаянной Радости”, оказываясь средоточием, смыслом, центром празднуемого дня. В ряду жен-мироносиц, стоящих на Плащанице позади Тела Господня, наряду с Марией Магдалиной, всматриваясь, различаешь и Божию Матерь, взявшую на Себя в эту страшную и скорбную минуту — смерти Сына — чин единой от жен, принесших миро, чтобы помазать Божественного Мертвеца. Смиренно и тихо стоит Богоматерь в ряду мироносиц. Только всматриваясь в изображение в течение долгих минут, различаешь Ее облик в ряду других лиц, и — утешительно, что Его находишь.

А на иконе “Нечаянной Радости” Божия Матерь — не смиренная мироносица, но с дерзновением и властью Матери, беседующая с Сыном. И Сын слушает Мать, снисходит к участи грешника, за которого умоляет Пречистая, не прекословит молитве и просьбе Матери. И участь грешника решена. Ему дано возникнуть от погибели и вечной смерти. Дальше уже начнется воскресение его души.

“Боже мой, — проносится мысль внутри, — как же так все это вместе? Смиренная мироносица — Мать, одна из скорбящих и преданных женщин, и здесь же — Владычица мира, Решительница судеб, Взыскание погибшей человеческой души, Радость, определяющая вечную участь человека, Нечаянная Радость спасения грешника!?”.

Все это вместе, все — в Едином образе Пречистой Девы, сегодня так зримо решенном в том, что Она — и тихая мироносица у гроба Сына, и властная Решительница участи людской, когда Она — Мать. Будто это и несовместимо, но оттого именно, что это совмещается в светлой нашей вере Христовой, это и дивно, и отрадно, это и дает возможность дальше дышать и жить. Оттого, что все это вместе, и все — едино.

Служба праздника продолжается. От обретенного образа, заключающего в себе величие сердца Богоматери, от соединения в нем казалось бы несоединимого мысль опять обращается к голосу красок, окружающих праздник, восписующих сердцу человека то, что не выражается, не может быть выражено в словах.

Поскольку сегодня Пасха, праздник Жен-Мироносиц, поскольку весь церковный чин облечен в глубокий, “преискрен­ний” темно-красный цвет — и цвет этот становится голосом праздника, — глаза невольно ищут в венке вокруг иконы “Не­чаянной Радости” тех же оттенков глубокого темно-красного цвета. Увы! Его нет в венке. Образ окружен отрадными благоухающими гвоздиками, но все они розового цвета. Темно-красные розы в этом году не попали в венок.

Где же тогда этот оттенок, который внесен сегодня в праздник “Нечаянной Радости”, который совершает праздник, без которого сердце не будет удовлетворено? Где этот преискренний, глубокий голос, который уже вошел в душу, этот глубокий темно-красный цвет, который запечатлен и в мафории Богоматери на Ее иконе “Нечаянная Радость”, где Мать ведет беседу с Сыном и верх берет материнская власть? В венке нет зримых цветов темного вишневого оттенка…

Где ты найдешь их? Без этого не будет ведь успокоения, не совершится и твоя молитва. Они — в скорбящем сердце твоем, в его печали, собравшейся, сгустившейся, как сверток крови. Этот сверток имеет тот оттенок, который ты ищешь и не находишь в венке. Тебе дана печаль, она для тебя сейчас — оправдание Господне, которое ты должен принять и понести. Сейчас этот темно-красный сгусток — то, что ты обретаешь внутри, чтобы найти покой. Не торопи, не ускоряй событий, потерпи Господа.

Ты не знаешь, скоро ли, долго ли суждено тебе потерпеть, и случится ли, что горькая, темная печаль твоя будет твоей радостью — нечаянной радостью спасения.

†

Круг моих дум завершается. Минула Боголюбская, дни начали уже укорачиваться. “Петр и Павел — час убавил”. Все эти дни второй половины июня насыщены праздниками икон Божией Матери. Для меня эти дни сейчас, когда пишу, — дни завершения годового круга.

Почему так тосковала душа в этом году в Боголюбскую за Литургией? Хорошо, что по существу нет ответа. Потому что наша внутренняя жизнь неизобразима. И попечение о нашем бытии Матери Божией не может определиться словом. Вот предстанет Она душе, милостивая и нежная, — и хорошо, надежно сердцу. Кроткое Ее участие в твоей жизни и твоих тревогах целит и успокаивает. И опять можно жить и дышать, еще продолжать путь вперед, еще понемногу смотрят глаза, и ты прибавляешь шагу и опять расправляешь усталую спину. Еще можно жить. Заступление Матери Божией, тихое, как дуновение теплого ветра, оживотворяет тебя.

…Из глубины темно-лилового бокала колокольчика следит за моей жизнью высокий, белый, звездочкой пестик. Из других венчиков они начинают выглядывать на меня. Время колокольчиков совпадает с днями праздников Богоматери, и вот мою душу (сейчас я уже не плачу, напротив, в моем существе — ужасающая сухость и бесчувственность) поддерживает вид белых колокольчиков, во множестве вплетенных в праздничный венок иконы Пречистой.

Подходя, я незаметно, чуть-чуть касаюсь венчика и слышу привычный короткий звук. Стенки колокольчика плотные, и этот звук всегда возникает, когда коснешься его венчика. Замедлив у иконы, я различаю в венке еще и кисти наперстянки, кисти своеобразных, бокаловидных белых колокольцов с мелкими коричневатыми крапинками. Но те белые, что звучат, составляют основную гамму венка.

Их сейчас много, в пору позднего июня — колокольчиков разной формы и разнообразных соцветий. То они раскидистые на тонких стебельках — нежные полевые колокольчики, то они собраны в мутовки и густо сидят на прямом сочном стебле, и стебель, и сами венчики сочны, клейки, душисты. Их мы собираем по оврагам, близ леса. А в лесу уже раскрываются к этим дням темно-лиловые крупные колокольчики с нежной, легко ранимой тканью венчика, с удлиненным его бокалом — торжественный, значительный вид у всего соцветия. Другие же светлые, почти сиреневые, короткие, открытые и звучащие коротким звуком тоже лесные колокольчики растут в тех местах, где посуше и проглядывает солнце.

Пожалуй, это они были изображены на открытке, которую я послала одному моему смертельно больному другу. “Спасибо, — написала она мне в ответ, — за открытку”. Ей мил был образ изображенного цветка. Ее уходящая в иной мир душа не прошла мимо присланного образа колокольчика… Мы, остающиеся еще жить, сами не знаем, почему в то или иное время понуждаемся произвести тот или иной акт. А потом приходит объяснение. Как никогда часто, писала я в тот год этому моему другу, стоявшему уже на пороге иного мира.

Я отвлеклась. Где же здесь мои слова и думы о Матери Божией? Только то, что в венке Ее праздничной иконы мне помогали белые колокольчики?

Под солнечным лучом по насыпи железной дороги мириадами вспыхивают белые венчики колокольчиков павилики. Под солнцем они полураскрыты, они откроются в тени к вечеру и будут благоухать, но и увидать их днем на пригорке в неизобразимом множестве — большая поддержка для души. Вот и на столе у меня уже многие дни стоят темно-лиловые колокольчики — “кампанула”, и из их глубоких чистых бокалов следят за мной белые ниточки пестиков.

Круг моих мыслей — воздыханий к Матери Божией завершается. Может быть именно потому, еще не зная, для чего именно, я ходила по гульбищу старинного храма во время чтения кафизм на всенощной в день праздника иконы Тихвинской Божией Матери. Тихо на широком гульбище, никого. Тесно обступили решетку разросшиеся густые кроны деревьев. Бывало, здесь видны были дали леса и глаз различал знакомые места железнодорожного полотна и отдельных зданий.

А сейчас — все глухо, тихо, тесно придвинулись и обступили храм темные вершины деревьев. В самом конце гульбища с южной стороны к решетке прижался одинокий султан малинового иван-чая. И опять тишина. Еле доносятся звуки чтения… Да внизу, на могиле святого старца ровным светом теплится лампада. А так как внизу темно из-за густого шатра деревьев, огонь этот и при свете дня очень отчетлив. Крест на могиле убран белыми цветами, и отсюда сверху, с гульбища храма вид этой святой могилы касается сердца и образует четкий, запоминающийся и близкий сердцу образ.

Но чу! Высокие звуки пения! Это уже Хвалите, как белые птицы, понеслись вверх, грустные и торжественные одновременно, божественные ноты церковного песнопения. Хорошо! Щемит сердце! Надо бы поторопиться. Но уж очень хорошо и здесь в одиночестве.

Серое небо глубоко надвинулось над храмом и над тобою. Оно не сплошное, а в серых тяжелых облаках, и будто хочет запечатлеть этот твой одинокий круг по гульбищу вокруг храма. Будто от этого серого, объемного и низко спустившегося неба вокруг тебя потемнела и стала необычайно густой зелень листвы. И ты, и небо, и этот замолкший суровый изумруд деревьев кругом образуют в эту торжественную минуту, когда запели Хвалите, один, единственный, неделимый образ.

Какой же?

Этот запечатленный отрезок жизни в круге меняющихся лет и периодов, это твой круг по кругу гульбища вокруг высокого старинного храма, это и круг икон и дней Богоматери. Отраден сердцу этот круг. Отрадны и звуки, прославляющие дивную помощь Богоматери: Достойно есть величати Тя, Богородице… Всегда в день Тихвинской поется это “Достойно”. Хорошо, высоко, именно так. Достойно есть величати Тя, Богородице, честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим!

Твой круг на данный момент завершен. Пора уже войти в храм и вместе со всеми ублажить Пречистую Деву, потому что и на тебе только что исполнилась Ее святая и нежная любовь, Ее тихое, но ощутимое заступление: ты избавлен от болезни и оставлен в жизни продолжать твой следующий круг, тогда как другие его уже совершили.

1977–1978

Публикация А. Беглова