Кто главный в «Красной шапочке»?

Он всегда появляется неожиданно.

— Я только что из аэропорта . В Хабаровске, когда садились в самолет, мело , а у вас… Какая у вас замечательная Москва! Вы обратили внимание, сегодня такое синее небо?

Не обратила. И Москву замечательной не считаю. Кляну ее вместе со всеми измотавшимися от ее бешеного ритма, пестроты, грязи, озлобленности и дороговизны. А небо… Небо действительно сегодня какое-то излишне синее. Это ты, Саша прав.

Он носился по Москве, звонил, передавал многочисленные приветы, договаривался о встречах, забегал в кондитерские в поисках «Трюфелей» или, на худой конец, «Мишек», аккуратно укладывал конфеты в целлофановые одинаковые пакетики. Прощался и… улетал в свой далекий (семь часов лета) Хабаровск. Человек-праздник. Легкий ветерок, весело переворачивающий календарные страницы.

Его звонки — и радость, и упрек. Радость, что выдается возможность посидеть рядышком с этим человеком и послушать о его житье-бытье, в котором «все так замечательно», но не все так просто. А упрек… Упрек от собственного нерадения. От того, что не умею так, как он, глотать чистый воздух жизни, каким-то чудесным образом увертываясь от смрада и духоты.

И опять звонок. Человек-праздник Александр Петрынин, как всегда вовремя, прилетел из Хабаровска и находится уже совсем рядом с редакцией, на Пушкинской площади, сейчас зайдет…

— Уехал, потому что стал кричать на детей.. Я собрал их всех у себя в кабинете. Спрашиваю, заметили, что я стал на вас кричать? Они дружно: «Нет, Александр Геннадьевич, вы на нас не кричите».

Его детище. Его главное дело жизни — приют обездоленных детей, для детей, которым трудно. И именно которым трудно, а не трудновоспитуемым.

Центра педагогической реабилитации детей. Но я не люблю называть Центр центром. Это по сути своей приют. В нем можно приютиться, переждать непогоду, а то и будущую грозу, можно надежно укрыться от беды и скопить силы, чтобы в будущем с ней побороться. Директором приюта (Центра) стал Александр Геннадьевич Петрынин, молодой человек, зрелый педагог. Как совместились в нем молодость и зрелость? Самой жизнью совместились…

Уже десять лет прошло, как Хабаровское телевидение показало по Московской программе фильм. Я включила телевизор случайно, что называется, на минуточку. И — встретилась с глазами Петрынина.

— Они зовут меня «мама Саша», представляете? Им так хочется произносить слово «мама», что они даже ко мне его приспособили. Дети, совсем дети, а уже здесь, за колючей проволокой, тем более.

Боль в глазах — это не заламывание рук и дрожащий голос. Боль в глазах нельзя сыграть даже гениальному актеру. Саша актером не был, он был воспитателем в колонии для несовершеннолетних в ста километрах от Хабаровска. Там между зеленью сопок и синевой неба безрадостно распласталось серое пятно колонии. Потом оператор по очереди высветил ребячьи лица, бритые затылки, оттопыренные уши, прыщавые носы, бирочки на куртках. И Саша — безукоризненный строгий костюм, отутюженная рубашка, со вкусом подобранный галстук — что-то совершенно иное, очень благополучное, уверенное в себе. И — глаза. Кричащая боль в тех глазах, какая кричащая в них боль…

На мое письмо он ответил сразу: «не надо про меня писать. Здесь все непросто. Думаю, что даже маленькая газетная заметка очень усложнит мою жизнь. Давайте подождем, даст Бог, все образуется…»

Уже потом, при встрече, Саша расскажет, почему так остерегался тогда газетной статьи. Сразу после фильма пришла на него из колонии местным властям «телега». Подкупает детей, вербует их на свою сторону, задаривает. Чем, как, когда? Оказывается… конфетами. Теми самыми «Трюфелями» и «Мишками», ассортиментом московских кондитерских.

— В зоне есть дети, которым никто ни разу в жизни не подарил ни одной конфетки. Протягиваю ему, а он не верит, не берет, думает, это «прикол» очередной. А бывает, возьмет и — заплачет.

Но вот ведь — инкриминировали. Маленькая конфета стала причиной разбирательств. Александр Геннадьевич писал объяснительные, ходил по кабинетам, доказывал, что любой ребенок, даже обозленный, даже жестокий, как у них в зоне, все равно хочет, чтобы его любили. Да, соглашался он, покупал конфеты, угощал, иногда даже незаметно утром до подъема клал на подушку. Да, радовались. Да, благодарили. Соглашался с «обвинениями» в свой адрес. А вот «больше не буду» не сказал. И продолжал дарить, и дарит, и будет дарить.

Он и сейчас первым приходит в свой Центр. Быстренько проветрит кабинет, пробежится по этажам и — к выходу. Встанет у двери, и уже первый ребенок будет встречен им — с конфеткой.

— Ребенка обязательно кто-то должен встречать у двери. Нельзя допускать, чтобы его у нас не ждали.

— На педсоветах, собраниях, он неустанно повторяет эту простую истину коллегам. Простые истины прививаются здесь как-то сразу, потому что директор Петрынин подбирал «команду» себе под стать. Педагогический опыт? Хорошо, конечно. Но вот завхоз Лидия Александровна Байдина института не кончала, а когда от Павлика Новиченко отказалась мама, она молча взяла Павлика за руку и привела к себе домой. А воспитатель Александр Борисович Канцуров встает затемно, чтобы добраться до Центра на другой конец города.

Однажды директор пришел на урок русского языка и сел на заднюю парту. Учительница добросовестно втолковывала детям суффиксы «чик-щик». Все шло как по маслу. Она называла слово, а они хором, дружно, любо-дорого послушать, прибавляли нужный суффикс:

— Кровель…

— щик!

-Лет…

— чик!

— Закрой…

— Рот, — дружно прокричал класс.

Учительница полными ужаса глазами посмотрела на директора. Комическая ситуация — вместо «закройщик» выпалить — «закрой рот» — на самом деле комической не была. Она была страшной. Дети, привыкшие к окриками, упрекам, нравоучениям, вобрали в себя уже на уровне рефлекса, автоматически педагогические изыски типа «дай дневник», «выйди из класса», и, конечно, этот — «закрой рот». И вот сработало, прорвалось, и не один случайный голос, а стройный отлаженный хор…

Да, дети приходят к ним в Центр из мира, где с ними не церемонились, где их не жаловали, где они докучали и очень часто были попросту лишними. О они мстили за это. По-детски жестоко и изобретательно. Они ненавидели обидчиков-учителей, презирали неудачников-родителей. Дети бродяжничали, воровали, постигали извращенную любовь и сладость дармовых денег.

Входя в светлое здание Центра, они привычно принимали стойку, чтобы отбить очередную атаку или бьющий по самолюбию приказ «закрой рот». Они были в любой момент готовы сжать кулаки и послать подальше еще и этих, взявшихся на их голову «центровских» педагогов. А они ми от порога «здравствуйте» и крепкое рукопожатие на равных. А они вели их по кабинетам и говорили: «Смотри, как у нас красиво. Это горница, здесь можно посидеть после уроков с книжечкой. Это трапезная, здесь тебя накормят».

— Накормишь, Павловна?

— А то нет, всех кормлю, ты что, хуже? Блинчики у меня сегодня. Как ты к блинчикам?

А он к блинчикам — хорошо. Так хорошо, что уже и забыл, когда ел их дома. Матери-то не до блинчиков. Она, отсидев, вновь пошла трясти юбкой по городам и весям, а отец — инвалид, полуслепой. Консервы «сельдь иваси», он хорошо помнит их вкус. Еще картошку, бывало, с отцом варили. А блинчики…

Любовь творит с человеком чудеса. Ее жаркое прикосновение мгновенно растапливает слежавшийся снег, и даже вечная мерзлота оказывается под угрозой, если любовь терпелива и верна. Но любить детей — это одна сторона медали. Другая — научить ребенка любить других. Учительницу, у которой сегодня болит голова и плохое настроение. Одноклассника, «доставшего» плоскими шуточками. И даже мать, ту самую, не знающую рецепта блинчиков. Принимать любовь — радость. Любить других — труд. И дети идут сегодня трудиться. В Дом престарелых на окраину Хабаровска. Они идут к тем, кого никто уже долгие годы не любит. Они подготовили для стариков музыкальную программу «Вечер русского романса». И застучали палками старушки в сторону небольшого клуба, скрюченные, подслеповатые старики устроились поближе к сцене. Как волновались ребята! А как пели! «Я встретил вас… — старательно выводил звенящим от волнения голосом Антон Переверзев. Еще совсем недавно Александр Петрынин вызволял его из милиции за драку в парке над Амуром. — …и сердцу стало так свет-лоо…». Он слегка сбился, испугано замолчал, встретился глазами директора и еще раз вывел: «и сердцу стало так светло…»

Старики плакали. Аплодировали слабыми своими руками, как страницами книги шелестели, тихонечко. Среди «артистов» был особый, «заслуженный». Его директор взял в Центр на свой страх и риск. Мальчик был жесток и непредсказуем. А еще напропалую врал. Директор внушил ему, безголосому, что у него неплохой голос и концерт без него «не тянет». Поехал. Саша наблюдал за ним. Вот он смотрит в след нечесаному старику на костылях, вот закрывает брезгливо нос от дурного запаха стариковских опочивален. Вот заправляет пиджак перед выходом на сцену. «Очи черные, очи страстные…» — запел громко, вызывающе, давая понять всем, что для него концерт — дело привычное, а голосок дребезжит, совсем плохонький голосок. Кто-то из ребят хохотнул было, но сразу получил кулаком в бок и — успокоился. Мальчик допел и манерно поклонился.

Саша прошел «за кулисы»:

— Ну, молодец, такой концерт «вытянул», — он пожал руку красному от торжественности момента солисту.

Потом они пошли по палатам и пели для лежачих. Лежачие слабо смотрели в потолок, тяжело вздыхали, виновато улыбались.

А когда уходили, произошло главное. Тот самый «заслуженный артист» вдруг достал из кармана шоколадку и протянул слепому, в коляске, старику. Старик стал настороженно ощупывать подарок и, «узнав» шоколадку, начал смотря в пространство и приговаривать: «Спасибо, детки, спасибо, это я с чаем, с чаем…»

Потрясение. Его в тот день пережили все «артисты». Этого сильного чувства бояться порой родители, всячески оберегая от него своих чад. Заменяя жизнь суррогатом из надуманных сложностей, родители заведомо приучают детей к верхоглядству, эдакому скольжению по жизни, к неспособности вглядеться в пугающие ее глубины. Александр Петрынин не боится показывать детям жизнь. Пусть знают, что есть люди, которым не мил белый свет. Они заживо погребены в этом доме, забытые и презренные. И если ты человек, вспомни про такого несчастного. Поддержи его добрым словом, нехитрой песенкой, шоколадкой.

— А давайте будем ездить сюда каждое воскресенье?

— А давайте подготовим им концерт на День Победы?

— А давайте…

Давайте. Саша охотно принимает любое предложение, он радуется, что души ребят, фактически очень похожи на этих стариков, потому что тоже оставлены и тоже нелюбимы, эти души встрепенулись сейчас и страдают. А раз страдают, значит, живут.

Центр много лет был его далекой мечтой. Уже после колонии он работал завучем в средней школе. Тогда, в один из его приездов в замечательную Москву, я спросила, как ему работается.

— Хорошо. Но там, в школе, не мои дети. У них есть дом, родители. А мои, они брошенные, они без дома, без матерей. Я нужен тем, эти обойдутся без меня.

А здесь, в Центре, живут именно те, которые без него не обойдутся. Он считает, что ему очень повезло, потому что далеко не у каждого есть в жизни главное дело. Хорошо, что в Хабаровске увидели, поняли и оценили талантливого педагога Петрынина. И не испугались его молодости.

В последний свой приезд он рассказал мне страшную сказку про Красную Шапочку. Он собрал в горнице самых маленьких, стал читать им эту сказку, потом решил проверить их на внимание:

— Кто главный в «Красной Шапочке»?

— Бабушка, — сказал один.

— Волк, — сказал другой.

— Дровосеки, — сказал третий.

А один мальчик звонким голосом выкрикнул на всю светлицу:

— Да нет же, нет! Мать у нее была, мать, понимаете?

Мальчик тот по сей день в их Центре. Потому что у него, в отличие от Красной Шапочки, матери нет. Она спилась и повесилась на собственных колготках в собственной квартире, пока малыш спал. Утром он увидел ее. Ему было тогда три года, и он долго ходил вокруг и просил у нее кушать…

Тяжелая ноша — людская беда. Человек взвалил эту ношу на себя добровольно и несет ее по жизни, умудряясь при этом слыть удачливым, красивым, молодым и здоровым. Почему так надо любить этих бедолаг, почему считает он своим долгом восполнять то, что недодано им, и исправлять то, что было искорежено другими? Он и сам, наверное, не ответит. Но, почувствовав, что устал, он испугается не этой своей усталости, а того, что стал повышать на детей голос. И, испугавшись, уехал в замечательную Москву, чтобы в неразберихе ее будней разобраться в себе, походить по ее улицам, встретиться с теми, кто любит его и для кого он человек-праздник.

— Какое синее небо над Москвой, вы заметили?

Небо действительно синее, в этом ты, Саша, прав.