Кубики, из которых всё

Ночь. Восстанавливаемый монастырь. Сторожка, где дежурный — я. Случайные номера “Альфы и Омеги” и “Фомы” и — желание понять их место в нас, потребителях.

* * *

…и здесь не обойтись без апологии детективов, которые, как полагал Гилберт Кийт Честертон, стоило бы читать уже потому, что они делают необыкновенной саму городскую среду обитания. Трафаретные города вдруг исполняются тайн, которые надо разгадывать, и следов, которые нужно подмечать и распутывать. Оказывается, даже каменный мешок по-своему необычен, а удивление — начало философии.

Какова же она, эта детективная философия? — Вполне рыцарская. Здесь немногочисленное добро (сыщик) побеждает распоясавшееся зло (гангстеров). Но это и есть обратная перспектива Библии, когда Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира <…> чтобы посрамить сильное (1 Кор 1:27–28).

По мысли сочинителя остросюжетных историй про патера Брауна, “рассказ о недремлющих стражах, охраняющих бастионы общества, пытается напомнить нам, что мы живем в вооруженном лагере, в осажденной крепости, а преступники, дети хаоса, — лазутчики в нашем стане. Когда сыщик из детектива несколько фатовато стоит один против ножей и револьверов воровского притона, мы должны помнить, что поэтичен тут и мятежен посланник общественной справедливости, а взломщики и громилы — просто старые добрые консерваторы, поборники древней свободы волков и обезьян. Да, романтика детектива — человечна. Она основана на том, что добродетель — самый отважный и тайный из заговоров. Она напоминает нам, что бесшумные и незаметные люди, защищающие нас, — просто удачливые странствующие рыцари”¹.

Иными словами, если уж вглядываться в мир, который весь лежит во зле (1 Ин 5:19), то так, чтобы он был достоин любви Бога, отдавшего Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную (Ин 3:16).

* * *

Отсюда смысл “Альфы и Омеги” и “Фомы”: журналы работают своеобразной “Томасиной”.

Непонятное через непонятное?..

Для не встречавшихся с книгами Пола Гэллико поясним: “То­масина” — это более чем детская книга про то, как однажды в мире умерла любовь. И как усилиями одной маленькой девочки и ее приятелей, а также странной девушки, ветеринара, местного священника, лягушки и кошки это человеческое чувство все же не угасло до конца, но отогрелось и взошло на более высокую ступень, просияв в Боге.

Подобно шлюзу, такие журналы, как “Фома”, “Альфа и Омега”, “Встреча”, “Нескучный сад” переводят расчеловеченный мир в человечное состояние; прочерчивают контуры того, что мы обычно называем “нормой” или “порядком вещей”. Это то “воспитание чувств”, в котором Мераб Мамардашвили видел задачу романа “странствий души”, возникшего на заре европейской культуры и проходящего сквозь нее от Данте до Джойса². По мнению Мамардашвили, именно об этом писали Фолкнер, Пруст, Музиль, Платонов, а также такие поэты как Мандельштам, Элиот, Рильке… По большому счету, речь здесь идет о функции культуры в мире. После грехопадения культура была призвана стать одним из островков сопротивления, тем идеалом, который и поныне задает некоторую систему координат человечности.

Так вот, в этих журналах читатели и авторы ищут понимание того, как же по-человечески жить человеку на переломе тысячелетий.

Поэтому, с одной стороны, темы номеров предельно просты. Что такое честь и — стыд? Зачем человеку любовь и на что ему свобода? Почему жалость выше осуждения?.. Ряд можно продолжать.

Но с другой стороны, именно эта простота востребована сомневающейся аудиторией “Фомы” и других изданий.

Почему так?

* * *

Мне кажется, ответ на этот вопрос как-то дал современный русский философ Александр Доброхотов.

Ныне, по мысли Александра Львовича, пришло время заново определять те “элементарные частицы”, те кубики, из которых выстраивается всё.

После того, как к концу XX века философия ценностей разнесла в клочья всевозможные измы (марксизм, позитивизм, психологизм и прочие), необходимо что-то делать дальше. А это что-то, поясняет Доброхотов, есть “простое, элементарное, полудетски-полушкольное разъяснение понятий: что есть что”.

“Я подчеркиваю, — продолжает он, — что это работа примитивная и детская, но значимость ее, напротив, чрезвычайно велика. Если надо обращаться к простым началам, это значит, что предыдущая культура рухнула; по сути дела, она уже не работает. Сложные, разветвленные задачи — это преимущество такой цветущей культуры, которая верит в свои аксиомы. Сейчас этого явно нет”.

И такое обращение к началам, к прописям, заключает философ, “поможет убрать путаницу, страшную, вообще-то говоря, чрезвычайно опасную путаницу, когда начинают выдавать, скажем, веру за знание, ценность за закон юридический, то, что должно еще быть человеком, за уже свершившегося человека, и так далее”³.

Но почему нужно столь тщательное проговаривание, буквально пережевывание азов?

Мне думается, ответ здесь — в интуитивной тяге человека к некоей абсолютной, последней, запредельной безопасности. Откуда же исходит угроза? Не таится ли она в тех парадоксах и даже ловушках бытия, над которыми ломали голову все мыслители минувшего столетия? Бытие независимо от человека. Оно не только не спрашивает, устраивают ли нас условия среды или эпохи и хотим ли мы вообще в них существовать, но и при этом, — что особенно жестоко, — остается этически нерастяжимым.

Иначе говоря, бытие обладает своеобразной нравственной непогрешимостью. Как бы человек ни искажал свою природу, ему никогда не удастся увернуться от себя самого. В этом смысле бесполезно перекладывать свою нравственную ответственность на окружающие условия. По крайней мере, в некоторые моменты своей жизни человек осознает, что списание какой-либо подлости на “сложившуюся ситуацию” не принесет успокоения. Он не имеет права ссылаться на “обстоятельства”, поскольку в конечном счете решающим было то внутреннее да, без которого не бывает поступка.

“Совесть так мучит! Господи, дай силы, помоги мне”, — 23 декабря 1913 года записал в своем дневнике Александр Блок⁴. Не из этого ли опыта совести Кант выводил всю философию человеческой свободы?

* * *

Отсюда понятно, почему невозможна этика, построенная на принципе абсолютного зла. Она невозможна в том смысле, что, избрав ее, человек должен сразу же покончить с собой. Миг ее существования — это миг самоубийства.

Даже простое отвержение мира высших ценностей, если подходить к этому всерьез, чревато безумием и гибелью. В “Бесах” Достоевский вскрывает диалектику подобного самоистребления на примере Кириллова — последовательного атеиста, желающего явить человечеству “самый полный пункт” своего своеволия. Для Кириллова проблема самоубийства сводится к проблеме власти. Если человек властен над собственной жизнью, над своим бытием, значит, он выше бытия; условно говоря, он “он­то­логичнее” бытия. Но все вещи в мире в силу своей изменчивости и преходящести ниже бытия. Бытие — предельная глубина мироздания. Если кто-либо становится “сильнее” бытия, он получает статус “сверхчеловека”, властного над самим бытием. Если Бога нет, то неотмирная свобода распоряжаться собственным бытием есть наивысшая власть и могущество. Если она есть у человека, то человек — бог. Доказать это означает освободить человечество. Кириллов убивает себя из любви к людям, ради того, чтобы они узнали, что они боги. “Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою”, — выкрикивает он Верховенскому, собираясь пустить себе пулю в лоб⁵.

Как отмечал в одном из своих выступлений культуролог П. В. Резвых, ошибка Кириллова в том, что он придает понятию Бога слишком низкий онтологический статус. Богом нельзя стать (“Да, я стану Богом”, — заявляет Кириллов Верховен­скому⁶). Богу можно только приобщиться; любовь к Богу отворяет двери человеческого сердца для ответного действия благодати. Но быть Богом может только Сам Бог. Можно осуществить себя в Боге, нельзя осуществить себя Богом. Изначально жертвенный эксперимент Кириллова был обречен на провал.

* * *

Все это означает, что от момента зачатия в нас вкоренена Истина.

С одной стороны, это хорошо. Каким бы уродливым или скверным ни был человек, он призван к общению с Богом. Ни болезнь, ни уродство, ни грех, ни настоящее, ни прошедшее не отлучают от любви Божией. Нужно лишь сделать шаг…

А бытие в Истине — это бытие во Христе. По слову Владимира Эрна, “истина не есть какое-то соответствие чего-то с чем-то <…> Истина онтологична. Познание истины мыслимо только как осознание своего бытия в Истине. Всякое усвоение истины не теоретично, а практично, не интеллектуалистично, а волюнтаристично. Степень познания соответствует степени напряженности воли, усваивающей Истину. И на вершинах познания находятся не ученые и философы, а святые”⁷.

Но с другой стороны, отсюда понятно и то, что Истина способна причинять боль, которую нечем заглушить. Можно настолько исковеркать свою душу, что само присутствие Спасителя будет отзываться в ней невыносимой болью. Человек может уподобить себя бесам, которые кричали: Зачем пришел мучить нас? (ср. Мф 8:29).

И не этот ли ключ подходит ко многим жизненным коллизиям и трагедиям, о которых повествует романическая традиция “странствий души”? Так, по мнению Мамардашвили, “Фолкнер показывал, что нет большей трагедии для человека, чем когда он не отдает себе отчет в своем собственном положении”⁸.

Однако то, что внутренняя фальшь раздирает уши самого лжеца, — это еще полбеды. Трагедия в том, что в какой-то момент он перестает слышать вообще, и тогда сама его жизнь теряет смысл. Бог более не может одарить ее радостью. Человек как бы выпадает из путей Промысла, на которых он мог бы осуществить себя в своем призвании.

В русской литературе об этом свидетельствует, скажем, пушкинская “Сказка о золотом петушке”: искривление совести делает невозможным дальнейшее существование царя Дадона. Правитель извратил царское служение, но жизнь вне служения лишь умножала бы зло, и петушок как орудие высшей правды пресек ее.

Но у Пушкина есть и обратный пример — Татьяна. Не уступив Онегину, она сохранила любовь. В противном случае ее чувство попало бы в список “побед” Евгения и обесценилось, а сама она безвозвратно утратила бы возможность быть верной женой, то есть, — как пояснял впоследствии Достоевский, — попросту человеком. Человек, оставаясь человеком, не строит своего любовного счастья на слезах обманутого супруга.

* * *

Блаженный Феодорит Киррский так писал о действии Божественной славы после Второго пришествия: “Действие огня двояко: он может не только жечь, но и освещать. Но одним насладится лик Святых, а другое испытывают жившие в без­законии”⁹. Монашеское предание говорит о том, что понимание этого необходимо для того, “чтобы бояться того страшного му­чения, о котором говорит Исайя: червь их не скончается, и огнь их не угаснет (Ис 66:24). — Червь — то есть совесть: ибо му­чимые будут сознавать, что по делам терпят такие муки”¹⁰.

Тем самым быть человеком — дар опасный. Угроза бытия — это угроза вечности. Только от человека зависит, каким станет это бытие — радостным или скорбным. Ведь при некоторых условиях оно может обратиться в вечную скорбь…

Но здесь есть и надежда. Из того, что сам себя не обыграешь, следует, что человек не просто вброшен в черный ящик, после которого его засунут еще и в “пещь огненную”. В христианском понимании как Радость, так и скорбь начинаются уже здесь и лишь усиливаются там.

Стало быть, если на душе кошки скребут, значит, еще не все потеряно: “О чем же кричат нам эта жажда и это бессилие, как не о том, что было у человека некогда истинное счастье, от которого ныне ему остался лишь знак и призрачный след, и он тщетно пытается наполнить эту пустоту всем, что его окружает, а не найдя этой опоры в том, что имеет, ищет ее в том, чего у него нет; но ничто не может ее дать, ибо эту бездонную пропасть способен заполнить лишь предмет бесконечный и неизменный, то есть Сам Бог”, — описывал Блез Паскаль ситуацию человека, осознающего истоки всяческого донжуанства и не желающего, чтобы у черты вечности его встретил Каменный Гость¹¹.

Иными словами, раз что-то ноет, значит, еще жив. Еще можешь начать движение в иную сторону — против течения. Для этого человеку даровано творчество. Покаяние (и это еще одна подлинная радость христианства) — это творчество. Ты разламываешь и размалываешь свою окостеневшую душу и из полученной глины получаешь себя иного. Тем самым здесь свершается то чудо, о котором грезила, но которого не обретала Индия: чудо перемены души. Ты становишься таким, каким не был. Поднимаешь бунт против тех “гангстеров”, что захватили в заложники тебя самого. И в этом покаянном восстании ты не один. С тобой Бог.

Поэтому это внутреннее освобождение — таинство: нового человека в человеке созидает Господь. И если даже простое прости уже есть чудо восстановления любви, то исповедь — это таинство полного обновления. Поэтому ее еще называют вторым крещением, когда обветшавшая душа вновь омывается, исцеляется и преображается благодатным действием Любви Христовой.

Но покаяние — это не просто плач о своей падшести, это и начало исправления. По слову архиепископа Иоанна (Шахов­ского), “покаяние не есть лишь осознание и переживание вины; это и воля к освобождению от вины, к свободе от зла, и уже начало этой свободы”¹². Цель покаяния — решимость, подобно праотцам, ходить пред Богом.

* * *

Но что это означает для человека, живущего обычной жизнью в миру? Оказывается, можно быть погруженным в мирские дела и заботы, не утрачивая при этом внутреннего богопредстояния. Иллюстрацией этой мысли может служить легенда про католического святого Людовика де Гонзаго: «Однажды во время перемены во дворе семинарии Людовик играл в мяч. В это время его товарищи предавались традиционной забаве, испытующей одновременно и мудрость и благочестие участ­ников: “что сделал бы ты, если бы узнал, что через полчаса наступит Страшный Суд?” — таков был вопрос, на который надлежало ответить каждому. Одни говорили, что предались бы молитве, другие — самобичеванию. “А как поступил бы ты?” — спросили у Людовика. “Я? — я продолжал бы играть в мяч”»¹³.

Иными словами, естественно ходить перед Богом во всех своих делах и даже в игре. И совершенно неважно, когда наступит час Суда. Либо ты ходишь пред Богом, и тогда продолжай свои дела, либо ты отвращаешь себя от Него, и тогда немедленно бросай их и ищи воли Божией. Святость естественна, как естественен рост цветка. Грех неественен, уродуя и корежа человеческую природу. И рождается он не из природы человека, автор которой — Творец, но на уровне человеческой личности, избирающей ложную цель. И именно в личностном следовании Истине, в отречении от произвола и своеволия, в отказе от заманчивых предложений “слева” и заключается та “умная брань”, то усилие ума и сердца, которым берется царствие.

Вот как описывается претворение обыденной жизни в подвиг монахини Игнатии, которой довелось принять тайный постриг в годы гонений: «Монашество в миру строилось на тех же основаниях, что и все православное подвижничество: послушание старцу, исповедание помыслов, молитва. О светской работе или учебе отцы учили мыслить как о монастырском послушании и, следовательно, выполнять его так же добросовестно. Вот как вспоминает о руководстве старца Агафона одна из его духовных дочерей: “[…] души, открывшись батюшке, не уходили, только оставив свой багаж у его ног. Тут же они получали и новые задачи, новые указания, им открывался часто новый путь, новое решение жизни. От человека батюшка требовал не только честного, но просто даже ревностного отношения к гражданским и служебным обязанностям, вменяя их как святое послушание. И жизнь наполнялась до краев. Протекая в тех же внешних формах, она получала вдруг иное содержание, иную окраску, все делалось теперь уже во имя Бога и ради Бога — так учил батюшка — и не было великих и малых дел”»¹⁴.

И даже если такая готовность воспринимать все события жизни в свете послушания Христова приходит не сразу и является скорее идеалом, нежели уже достигнутым свершени­ем, все равно нельзя забывать, что после Боговоплощения время растворено Пасхальной вечностью и смерть из безыс­ходной тьмы превратилась в путь, ведущий к вратам Воскре­сения. Современник старца Агафона (ныне прославленного преподобномученика Игнатия) Осип Мандель­штам писал об этом так:

Я скажу это начерно — шепотом,

Потому что еще не пора:

Достигается потом и опытом

Безотчетного неба игра.

И под временным небом чистилища

Забываем мы часто о том,

Что счастливое небохранилище —

Раздвижной и пожизненный дом.

9 марта 1937. Воронеж

Эти строки были написаны в ссылке, за год до ареста и смерти в концлагере. В это время поэт уже знал, что обречен, но знал и о том, что Небо, безотчетное в своих путях, принимает всех, кто и падая, и спотыкаясь, все же идет навстречу ему.

* * *

Так где же те нетопкие тропы, ходя по которым, не исковеркаешь своей жизни?

Размышление над этими путями человечности и делает вышеназванные издания столь притягательным для современных читателей.

Впрочем, различение духов было заповедано Иоанном Богословом как постоянная задача человека: не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они (1 Ин 4:1). Вероятно, Апостол вкладывал сюда и тот вполне конкретный смысл, что подобная осторожность уберегает жизнь от напастей, ошибок и катастроф…

* * *

Подведем итоги.

Эти православные журналы читаются. Это факт. Значит:

1) в каких-то вещах раскрывается их необычность, а стало быть, они становятся интригующими, интересными (редакция “Фомы” формулирует это как проблему “неизвестного Православия”);

2) добро побеждает зло (по крайней мере, оно внятно разъясняет себя для тех, кому хотелось бы научиться различать);

3) человеческие чувства и отношения получают новое измерение (подобно Гамлету, эти издания дают возможность “по­вер­нуть глаза зрачками в душу”);

4) более того, все вещи взвешиваются на весах “того света”,

5) а сам тот свет становится реальным, осязаемым, чаемым светом Воскресения.