«Купили с мамой по купальнику — надеемся дожить до мирных дней». Детские дневники разных лет

Юра Рябинкин, Ленинград

31 августа, 1 сентября. Занятия в школе 1 сентября, сегодня, не состоялись. Неизвестно, когда будут. С 1/IX продукты продают только по карточкам. Даже спички, соль и те по карточкам. Настает голод. Медленно, но верно.

Ленинград окружен! Немецкий десант, высадившийся в районе ст. Ивановская, отрезал наш город от всего СССР. (…)

Завтра мне должно было бы быть 16 лет. Мне — 16 лет!

25 сентября. Сегодня я окончательно решил, что мне делать. В спецшколу не иду. Получаю паспорт. Остаюсь в школьной команде. Прошу маму эвакуироваться, чтобы иметь возможность учиться. Пока езжу на окопы. Через год меня берут в армию. Убьют — не убьют. После войны иду в кораблестроительный институт или на исторический факультет. Попутно буду зарабатывать на физической работе сколько могу. Итак, долой политику колебаний! Сегодня иду в школу к 8-ми. Если мама придет раньше, скажу ей мое решение. Все остальные исходы я продумал и отказался от них.

Кроме того: решил тратить на еду себе начиная с завтрашнего дня 2 рубля или 1,5.

Мое решение — сильный удар для меня, но оно спасет и от другого, еще более сильного удара. А если смерть, увечье — то все равно. Но это-то именно и будет, наверное, мне. Если увечье — покончу с собой, а смерть — двум им не бывать. Хорошо, очень хорошо, что у мамы еще есть Ира.

Итак, из опасения поставить честь на карту я поставил на карту жизнь. Пышная фраза, но верная. (…)

22 октября. Все утро проторчал в очередях за пивом. С трудом пополам достал 2 бутылки, отморозил ноги. Потом 3 талона на крупу. Вечером дежурил в школе. Тревог не было. Таганрог взят немцами. Наступление немцев продолжается…

Зачитался романом А. Дюма «Графиня Монсоро». Увлекательная вещь.

Мама 2 бутылки пива выменяла на 400 г хлеба. Меня опять в очередь за пивом посылают.

25 октября. Только отморозил себе ноги в очередях. Больше ничего не добился. Интересно, в пивных дают лимонад, приготовленный на сахарине или натуральных соках?

А что еще человеку надо? А будет человек сыт и здоров – ему захочется еще чего-нибудь, и так без конца. Месяц тому назад я хотел, вернее, мечтал о хлебе с маслом и колбасой, а теперь вот уж об одном хлебе… (…)

Мама мне говорит, что дневник сейчас не время вести. А я вести его буду. Не придется мне перечитывать его, перечитает кто-нибудь другой, узнает, что за человек такой был на свете — Рябинкин Юра, посмеется над этим человеком, да…

9 и 10 ноября. Засыпая, каждый день вижу во сне хлеб, масло, пироги, картошку. Да еще перед сном — мысль, что через 12 часов пройдет ночь и съешь кусок хлеба… Мама мне каждый день твердит, что она с Ирой ест по 2 стакана горячего, с сахаром чая, по полтарелки супа в день. Не больше. Да еще что тарелку супа вечером. Все же мне. (…) Ира, например, вечером даже отказывается от лишней порции супа. А мне они обе твердят, что я питаюсь, как рабочий, мотивируя тем, что я ем 2 тарелки супа в столовых да побольше, чем они, хлеба. Весь характер мой почему-то сейчас круто изменился. Стал я вялый, слабый, — пишу, а рука дрожит, иду, а в коленках такая слабость, кажется — шаг ступишь, а больше не сможешь и упадешь.

9 и 10 ноября (продолжение). И все же я могу твердо сказать, что не будь рядом со мной сытых, я к этому всему привык бы. Но когда каждый звук, почти (…) задевает чем-то веселым, сытным. Перед собою, сидя в кухне, я вижу на плите кастрюлю с недоеденными обедами, ужинами и завтраками, что оставляет после себя Анфиса Николаевна, я не могу больше… Разрываюсь на части, буквально, конечно, нет, но, кажется… И запах хлеба, блинов, каши щекочет ноздри, как бы говоря: «Вот видишь! Вот видишь! А ты голодай, тебе нельзя…» Я привык к обстрелу, привык к бомбежке, но к этому я не могу привыкнуть — не могу! (…)

И опять сейчас мне в уши бьет веселый смех Анфисы Николаевны… Мама вчера одолжила кусочек сахару у Анфисы Николаевны, сегодня хочет одолжить у Кожинских. Но сегодня — последний день декады. Завтра — будет свой сахар, хлеб… и хлеб!! Через ночь…

У нас не выкуплено на эту декаду 400 г крупы, 615 г масла, 100 г муки… а этих продуктов нигде нет. Где они выдаются, возникают огромные очереди, сотни и сотни людей на улице, на морозе, а привозят (…) чего-нибудь в этом роде человек на 80-100. А люди стоят, мерзнут и ни с чем уходят.

И больно, а ничем не поможешь. Сейчас тревога. Она уже длится часа два. Нужда, голод заставляют идти в магазины, на мороз, в длинную очередь, в людскую давку… Провести так недели, а затем уже никаких желаний не останется у тебя. Останется тупое, холодное безразличие ко всему происходящему. Недоедаешь, недосыпаешь, холодаешь и еще к тому же — учись. Не могу. Пусть мама решает вопрос: «Как быть?» Не в силах решить — сам попробую за нее. И вечер… что он мне готовит? Приходят мама с Ирой, голодные, замерзшие, усталые… Еле волокут ноги. Еды дома нет, дров для плиты нет… И ругань, уговоры, что вот внизу кто живет, достали крупу и мясо, а я не мог. И в магазинах мясо было, а я не достал его. И мама разводит руками, делает наивным лицо и говорит, как стонет: «Ну а я тоже занята, работаю. Мне не достать». И опять мне в очередь, и безрезультатно. Я понимаю, что я один могу достать еду, возвратить к жизни всех нас троих. Но у меня не хватает сил, энергии на это. О, если бы у меня были валенки! Но у меня их нет… И каждая очередь приближает меня к плевриту, к болезни… Я решил: лучше водянка. Буду пить, сколько могу. Сейчас опухшие щеки. Еще неделя, декада, месяц, если к Новому году не погибну от бомбежки — опухну.

Я сижу и плачу… Мне ведь только 16 лет! Сволочи, кто накликал всю эту войну…

Прощай, детские мечты! Никогда вам ко мне не вернуться. Я буду сторониться вас как бешеных, как язвы. Сгинуло бы все прошлое в тартарары, чтобы я не знал, что такое хлеб, что такое колбаса! Чтобы меня не одурманивали мысли о прошлом счастье! Счастье!! Только таким можно было назвать мою прежнюю жизнь… Спокойствие за свое будущее! Какое чувство! Никогда больше не испытать…

Как я хотел бы, чтобы Тина взяла и прочла дневник у себя в комнате в Шлиссельбурге за чаем с бутербродом! 

Сегодня вечером после тревоги сходил в магазин, что на Сенной. В рукопашной схватке в огромной тесноте, такой тесноте, что кричали, стонали, рыдали взрослые люди, удалось ценой невероятных физических усилий протискаться, пробиться без очереди в магазин и получить 190 г сливочного масла и 500 г колбасы из конины с соей. Когда я пришел домой, почувствовал сильные боли в груди, точно такие, какие я испытывал два года тому назад. У меня и так действительно сухой плеврит. Боли сильные, ну точь-в-точь такие, как прежде. Что за мучение! Завтра непременно пойду в тубдиспансер. В конце концов, я не хочу сейчас помирать от плеврита. Что я могу поделать? Что? Я бессилен… Против плеврита есть только два сильных средства: 1) отличное питание с обилием жиров и 2) воздух сухой, чистый, теплый. И оба средства отсутствуют…

Мама с Ирой «позавтракали» и идут на работу. Я пойду в тубдиспансер. Впрочем, перед этим позавтракаю в «комфорте и уюте». Почитаю.

…Сегодня достал 4 литра пива по карточкам, отдал их Анфисе Николаевне. И из них она мне дала выпить пол-литра. Мне понравилось. Право, будь это в былые времена, я стал бы добросовестным алкоголиком.

Да, забыл сказать самое главное. У мамы распухли ноги и стали твердыми, как камень. Вот дела-то! (…)

…К 5 часам утра надо идти в очередь (…) обязательно. Все мы издерганы. У мамы я давно не вижу спокойных слов. Чего ни коснется в разговоре — ругань, крик или истерика, что-то в этом роде. Причина… Причин много — и голод, и вечный страх перед обстрелом и бомбежкой. В нашей семье — всего-то 3 человека — постоянный раздор, крупные ссоры… Мама что-то делит, Ира и я зорко следим — точно ли… Просто как-то не по себе, когда пишешь такие слова. (…)

Таня Савичева, Ленинград

Женя умерла 28 дек в 12.30 часов утра 1941 г

Бабушка умерла 25 янв 3 часа дня 1942 г

Лека умер 17 марта в 5 час утра 1942 г

Дядя Вася умер 13 апр в 2 часа ночи 1942 г

Дядя Леша 10 мая в 4 часа дня 1942

Мама 13 мая в 7.30 час утра 1942 г

Савичевы умерли

Умерли все

Осталась одна Таня

Рутка Ласкер, Бендзин (Польша)

5 февраля 1943 года

Петля вокруг нас затягивается все туже и туже. В следующем месяце уже будет организовано гетто, настоящее гетто, окруженное стенами. Летом это будет невыносимо. Сидеть в серой, замкнутой клетке, не имея возможности видеть луга и цветы. В прошлом году я часто ходила в поля; у меня всегда было много цветов, и мне казалось, что в один прекрасный день я смогу пойти на Малачовскую улицу без всякого риска быть депортированной. Смогу вечером пойти в кино. А теперь я настолько «переполнена» зверствами войны, что даже не реагирую на самые плохие новости. Уже не верю в то, что однажды смогу выйти из дома без желтой звезды. Или даже в то, что война когда-нибудь кончится. Если это все же случится, я, наверное, от радости сойду с ума. Но сейчас я должна думать о ближайшем будущем — о гетто. Тогда будет невозможно ни с кем видеться, ни с Микой, которая живет в Каменке С, ни с Янеком и Ником, которые живут в D. И что тогда будет?

О, Господи! Рутка, кажется, ты совсем сошла с ума! Ты взываешь к Богу, как будто Он существует. Моя слабая вера полностью разрушена. Если бы Бог существовал, то Он бы, конечно, не допустил, чтобы живых людей бросали в печи, головки малышей разбивали прикладами или их засовывали в мешки и травили газом до смерти… Это звучит как чудовищный вымысел. 

Или то, как они били старика до тех пор, пока он не потерял сознание, и все из-за того, что он перешел улицу в неположенном месте. Это уже за гранью разума, это невозможно понять, ведь здесь не Аушвиц… Конец… Когда он будет?…

15 февраля 1943 года, понедельник

Некоторое время я не писала — не о чем было писать. Единственное: немцы отступают по всему Восточному фронту — может быть, близко конец войны? Я только боюсь, что с нами, евреями, покончат раньше. Немцы отступают из Краснодара, Сталинграда, Новороссийска, а теперь они оставляют Харьков.

Но какая я хитрая — я столько писала о войне и ничего о себе. Я не видела Янека со среды. Должна признаться, я скучаю по нему, а точнее, по его лбу. У него замечательный белый лоб. Если он и сегодня не придет, я буду ждать его перед «Wariat».

Интересно, что с Ником. Юмек дал Метеку фотографию Туей. Неужели Юмек до сих пор влюблен в Туею? Вообще-то он хороший парень. Он мне нравится, но не так, как Метек. С Мулеком можно говорить, совершенно не думая о разнице полов, и это очень здорово. Когда разговариваешь с Янеком, он всегда вежлив, сдержан, ждет момента, чтобы помочь мне чем-нибудь и таким образом показать себя. Я это не переношу, и поэтому мне нравился Лолек. На самом деле он мне до сих пор нравится, но я не видела его в последнее время.

Я собираюсь пойти к Лолеку, взять книгу «П.П.». Говорят, книга потрясающая. И это хорошая возможность поговорить с Туськой о Розке. Я ненавижу обеих — Розку даже больше, чем Туську. Я поругалась с Туськой, но она от этого только выиграла. Я видела, какой ревнивой она была (хотя в то время я этого не понимала). Она боялась оставить меня наедине с Янеком. Я устроила скандал, и мы поссорились. По существу, ее это устроило. И еще: я решила позволить Янеку поцеловать меня. В конце концов, кто-нибудь поцелует меня впервые, так пусть это будет Янек. Он же мне нравится.

20 февраля 1943 года

Мне кажется, что я пишу в последний раз. В городе проходит Акция. Мне запретили выходить на улицу, и я схожу с ума, чувствуя себя в доме как в тюрьме. 

В последние дни что-то гнетущее висит в воздухе. Вчера «карательная акция» проходила в Хшануве. Такая же предполагается и здесь. Город затаил дыхание в ожидании, и это ожидание ужаснее всего. Скорей бы это закончилось! Это мука, это ад. Я пытаюсь отделаться от мыслей о завтрашнем дне, но они охотятся за мной как назойливые мухи.

Получается, что жду Аушвиц или трудовой лагерь.

Я не должна думать об этом, поэтому сейчас буду писать о своем, личном. Я была безнадежно глупа в отношении Янека. Теперь у меня открылись глаза. Я поумнела. Я поняла это, даже не разговаривая с ним и не видя его.

Он отвратительный тип, из тех, что убивают, надев белые перчатки. И он совсем не умный. Единственное, что для него имеет значение, это чтобы брюки были отглажены, сколько пирожных он съел в кафе «Frontage» и стройные ножки девушек. Он большой лицемер. Во всяком случае, он точно не коммунист, и мне непонятно, почему Лолек тянет его в коммуну. Он может только навредить. Презренный человек.

Юмек совсем другой. Он очень здравомыслящий, высокоинтеллигентный и практичный человек. Он предан Нику и друзьям. Без преувеличения, он мне очень нравится. Мы собирались пойти к Тусе и всё ей сказать, и так мы заткнем ее большой рот. Она слишком много знает и еще больше болтает. Может быть, я пойду к Юмеку, мне бы очень хотелось. Рутка, зачем ты уверяешь себя, что ненавидишь Янека?

Галя Зимницкая, Ленинград

1941

21 августа. Мой день рождения. «Стукнуло» 14 лет.

Сегодня все читают в газетах и говорят об обращении Жданова и Ворошилова к ленинградцам… В обращении говорится об опасности, надвигающейся на нас. Значит, на фронтах стало еще хуже. У всех на лицах боль и тревога. Но в городе все спокойно, никакой суеты. Работают магазины, кино, театры. В центре города витрины больших магазинов завалены мешками с песком и обшиты досками. На шпиль Петропавловского собора надели чехол серого цвета, над некоторыми домами натянуты маскировочные сетки, а стены больших зданий разрисованы пятнистыми желто-зелеными разводами. В парках, скверах и на газонах прорыты щели или траншеи. Тревоги замучили своей частотой. Но пока не бомбят.

7 октября. (…) У дома дяди меня окликнула его дочь Зоя. У нее было печальное лицо, в глазах стояли слезы. Несколько дней назад пропал их любимый кот Кузька, а сегодня нашли за дровами его ярко-рыжую голову. Мне иногда попадались на глаза кошачьи головы, но только сейчас дошло, что начали есть кошек. Собак тоже не видно.

10 октября. (…) На днях мы с мамой зашли в Выборгский универмаг, посмотреть, что там есть. Увидели купальные костюмы из черного сатина с голубой отделкой и кокетливыми резиночками по бокам. Купили себе по купальнику. Продавщица смотрела на нас как на чокнутых или знающих великую тайну конца войны. Нет, ничего мы не знаем, просто надеемся дожить до мирных дней.

Однако наши опять отступают: войска оставили город Орел.

6 декабря. Мама собрала вещи, которые можно обменять на продукты на черном рынке. В первую очередь она взяла каракулевую шапку и полупальто дяди Миши. «Господи! — воскликнула бабушка. — В чем же он у тебя ходить будет?» «Лишь бы ходил, а в чем — это уже второй вопрос», — ответила мама. С рынка она принесла маленький мешочек пшена и буханку совсем черствого хлеба. «Господи, — опять воскликнула бабушка, — ведь это же ворованный хлеб! За такое сейчас расстрел, и ты пойдешь как сообщница. Зина, неужели ты этого не понимаешь?» «Понимаю. Но я не могу смотреть, как мы все приближаемся к смерти. Буханка, может быть, и не ворованная, а паек рабочего с хлебозавода. Ты видишь, какая она черствая?» — возражает мама. Бедная моя честная Сашета, как же нам выжить?

11 декабря. Днем в булочной видела ужасную сцену. Мальчишка лет десяти выхватил у старушки пайку хлеба и сразу начал есть. Женщины бросились отнимать, а он лег на пол, лицом вниз, и, не обращая внимания на обрушившиеся удары, доел хлеб на грязном полу. Самое ужасное в том, что никто не заступился за ребенка. Полежав немного, воришка встал, вытер рукавом слезы и кровь и ушел грязный, оборванный, может быть, совсем одинокий. Сейчас мне его жалко до боли в сердце. Где же я была тогда? Стояла, смотрела и молчала. (…)

29 декабря. В парадном встретила Генину маму. Поздоровались.

— Приходи с Геней попрощаться.

— А куда вы уезжаете?

— Никуда. Он умер.

Тетя Настя спокойно это сказала, а я тупо уставилась на нее.

— Если хочешь попрощаться, приходи сегодня. Завтра, рано утром, повезем на кладбище.

Я пришла домой и, не раздеваясь, плюхнулась на стул. Геня умер? Геня умер! Вот и конец моей первой детской привязанности, может быть, даже любви. Уж очень мне нравился этот веселый, умный мальчик. Он научил нас быть добрыми, ценить дружбу. Я сидела и думала о Гене как о живом и не могла представить его мертвым.

Прощаться с ним я не пошла, пусть останется в моей памяти только живым. И если мне суждено будет выжить, то я его никогда не забуду.

7 марта. Сегодня забежала к своим и сразу увидела пустой диван. Умерла Евгения Трофимовна. С вечера уснула и не проснулась.

Я заглянула в кастрюльку — какой же воробушек маленький! С собой я принесла кусочек хлеба с котлеткой, положила его перед бабушкой. Она посмотрела на меня и заплакала, потом отщипнула маленький кусочек и заела воробья.

С черного рынка вернулась мама, и я заметила, что она похудела еще больше. Черты ее лица стали грубыми, почти мужскими. Голод грызет всех беспощадно. Мама устало прилегла на диван. Обменять табак на хлеб ей не удалось, но на деньги она купила творог почему-то черного цвета. Мы не покупаем на толкучке ни котлеты, ни студень — все это может быть из мертвечины. Сашета и мама стали есть эту черную массу, похожую на жирную землю. Я тоже попробовала — никакого вкуса. (…)

28 апреля. Копаем землю вокруг наших бараков. Земля твердая, наверное, сто лет ее топтали, и никогда на ней ничего не росло. Но мы копаем, копаем все подряд. В центре города вскапывают все газоны, скверы — все, все под овощи! Мои на Сердобольской тоже получили участок во дворе дома. Я помогала копать и видела в земле много кирпичной крошки. Вырастут ли овощи? Сашета прикапывает удобрение (фекалии). Она совсем высохла, но не унывает, работает. (…)

22 июня. (…) Поздно вечером мы с Сашетой видели, как Ляля Никитина, живущая в доме напротив, таскала овощи с чужих грядок. Встанет в дверях, оглядится и — раз на грядку! Подергает второпях — и в дом. Глупая, ведь из окон нашего дома все видно как на ладони.

Ляля не принадлежала к нашей дворовой компании, так как жила в другом доме и гуляла в маленьком садике, огороженном с трех сторон сараями. Этот кусочек земли был превращен жителями небольшого двухэтажного дома в райский уголок. Однажды в щель сарая я видела, как из дома выбежала Ляля в бархатном вишневого цвета платье. Позади шла ее мама с расческой. Ляля, щурясь от ярких солнечных лучей, села на скамейку среди цветущих яблонь, а мама нежно и ласково расчесывала ее золотистые косы. Зимой сорок первого умер Лялин отец, а мать, не выдержав блокадного ужаса, перерезала себе вены. Старший брат, кадровый военный, с первых дней был на фронте. Ляля осталась одна. Сослуживцы матери устроили ее на работу в Геофизическую обсерваторию. В начале войны сломали забор, отгораживавший цветущий садик от улицы, и мы стали собираться на новом месте под грушей. Но Ляля редко выходила к нам, видимо, не совсем уверенно чувствовала себя в нашей сдружившейся компании. Как ей живется теперь одной в эти тяжкие дни? И разве можно осуждать голодную девчонку за съеденную редиску с чужой грядки? Но предупредить ее надо обязательно. (…)

21 сентября. Мама договорилась с начальством, и меня взяли на оборонные работы. Работать тяжело, хотя грунт песчаный. Копаем рывками — 15 минут работаем, 5 минут отдыхаем. Такой режим позволяет в короткий срок отдать максимум сил, а за отдых — накопить их снова.

Желающие могут здесь переночевать. Мы же с мамой идем домой и несем бабушке Сашете кусочек хлеба.

20 октября. Хочу пойти в Лесотехническую академию на танцы, а что надеть? Из своих прежних платьев я давно выросла, да и не годятся они, так как совсем детские.

Обратилась к Люсе Курьяк. Она предложила платье, на мой взгляд, очень неплохое, а главное — недорого. Ей мало, а мне — в самый раз. Сшито оно из шелка вишневого цвета. Рукава, чуть собранные в плечах, доходят до локтя. Лиф с небольшим круглым вырезом, плотно облегает талию, а юбка — клеш. Я оделась и посмотрела в зеркало. Да! Я уже девушка. Из-за своего высокого роста я кажусь старше своих 15 лет. Это хорошо.

Сколько ни будет у меня потом в жизни платьев, это первое взрослое платье не забуду никогда. Я его сразу полюбила. (…)

Полина Жеребцова, Грозный

1994

25.03.

Привет, Дневник!

Живу я в городе Грозном на улице Заветы Ильича. Зовут меня Полина Жеребцова. Мне девять лет.

22.04.

Меня пригласили в гости тетя Катя и ее дочка Вера. Они наши соседи с четвертого этажа. Сказали приходить утром. Я встала и пошла в шесть часов. Мама спала. Потом меня все ругали, потому что рано пошла. Сами позвали же!

Я сидела на кухне. Тетя Катя меня пустила. Она готовила блины. Потом проснулась Вера, и мы играли. У Веры есть кукла-мальчик. А у меня нет. У меня девочка. Мы решили их поженить.

Видела бабу Любу и деда Степу со второго этажа. У них смешная собака такса. Зовут Кнопка.

15.05.

Мы играли: Патошка, Вера, Ася, Хава, Аленка, Русик, Арби, Умар, Димка, Ислам, Сашка, Вася, Илья, Игорь, Сережа, Денис и я. Сначала в догонялки играли, потом в мяч!

Мама давала нам сок «Юпи» из пакетика. Мы мешали порошок в ведре с водой. Пили. Мой любимый — оранжевый, а у Аленки красный, клубничный. Потом мама дала нам по жвачке «Турбо». Там машинка есть, картинка. Все очень обрадовались.

Кот Мишка заболел.

27.08.

Маме на работе не платят денег. Мы торгуем газетами. Ходим и продаем их по улицам с утра до ночи. Кричим: «Газеты! Газеты!» Ноги болят. Нам нужно купить лекарства. Дедушка в больнице.

24.09.

Все хвалили мой доклад о планетах. Я писала о Юпитере и Марсе. Мама помогала приклеивать картинки.

05.10.

Стреляли! Это было та-а-ак страшно. Я плакала. А дедушка Идрис, наш сосед, сказал, чтобы мы не боялись, что не будет войны. У меня сильно стучало сердце. Взрывы были.

Я боюсь ходить в школу.

09.10.

Кружили вертолеты и самолеты. Низко. Сердце стучит. Они будут убивать нас? Сказала маме.

Мама говорит:

— Нет. Не будет войны. Не будет!

15.10.

Стреляют самолеты. Я не хожу в школу. Никто не ходит.

Я и мама проведывали дедушку в больнице. И я увидела свою бабушку Элизабет. Это мама моего папы. Она стара. Она спросила меня:

— Ты будешь за мной ухаживать? Помогать мне?

А потом сказала:

— Ты за дедушкой хорошо ухаживаешь!

Я ее видела всего два раза. Больше никогда. Они с мамой не дружат. Бабушка Элизабет живет в районе Минутка.

Дедушку Анатолия в больнице обокрали. Забрали деньги, еду. Ему сделали укол, он заснул, и всё украли.

Еды в больнице нет. Нужно приносить еду.

19.10.

Взрослые говорят, что на город идут танки. Русские. Ельцин объявил нам войну, чтоб ему!

Дедушка в больнице. Я боюсь, когда бомбят. Я и мама продаем газеты. Они плохо продаются. Один раз я даже просила милостыню с мамой, один раз сама. Руку протягивать не стыдно, стыдно смотреть на людей. Купили лекарства на эти деньги.

29.10.

Мама оставляла меня у тети Вали и Аленки. Тут еще Васька пришел, сын тети Дуси. Мы играли в карты. Света нет и газа тоже.

А потом пришла мама — дедушку убило. Обстрел. Стреляли, где больница, на улице Первомайской. Врачи убежали. Прятались. А больные остались.

Что же делать? Дедушка Анатолий уже неделю лежит мертвый. Мама плачет.

21.11.

Мы ходим с мамой и торгуем. Иначе нечего кушать. Вчера самолет летал низко над рынком, и все пригибались. Он издавал жуткий вой. Мы торговали дедушкиными удочками и блеснами. У него их много. Никто не верит, что русские станут бомбить. Они ведь люди.

02.01.

Стреляют, но я привыкла. Не боюсь. Когда близко гремит, баба Нина поет песни или читает частушки с плохими словами. Все смеются, и нестрашно. Баба Нина молодец!

Мы в подъезде на печке из кирпичей готовим. Я смотрю на огонь и думаю: там живут саламандры.

Мы чумазые, грязные. Все вещи в копоти. За водой ходим за дома, на трубы. Иногда лежим на земле, чтобы не убили. Так надо.

Баба Римма болеет. Это Аленкина бабушка. Я бегаю к ним во второй подъезд. У них буржуйка! А у нас очень холодно. Мы спим в сапогах и пальто. Делаем коптилку в банке: там фитиль и керосин. Так не темно ночью, и можно шептаться, пока самолеты бросают бомбы.

10.01.

На остановке «Нефтянка» видели девушку-чеченку с рыжей косой. У нее на голове зеленая лента. А в руках маленький автомат. Девушке лет шестнадцать. Она воюет за Грозный. С ней был мальчик младше нее. Наверное, брат.

Дед на остановке сказал:

— Она защищает родину. Ты подрастешь, и ты будешь! — и показал на меня пальцем.

А мама сказала:

— Красивая девушка. Дай Бог ей удачи!

Рыжая покраснела и ушла.

Еще я узнала, что маленький автомат называется «тюльпан». Совсем как цветок!

Еды нигде нет. Хлеба нет. Баба Нина раздобыла капусты. Мы едим капусту! Мне скоро десять лет.

Из книг «Детская книга войны»,  «Детский голос из Холокоста. Дневник Рутки Ласкер», «Муравей в стеклянной банке» (Полина Жеребцова)