или О пользе пробежек вокруг монастыря
«Неужели ты думаешь, что будешь до 30 лет заниматься вот этой музычкой?» — спрашивала мама молодого Леонида Федорова, бросившего работу в НИИ ради музыкальной карьеры. Сегодня лидеру группы «АукцЫон» почти 50, и рамки его «музычки», как он сам ее называет, выходят далеко за пределы одного жанра. Этнические, старинные монастырские напевы, рок, джазовые импровизации, положенные на музыку стихи поэтов-символистов… Именно так — «музычка». Слишком серьезно ни к своему творчеству, ни к себе Леня Федоров не относится. Гораздо серьезней он относится к своей вере.
Леонид Федоров
Родился 8 января 1963 года в Ленинграде. Учился в Политехническом институте. Свою первую рок-группу «сколотил» из одноклассников в 70-е годы. В 1983 году появилась группа «АукцЫон», лидером которой Леонид является и по сей день. Параллельно участвует в музыкальных проектах самых разных жанров и направлений.
В соавторстве с поэтами и музыкантами В. Волковым, А. Хвостенко, А. Волохонским, А. Котовым, С. Старостиным выпускает песни на стихи поэтов-авангардистов начала 20-го века («Разинримилев» — на стихи В.Хлебникова, «Безондерс» — на стихи А. Введенского), старинные народные песни и духовные канты («Душеполезные песни на каждый день») и др.
В 1997-2006 гг. увидели свет три сольных альбома Леонида Федорова «Четыресполовинойтонны», «Анабэна», «Лиловый день». Женат. Дочь Ксения — солистка группы «Кубикмагги».
История КПСС, апельсины, озарение
— Леонид, в последнее время о своем религиозном поиске один за другим говорят самые известные рок-музыканты. Создается впечатление, что рок-среда как-то располагает если не к принятию Православия, то уж, во всяком случае, к поиску истины. Это так?
— Я не думаю. Мне кажется, это ощущение возникает просто потому, что известные музыканты больше на виду. Тут всё проще: поиск истины — общее стремление для всех советских людей в 90-е годы. Мы видели, что наши деды и отцы атеизм уже попробовали, и получилось «хорошо», получилось убедительно: разломали всё! Видимо поэтому тянуло узнать что-то другое, противоположное по знаку, если так можно выразиться. Поэтому, не могу сказать, что меня привлекала именно православная культура: вещи, связанные с верой, начинают интересовать по-настоящему, лишь когда она уже становится частью твоей жизни. Так что дело не в рок-культуре и не в ее «мистической связи» с Православием. Я бы назвал это так: меня озарило.
— Какое-то мировоззрение у Вас к тому времени было?
— Какое оно могло быть?.. Мне кажется, настоящее целостное мировоззрение у советского народа закончилось где-то в 30-е годы. А от 70-х осталось впечатление, что никто ни во что давно уже не верил. Даже те, кто по должности обязан бы верить. У нас был в институте учитель, Хабибуллин — замечательный дядька, преподавал историю КПСС. Когда умер Брежнев, на дорогах сигналили машины, люди в учреждениях вставали в знак траура. У нас была лекция — надо было и нам вставать. И вот Хабибуллин говорит так нехотя: «Ну, ладно, давайте постоим»… А на экзамене, когда я честно признался, что ничего не знаю по выпавшему мне вопросу (вроде «выступление Ленина на VIII съезде КПСС»), он сказал: «Да? Не знаете? Ну ладно, расскажите мне хоть что-нибудь, что вы знаете». Было видно, что он сам не верит в то, что преподает. Потому что умный человек, историк, все понимает…
На выборы мы ходили с отцом вдвоем. А знаете почему? Потому что на избирательных участках с целью привлечения людей торговали различными дефицитными товарами. И если бы папа ходил один, он мог бы взять лишь один килограмм апельсинов. А когда приходил с сыном, ему давали уже два.
Псевдожизнь такая. Белое называлось черным, черное белым. Даже если ты внутренне свободен, все равно живешь в этой перевернутой системе понятий, как в тюрьме.
Поэтому какое там мировоззрение? После моей первой поездки за границу, на Запад, я три недели не мог заставить себя выйти из своего дома в Питере. Мне страшно было, казалось, я просто не выдержу. Было такое жуткое ощущение: зачем я сюда вообще вернулся? Что я тут делаю? Где мы живем?!..
Но лезть на баррикады желания никогда не было. Хотелось просто жить и радоваться этой жизни. Мне было неинтересно кому-то что-то доказывать, спорить.
— А что было интересно? Неформальная тусовка?
— Тусовщиком я никогда не был, но мне нравилось единое сообщество нестандартных людей. В ленинградском рок-клубе тогда сложилась удивительная атмосфера, это было совершенно особое место. И в Питере неформалы все вместе «варились», не делились на группки: ты идешь по городу и всех своих узнаешь сразу — хотя это мог быть и незнакомый лично тебе человек. Вокруг все было одинаково серое, все мыслили по стандартам, а тут — совсем иное. Нас с Гаркушей (Олег Гаркуша — вокалист и автор песен группы «АукцЫон» — В. П.) частенько забирали в милицию за внешний вид.
— Что ж там за внешний вид был? Косуха, ирокез?
— Да нет, какая там косуха. Как на сцене мы сейчас выступаем — так я по городу ходил. У меня был громадный двубортный серый пиджак 64-го размера (видимо, дядька, который его носил до меня, был моего роста, но с огромным животом) и такие же штаны, куда кроме меня могли бы влезть еще двое. Я эти штаны просто оборачивал вокруг себя и так носил. Плюс узкие замшевые ботинки, ну и прическа соответствующая. В общем, смотрелись мы убедительно.
Собственно, вместе с Гаркушей мы потом и крестились…
«Музычка», пещеры, отец Косьма
— Вы ушли с работы и собрали музыкальную группу, чтобы этим зарабатывать на жизнь. Как вы на это решились, почему?
— Просто я как-то интуитивно понял, что не могу больше работать и хочу заниматься музыкой. Хотя по закону я не имел на это права — тогда можно было и в тюрьму угодить за такое.
— За тунеядство?
— Нет, за то, что играли и пели за деньги без профильного, музыкального, образования. Когда я ушел в музыку, родители были в ужасе: «Ты что, идиот? Что это за занятие — песенки писать?…» Мама говорила: «Неужели ты собираешься до 30 лет заниматься вот этой музычкой?» (Смеется.) Я отвечал уклончиво: «Ну, не знаю».
А я и в самом деле не знал. Просто все события, которые со мной тогда происходили, выстраивались как бы без моего участия. Я не сам ушел с работы — меня уволили. За то что я два дня прогулял, и думал, что после отработаю. Но не тут-то было! Я вначале очень расстроился, потом за меня вступился весь отдел и… меня уволили по собственному желанию (смеется).
— Это было страшно — в никуда уходить?
— Конечно, сначала было немного не по себе. В голове крутилось: «Что же делать дальше, как жить?» Но в какой-то момент меня перестали тревожить вещи, которые когда-то казались основой существования — что есть, где жить. И самое смешное, что, как только я перестал обращать на это особое внимание, — все тут же и появилось. Сейчас я об этом вообще не беспокоюсь: знаю, что Бог не оставит.
— А тогда тоже на Бога положились?
— Совсем нет. Я ведь в то время даже крещен не был, к Церкви относился прохладно. В 1988 году я понял, что с государством не хочу иметь ничего общего. И любой институт, связанный с государством, с административной системой, мне был заведомо не интересен. А Церковь как раз казалась очередным «департаментом», в котором не чувствовалось никакой жизни.
Все изменилось лишь после знакомства с Алексеем Хвостенко (Алексей «Хвост» Хвостенко, поэт-авангардист, автор песен, художник, первый исполнитель песни «Над небом голубым» — В. П.). Таких удивительных людей, как он, я не встречал никогда: меня поразили его доброта, ласка и та необыкновенная радость, которая от него исходила. При первой же встрече с ним, я вдруг почувствовал, что это — родной для меня человек. Сразу! Я не мог понять: как это?! Для меня это был какой-то нонсенс, дикость — так ведь не бывает! Мне стало интересно: он так со всеми себя ведет или только со мной? Сначала я предположил, что «Хвост» просто «заморозился» в том состоянии, в котором его выгнали из России: «шестидесятники» ведь все были хорошие, светлые. Это мы уже испорчены коммунизмом, глобальной ложью… А потом я понял — нет, это просто такой человек. И начал думать: а почему он такой? Почему он так может, а я не могу? Ответ оказался простым, но глубоким — Алексей был христианин. Многое в нем стало мне понятно, лишь когда я и сам крестился.
— Что вам дала вера?
— Жизнь. Я бы умер давно, если б не вера.
В буквальном смысле.
И потом, понимаете, сейчас мне уже почти 50 лет, я повидал в жизни всякое. И точно могу сказать, что настоящую радость человеку может дать только вера. Никакие достижения, никакие путешествия, новые впечатления, новые знакомства — ничего не дает такой радости, смысла, полноты жизни…
Многие вещи, которые когда-то казались мне чрезвычайно важными, я сейчас даже не вспомню! А какие-то вроде бы незначительные эпизоды остались в памяти навсегда. И ты понимаешь, что они-то и были самыми главными в жизни.
— А что это за события?
— В основном, связанные с храмами, со святыми местами. Например, посещение пещер Киево-Печерской Лавры. Их в то время только-только открыли, и войти даже в самые дальние галереи мог любой желающий. Над входом просто висела занавесочка, рядом стоял монах, молча, тихонько стоял, а около входа — табличка: «Если ты веришь — входи». Мы с другом переглянулись — «Мы же верим!» — и пошли. А там лежали мощи без саркофагов, просто тела в облачении — у некоторых лица открыты, у некоторых кисти рук. Например, Илья Муромец — можно было приложиться к его руке. Я помню, какой у нас был трепет, просто мурашки по коже.
Вот это было нечто настоящее.
Или — встречи. У меня жизнь очень насыщенная, я встречал массу интересных людей, но встреча с Хвостенко — совершенно особенная.
А еще, вот — знакомство с нашим другом, отцом Косьмой.
Мы жили рядом с Донским монастырем, на Серпуховском валу. В один прекрасный день просыпаюсь, и так мне тяжело, все ломит после вчерашнего концерта, все болит. Говорю жене, Лидочке: «Слушай, отвези меня куда-нибудь в ветлечебницу, пусть меня там усыпят, жить сил нету». Она: «Так, все понятно. Давай поднимайся, пошли бегать». И мы побежали вокруг монастыря. Май, тепло. Раннее утро, но монастырские ворота уже открыты. Я предложил зайти в храм. Зашли. И вдруг надо мной возникает такой «коршун» в черном одеянии и говорит: «Вы Лёня Федоров? Здравствуйте, а я ваш поклонник!». Я подумал: «Ну вот, приехали, этого еще не хватало — монах-поклонник». Так и подружились. Отец Косьма нам очень помогал, поддерживал всегда. Однажды он нам просто вымолил квартиру — такое «практическое православие» получилось.
— Что это за история, расскажите?
— Мы жили в маленькой квартире, было тесно, а тут еще и арендную плату повысили в два раза — нужно было срочно искать что-то новое. К моменту, когда мы познакомились с отцом Косьмой, никакой перспективы у нас не было. Что делать? Узнав об этом, Косьма удивился: «Что же вы? Молебен отслужить надо, на мощах князя Даниила, он же хозяин Москвы». Не отставал от нас, пока мы не поехали с ним в Данилов монастырь на молебен. Вернулись домой, и только перешагнули порог — начинает звонить телефон. На нас просто посыпались предложения жилья, поток звонков не прекращался часа два! В итоге мы сняли квартиру, где и сейчас живем. А из окон виден памятник князю Даниилу Московскому…
Рахманинов, греки, глобальная ложь
— Духовная жизнь не бывает наполнена одной только радостью. Наверное, и с трудностями приходилось сталкиваться?
— Не знаю… У меня такого не было. Сразу — доверие, а сомнения и в голову не приходили. В тот момент жизнь вообще была тяжелая, поэтому если б я еще и в вере сомневался!..
И потом, в моей жизни тогда стали происходить просто чудесные вещи — тут всякие сомнения если бы и были — пропали бы.
— А какие, если не секрет?
— Исцеления, например. Ты же не можешь сам себя вылечить, если болезнь серьезная. Или обретение какого-то дара. Есть такие вещи, которым ты не можешь научиться, сколько ни бейся, а потом они на тебя просто сваливаются, как дар!
— Вы говорите про песни?
— Песни, искусство — это отдельная история. Тогда я понимал, что в общем это не я все делаю. Да ты и не можешь контролировать весь процесс — творчество это ведь не техника. Есть вещи, о которых можно сказать, что ты их придумал, но большинство вещей, самых лучших, придумать человеку просто невозможно!
Я рассказывал об этом разным людям, они говорили: «Ну, чудит!» А я-то точно знаю, что это — правда, просто словами такое не объяснить…
— Как Вы относитесь к самому творчеству? Что тут для Вас важнее — результат, процесс, оценка?
— Мне сам процесс нравится, он мне интересен больше, чем, скажем, копаться в сути того, что я делаю. И потом я считаю, что музыка все-таки вещь не основополагающая. Она помогает, создает атмосферу, но я знаю массу людей, которым на эти песни глубоко наплевать.
— Провалится альбом или будет иметь успех — все равно?
— Мне кажется, нет смысла этим заморачиваться всерьез. Насколько наша музыка будет воспринята и понята, сколько дисков будет продано — это в общем все равно, да. Иногда такую дрянь сделаешь — и всем нравится, а самые лучшие, дорогие тебе вещи — не нравятся никому. Я отношусь к творчеству, как и к таланту: мне его дали, у меня могут его и забрать.
А уж как талант использовать — тут каждый человек выбирает, что ему больше по душе. Скажем, кто-то решает: я буду делать только православное искусство. Если б я знал, что это такое, я бы, может, тоже делал! Вот, к примеру, мне не очень нравится богослужебная музыка Рахманинова, потому что, на мой взгляд, она слишком яркая, слишком роскошная.
— Это ведь дело вкуса!
— Дело не во вкусе, дело в состоянии. Например, самое потрясающее церковное пение, что я слышал, — это небольшой хор греческих монахов в Иерусалимском храме Гроба Господня. В храме нас было всего пятеро — мы с женой и еще человека три, туристы американские. И все конфессии пели по очереди. Когда запели греки — их всего-то было человек пять — мне сразу стало понятно — какая музыка должна звучать в храме. Я смотрел на одного из монахов: он ничего особенного не делал, не напрягался, не изображал ничего, он просто пел, но от этого пения — мурашки по коже! Очень простая, задушевная мелодия — и сразу все понятно. Тут никаких разговоров уже не нужно. А роскошные Рахманиновские обороты… С точки зрения музыки — шедевр, конечно, но с точки зрения веры — лично в меня они не попадают. Мне понятней простое, незамысловатое пение монаха. Но чтобы делать такие простые и пронзительные вещи, очень много чего с собой надо сделать. Стать монахом, скорее всего.
— Если планка так высока, то и о православном искусстве говорить бесмысленно?
— Я не думаю, что мы сейчас в состоянии делать православное искусство. Из чего делать? На базе советских песен? Мы — страна, которая бросилась из огня да в полымя. Какие-то осколки прежней культуры удалось сохранить, но — только осколки.
Например, раньше по Неве от Петропавловки до стрелки Васильевского острова ходила баржа, на которой играли сто музыкантов. Об этом остались лишь воспоминания одного голландского путешественника, который писал, что музыка была прекрасная, и он никак не мог понять, роговая она или барабанная. А потом нам стали прививать западную, европейскую музыку, русская светская музыка была уничтожена.
Вот мы, те, кто пытается сейчас сделать заново светскую музыку. Хоть в культурном плане мы — лишенные корней, родства не помнящие, что поделаешь?..
И так у нас в стране не только в музыке, на мой взгляд. После 70 лет «напряженного труда на благо отечества» о каком-то возрождении сейчас говорить смешно. Я не говорю, что мы скатываемся, мне просто кажется, что мы все еще катимся… И рано или поздно, уверен, — все наладится. Как говорил мой друг, Анри Волохонский, кстати, автор текста песни «Над небом голубым»: «Главное, что закончилась глобальная ложь, которая висела и над теми, и над этими — над всеми! Значит, все равно уже хорошо».
Флоренция, Евангелие, «Распятие»
— А что Вы думаете о Европе? Вы в свое время дали больше двух сотен концертов. Там — возрождение или пресловутая бездуховность?
— Мне рассказывал мой приятель, как в Лондоне уволили учительницу за то, что она перекрестила ученика, когда тот выходил из класса. Или как попросили уйти медсестру, потому что когда она наклонялась к пациенту, арабу, из-под рубашки вывалился крестик на цепочке — она оскорбила религиозные чувства мусульманина. Я так понимаю, что сейчас это общая тенденция на Западе. Но меня она как-то не особенно волнует — я не собираюсь жить в Европе. Мне на Западе очень интересно совсем другое…
— Что именно?
— Меня поражает, что в определенный период времени — в конце XIV — начале XV века — во Флоренции, в этом маленьком местечке, люди достигли потрясающих высот во всех сферах — в архитектуре, в политике, в живописи, в музыке: Данте, Макиавелли, Галилей, да Винчи, Микеланджело, Фра Анжелико, Джотто и Мазаччо. Там зародилась современная европейская цивилизация как культурное явление. 500 лет назад! Я просто любуюсь этим и пытаюсь осознать, что же произошло. Такое ощущение, что флорентийцев в какой-то момент осенило.
— В своих интервью Вы не раз говорили, что произведение искусства ценно, когда оно холодно, как лед. Что вы имели в виду?
— Безэмоциональность, невключение себя, своего отношения. Любую историю ты можешь рассказать с ужасом, а можешь — с восторгом, в зависимости от того, что тебе нравится. А можешь — просто донести до человека конкретную вещь, смысл.
Страстность, мне кажется, всегда связана с каким-то поводом, а повод — вещь сиюминутная. Прошел повод, и во что превратилась страсть? А отстраненность — великая мощь, сила, свобода. Такое произведение ложится на любое настроение.
Мне в какой-то момент показалось, что русское искусство, за малым исключением, грешит именно страстностью, чувственностью. И, к сожалению, через это уходит само искусство, уходит его сила. А вещи самые бескомпромиссные, они всегда бьют сильнее всего.
— Можете привести пример?
— Самое простое, что можно привести в пример, — это живопись Николая Николаевича Ге. На днях мы были на его выставке в Третьяковке. Там хорошо видно, что на человека какое-то озарение снизошло, и он написал «Распятие». Сначала были все эти портреты — Толстой, Некрасов… а потом — «Распятие». Все, что было до него, можно вообще убрать из зала, не нужно больше ничего на самом деле! Как будто эту картину другой художник писал: другие краски, цвет, техника, пластика… Как будто человек сам себя «перепрыгнул».
А ведь эта картина бесстрастна, проста.
По моему мнению, и Евангелие такое же — абсолютно отстраненное, простое. А Ветхий Завет — тем более. Это только повествование и оценка на уровне: воздаяние или награда, без всяких эмоций.
— Но ведь и евангельские сюжеты вызывают эмоции, трогают…
— Во-первых, вряд ли я вправе считать свою эмоцию важнее того, что писал и чувствовал, скажем, евангелист Марк. И потом, не думаю, что эмоции — это то, ради чего стоит читать Евангелие.
— А ради чего стоит?
— Ради того, чтобы понять суть, понять, как жизнь устроена. И — снова разговор в категориях воздаяния и награды. Для меня это так.
Я вот уже лет десять не читаю никаких романов. Но Евангелие — это другая история, его действительно стоит читать.
— Потому что оно интересно?
— Нет. Потому что оно необходимо. Понимаете, я никогда не считал себя знатоком и поборником веры и сейчас не считаю: каким неофитом был, таким и остался; старался не мудрствовать, не лезть в то, чего не понимаю. Но без Евангелия жизнь себе уже не представляю: оно ставит всё на свои места. И я знаю, что мне это просто надо…
Посашко Валерия
Фото Владимира Ештокина, Алины Платоновой