Лесной голубок

Наталия Нехлебова

— Боюся! — говорит мне узбечка, — резать… этот… прямо будут?

— Вы ничего не почувствуете, — отвечаю, — вам в позвоночник введут обезболивающее. Укол сделают.

Ее очень красивые голубые глаза наполняются ужасом:

— Этот! А может, этот… в туда пусть укол!

Она слегка шевелит бедрами и указывает на них.

Я не успеваю ответить. Наши каталки разъезжаются в разные коридоры, но внезапно снова встречаются у операционных.

Узбечка смотрит на меня все так же с ужасом. Она гладит свой огромный живот и что-то напевает по-узбекски. Ее увозят первую. Дверь операционной не закрывается, и я вижу, как ей разводят и привязывают руки. Получается, как на кресте. Это нужно, чтобы случайно не сместить какую-нибудь трубку. Сквозь уютный джаз, который играет в операционной, я слышу, как узбечка говорит анестезиологу: «Боюся!»

Потом в операционную напротив увозят меня…

…Малыша не показывают мне, уносят куда-то к блестящему столу у стены. Несколько длинных как история вселенной секунд малыш не кричит. Я не вижу, что делают врачи, просто ощущаю их суету. Потом первый раз слышу тихий, ворчливый голос своего сына. Он не плачет, а жалобно ухает, как лесной голубок: «А-хаааа, а-хааа»!

— Дыхание слабое, — говорит врач, — нужна поддержка, реанимация.

Опять суета, потом все стихает.

— Яблочко еще не созрело, — бодро обращается ко мне врач, — ему нужно дорасти. Вашего сына увезли в реанимацию.

— Какое яблочко? — удивляюсь я.

— По показаниям вам сделали кесарево на седьмом месяце беременности, вес малыша 1 килограмм 850 грамм, — терпеливо объясняет врач. — Ему нужно дозреть.

Я лежу во взрослой реанимации. Рядом голубоглазая узбечка. Обезболивающее отпускает, и начинается фейерверк боли. Мой живот разрезан, потом зашит, но я ясно чувствую, будто его режут прямо сейчас. В таких ощущениях проходит два часа. Узбечка пару раз вздыхает.

— Надо сесть! — ласково сообщает медсестра, — это необходимо, чтобы не образовывались спайки.

Я пытаюсь пошевелиться, от этого плавно нарастающая все два часа боль мгновенно становится в тысячу раз сильнее…

— Зачем кричишь? — удивляется узбечка.

— Больно…

— А-а-а…

Узбечка стоит надо мной. У нее веселые голубые глаза и распущенные кудрявые волосы. Она в отличие от меня смогла не только сесть, но и встать…

Через 4 часа меня усаживают в каталку, чтобы везти в послеродовую.

— Дня три еще поболит и пройдет. Ну максимум неделю, — сообщает медсестра, — соберись давай. Сейчас еще ребенка тебе привезут.

— Не привезут.

— Как?

— Он в реанимации.

Медсестра звонит кому-то.

— Ее отделять же надо! Что вы не сказали?

***

Для нас, тех, чьи малыши в реанимации, отдельное крыло в Щелковском перинатальном центре. Мамы, которые лежат с детьми, возят их в прозрачных кювезах мимо нас по коридору. Румяные, крупные, мощные малыши кричат сильно и требовательно.

— Ты идешь? — спрашиваю я соседку.

Она кивает. Алена. Похожа на красивую сдобную булочку. Ей 21. У ее малыша порок развития легкого. Должны делать операцию. Я зову девчонок из соседней палаты. Альфия, ей 20. У ее сына порок сердца, непроходимость кишечника. Врачи не знают, выживет ли он. Она постоянно слушает мусульманских проповедников и смотрит в окно. Она белее облаков, на которые все время смотрит. 

Надя, деловая и собранная, ей 33. Ее дочка родилась на седьмом месяце весом 1 килограмм 400 граммов. Сама не дышит, лежит под ИВЛ. Катя, худая, уставшая, с короткой взъерошенной стрижкой. Ей 44 года, ее дочка родилась на пятом месяце весом 450 граммов. Все вместе мы берем пластиковый ключ и отправляемся в путь. 

Дорога дальняя через три отделения и два этажа. Идем мы медленно. Катя держится за стену. Ей сделали кесарево только сегодня утром. Мы похожи на обретших ноги русалочек. Каждый шаг — боль. 

Реанимация выкрашена в радостный желтый цвет. На стенах ободряющие фотографии малышей — было: тощий кроха весь в трубочках, стало: упитанная девочка, хохоча, съезжает с горки. Я слышу, как мой сын плачет. Тихий зов лесного голубка — «а-хааа, а-хааа». Он в боксе-инкубаторе. В гнездышке из одеялок. В голубой шапочке и носочках. У него зонд во рту, трубки в носу, катетер в крохотной руке. Весь он хрупкий, красный, худой. Пристегнут к мигающим лампочками аппаратам. Он как будто сделан из маленьких бордовых веточек.

Чтобы дотронуться до него, нужно помыть руки и протереть их антисептиком. От этой процедуры, которую я повторяю 6 раз в день, у меня трескается кожа на тыльной стороне руки. Я просовываю руку в отверстие в инкубаторе и глажу малыша по ножкам-веточкам, ручкам-веточкам… он хватает меня за палец. Его прозрачные пальчики такие маленькие, что не могут обхватить мой палец целиком. Состояние «стабильно тяжелое» — говорит врач. Малыш успокаивается, больше не кричит, как лесной голубок. Сегодня я могу его покормить. Ввести смесь шприцем в зонд…

— Все было хорошо, — рассказывает Альфия, — врачи говорили, что все отлично. Нормально развивается. Прихожу на УЗИ, и вдруг у него сердце в два раза больше обычного. У врача паника. Меня на скорой в перинатальный центр… за что это с нами?

— Все что ни делается, все к лучшему, — отвечает Алена.

Со всеми это произошло внезапно, мы не умеем и не знаем, как теперь быть, что говорить и что делать.

— 450 граммов! — восклицает Катя, — она в шкатулку поместится. Но здесь же таких выхаживают? Выхаживают ведь? Она же вырастет и все будет хорошо?

— А у нас третий ребенок. Мы ждали мальчика, — рассказывает Надя, — две девочки-то имеются уже. А на УЗИ мне врач говорит — сына ждете? Ну радуйтесь, пол вашего сына — девочка. А теперь на 30-й неделе раз и воды отошли… Почему это? Так вдруг?

Обратно мы идем так же медленно. Алена внезапно останавливается. По лицу видно, что она хочет чихнуть.

— Нет! — кричит Катя, — ой, не надо!

Алена чихает и хватается за живот. От боли у нее текут слезы.

— Яркие ощущения! — улыбается она, — неописуемые.

Мы хотим посмеяться, но только улыбаемся. Смех отзывается взрывами боли так же, как и чихание.

Вечером я почти засыпаю, но слышу, как Алена плачет. Она сидит на кровати и тихо вытирает слезы.

— Он такой крошечный! А ему будут резать легкое! Я здесь уже две недели. Даже на улицу выйти нельзя!

Я пытаюсь успокоить ее, но она начинает рыдать все сильнее. Ужасно злит, что нет подходящих слов утешения. Приходит Надя.

Она деловито прохаживается в ущелье между кроватями.

— Вот что мы сделаем! Мы сейчас закажем торт. И съедим его. У нас будет вечеринка.

— Сладкое же запрещено, — говорит Алена сквозь рыдания.

— А нам плевать! — сообщает Надя.

Мы заказываем два торта. Тирамису и наполеон. Добрая медсестра забирает их у курьера и приносит нам. Мы начинаем есть сразу оба. Молча жуем втроем. Алена не плачет, ест.

— Сладкое вредно только тем, у кого жизнь слишком сладкая, — говорит Надя с набитым ртом.

Алена смеется. Ойкает от боли. И смеется снова. Приходит медсестра. Время уколов в живот…

Врач по утрам, глядя на наши мрачные лица, говорит: это лучший перинатальный центр в Московской области! Здесь лучшая реанимация новорожденных, лучшие врачи. Для ваших детей делается все возможное. Нужно верить!

Когда он уходит, Надя вздыхает.

— Ну да, тут как в космосе. А вот у нас в Александрове в роддоме никакого ИВЛ нет. Троюродная сестра родила малыша, который плохо дышал. Его просто положили раздышаться. Он и посинел. Сейчас на погосте.

— Что такое погост? — интересуется Алена.

— А у нас в Сергиевом Посаде, — рассказывает Катя, — в роддоме курят в туалетах все. В коридоре туман стоит…

Красивая афророссиянка в фиолетовых дредах приносит нам обед.

— Кушать, мои хорошие! — зовет она…

***

Через четыре дня Алену с малышом перевели в отделение патологии. Надя с дочкой оказалась там через пять дней. Я через неделю. Альфию и Катю я больше не видела. Мой сын мог дышать сам! Без поддержки! Его состояние из «стабильно тяжелого» стало стабильным.

В отделении патологии мне впервые позволили поменять сыну памперс. И я обнаружила, что у него совсем нет попы. Видимо, пухленькая попа нарастает за восьмой и девятый месяц беременности. У моего малыша она вырасти не успела. Поэтому у него вместо кругленькой попки младенца просто место, где соединяются ножки-веточки. И ушки не успели налиться. Они у него как тряпочки и все время мнутся.

— Попа будет, когда он вес наберет, — говорит врач, — хотя бы два килограмма.

— И уши?

— И они! Он должен начать сосать. Перестать есть через зонд.

Я начала учить сына сосать. Надевала соску на шприц со смесью и пропихивала в малюсенький ротик. Малыш удивленно и лениво ее жевал. Сил у него хватало выпить только пять миллиграмм. Остальные 10 приходилось вводить через зонд.

Мы снова были в палате с Аленой. Когда она плакала, как из-под земли возникала девушка-психолог. У нее полный штиль в глазах, она приносит нам карандаши, чтобы мы рисовали. Шли недели, за окном появились одуванчики. Окна нашей палаты выходили во двор. Каждый день мы смотрели, как мамы выходят из дверей с нарядными свертками, а их встречают родные с шариками и плюшевыми медведями. Нам на улицу выходить нельзя, окна открывать нельзя… Через три недели Алена меня разбудила ночью.

— Вставай, бежим, быстрее!

— Куда? Что?

— В коридор! Там где-то окно открыли! Дождем пахнет!

Иногда мы по очереди отправлялись гулять по перинатальному центру. Он давно превратился для нас в летящий в глухом космосе огромный космический корабль, который невозможно покинуть. Иногда нам встречались заблудшие души. Мамы, которые потерялись и не знали, как вернуться на свой этаж, к своему малышу. Один раз я встретила таджикскую девушку. Она не говорила по-русски. Только рисовала на ладони номер палаты и смотрела на меня с отчаянной надеждой. Я довела ее до нужной палаты…

Голубоглазую узбечку я увидела внезапно на первом этаже, когда бродила около входа, чтобы уловить движение воздуха и вдохнуть. Она с гордостью показала мне свою толстощекую малышку. Она выписалась уже много недель назад. Сейчас пришла к педиатру.

— Зачем такой грустный? — спросила она.

— Малыш маленький, сам не ест.

— Не надо грустный! У моей сестры дочка — килограмм родилась. Сейчас во втором классе. Вот такой толстый, вот такой умный, дерется.

Она обняла меня. От нее пахло сандалом.

Одним незабываемым утром мой малыш, тяжело трудясь, выпил все 20 миллиграмм из шприца. Я кинулась к медсестре, требуя вытащить зонд из носа.

Алену собрались выписывать. Операция для ее малыша прошла успешно. Он лежал в прозрачном кювезе, на груди повязка, и жутко вопил.

— Не могу, — говорила Алена, — я так его люблю, что не могу просто.

Мы снова ели торт — тирамису. Надя сказала, что ее с малышкой выписывают через три дня.

— Я ей сказала — нам надо набрать вес за две недели! Давай набирай! Нам домой пора! И она набрала! Дочь всегда поймет мать!

Скоро я осталась в палате вдвоем с сыном. Соседок выписали. Я смотрела в окно, как их с шариками и плюшевыми мишками встречают родные. Цвела сирень, одуванчики качали белыми головками.

Ночью я меняла своему малышу памперс и пеленки. Взяла на руки, и он головой, шеей, животом, изрядно потолстевшими ручками и ножками, всем свои крохотным существом прижался ко мне. Прижался со страхом и надеждой. И я сказала ему:

— Эй, лесной голубок, теперь в мире стало гораздо больше любви — в нем есть ты. Поэтому нечего бояться! Мы скоро выйдем отсюда и будем жить долго и счастливо…

Моему сыну Андрею семь месяцев. У него толстая попа и просто поразительно упитанные уши. Он интеллигентный тихий мальчик. Но, если уж припрет, кричит так, как все существующие в природе лесные голуби не смогли бы.

Фото: pexels.com