Лев Толстой. Бегство из рая пророка без чести (+видео)
«Я, как в аду, киплю в этом доме»
Протоиерей Георгий Ореханов: Почему книга так называется? Понятно, что это рискованный заголовок, и мы этот риск осознавали, и в течение двух месяцев обсуждали название книги. Я принял решение на этом названии остановиться, и сейчас об этом не жалею, потому что, наверное, так в жизни бывает, что сначала появляется название, а потом открывается его смысл.
Интересно, что буквально сегодня я по другому поводу открыл воспоминания Герцена «Былое и думы», и у него там есть небольшой абзац, где он поясняет, в каком смысле он понимает слово «пророк». Он пишет, что пророк – это человек, который выводит наружу то, что находится в умах людей, то, что скрыто, неочевидно для окружающих. В этом смысле Толстой, безусловно, является пророком в таком герценовском понимании.
Когда я писал первую книгу о Толстом, у меня был период некоторого кризиса, и мне помог известный немецкий литературовед, прекрасный знаток Толстого, профессор Эберхард Дикман. Он в свое время был главным редактором издания в ГДР собрания сочинений Толстого. Он мне сказал: «Отец Георгий, имейте в виду, что Толстой проповедовал тот тип христианства, который был очень популярен в Европе».
Казалось бы, простая, довольно очевидная фраза, но она в моем сознании все выстроила. С моей точки зрения, Толстой был пророком в том смысле, что в России он проповедовал то, что в Европе обсуждали уже около ста лет.
Павел Басинский: Почему «Бегство из рая»? Название этой книги появилось случайно, сначала я хотел назвать ее «Беглец» – это черновое название повести «Казаки». В своей книге я показываю, что синдром беглеца был присущ Толстому, а книга посвящена уходу Толстого из Ясной Поляны.
Этот уход, с одной стороны, был спонтанным, а с другой – не был случайным, потому что он готовился к нему, он внутренне был беглецом. Но оказалось, что в том же 2010 году уже вышел роман Александра Кабакова, который назывался «Беглецъ». Пришлось менять название.
Но я не жалею, название получилось интригующим, все спрашивали: «Почему, собственно, из рая?» Ведь сам он говорил в письме к крестьянину Новикову: «Я, как в аду, киплю в этом доме». Говорил о своей жизни в яснополянском доме, что это был ад для него. В этом и был конфликт, потому что, с другой стороны, Ясная Поляна – это был рай для Толстого, это лучшее место для него было на земле, там ему лучше всего писалось, он бесконечно это место любил, он не хотел переезжать в Москву.
В 1881 году Толстому с семьей пришлось переехать в Москву, потому что детям нужно было в гимназии учиться. Татьяне, старшей дочери, нужно было учиться в училище живописи, зодчества и ваяния, жениха искать. Сергею, старшему сыну, в университете нужно было учиться. Двум другим сыновьям – Илье и Льву – нужно было учиться в гимназии.
И Толстой страшно мучился в Москве, он в Ясную Поляну три раза пешком уходил. Он любил ходить, но ведь это большое расстояние, трое суток на это уходило. Как только появлялась возможность, он сразу убегал в Ясную Поляну, но из нее же и бежал в конце жизни. Поэтому такое конфликтное и парадоксальное немножко название.
А что касается вопроса «Толстой и Церковь», в книге я касаюсь вопроса отлучения Толстого, но по касательной. Когда я писал эту книгу, меня очень заинтересовал этот вопрос. А вот вторая моя книга «Святой против Льва» – это о конфликте Толстого и Иоанна Кронштадтского, это уже да, это тема «Толстой и Церковь».
Почему личность Толстого до сих пор вызывает огромный интерес? У нас два безусловных мировых гения – это Толстой и Достоевский. Для Запада русская литература – это Толстой и Достоевский. Для европейцев, американцев русский писатель – это Толстой или Достоевский. Все. Дальше уже что-то непонятное. Чехов еще, но Чехов как драматург, безусловно. Поэтому интерес к Толстому огромен во всем мире.
Толстой сегодня – это, прежде всего, «Война и мир» и «Анна Каренина», главные произведения, главные романы мира. The Times каждый год составляет рейтинг романов всех времен и народов, и всегда на первом месте стоит «Война и мир».
Но на рубеже XIX–XX веков, в начале XX века интерес к Толстому был вызван не романами, а его воззрениями, взглядами, его религиозной философией. Вот это завоевывало весь мир, и не только Европу – были у него поклонники в Индии, в Японии, в Китае, в Америке. И в России интересовались, главным образом, вот этим.
Если говорить на тему «Толстой и Церковь», меня поражает то, что этот конфликт, случившийся больше ста лет назад, до сих пор не остывает, он продолжает вызывать невероятный интерес.
Собственно, что случилось в 1901 году? Святейший Синод вынес определение о том, что Толстой сам отпал от Православной Церкви. Но почему сейчас, спустя сто лет, этот конфликт продолжает вызывать такой интерес?
Мне кажется, что это связано уже не с тем конфликтом непосредственно. Православие было государственной идеологией России, и Толстой в некотором роде был религиозным, а следовательно, и политическим диссидентом. Это связано с мировоззренческими вопросами, волнующими многих – как верить, как спасаться и так далее.
Откуда известно о взглядах Толстого
Протоиерей Георгий Ореханов: Я в целом совершенно согласен с Павлом Валерьевичем в оценке этой ситуации, но хотел бы добавить немножко. Во-первых, действительно, огромный интерес к Толстому есть и в России, и за ее пределами. Правда, у меня складывается впечатление, что его стали читать меньше, чем читали лет тридцать назад.
Не знаю, как сейчас, но прекрасно помню, как мы в школе два месяца очень подробно анализировали «Войну и мир», писали несколько больших сочинений, заучивали отрывки. Надо было обязательно знать про этот дуб, который Андрей Болконский увидел, про небо, которое Болконский увидел на поле Аустерлица – это мы все заучивали наизусть.
Интерес к Толстому сегодня гораздо больше по традиции в том регионе, который можно назвать протестантским по историческим корням – в Германии, Швейцарии, в меньшей степени в Австрии, в Соединенных Штатах и в Англии. Я не замечал какого-то исключительного интереса к Толстому в Италии или в Испании.
В Италии я часто бываю, и там совершенно другое к нему отношение, и это надо иметь в виду. И первая докторская диссертация о Толстом в католических странах была опубликована буквально десять лет назад. За это же самое время в протестантских регионах было написано четыре огромных, очень известных докторских диссертаций о Толстом. Кандидатские о нем немцы пишут практически каждый год, каждый год издают о нем новые книги, то есть у них интерес к Толстому огромный.
Это важно, и это то, о чем мне сказал профессор Дикман – тот тип христианства, который Толстой проповедовал, оказался очень близок именно протестантам. В Германии нет вообще ни одного сколько-нибудь известного богослова или философа конца XIX века, который не писал бы о Толстом.
И второй очень важный, с моей точки зрения, момент. Я совершенно согласен, что в конце XIX века интерес к Толстому был связан в первую очередь с теми религиозными взглядами, которые он проповедовал. Этот интерес есть и сейчас, хотя, повторяю, мне кажется, что Толстого читать стали меньше.
Бывает, говоришь с человеком, и я спрашиваю: «Откуда вы вообще знаете о взглядах Толстого, из каких конкретно произведений, что вы читали, что вы смотрели?» И выясняется, что далеко не всегда человек может на этот вопрос ответить. У него есть только какое-то общее представление о том, что писал и говорил Толстой. Многие наши современники ассоциируют свои мировоззренческие взгляды со взглядами Толстого, даже не будучи хорошо знакомыми с произведениями Толстого. Это очень важный факт, который мы должны иметь в виду. Толстой каким-то образом присутствует в нашей жизни.
Поразительно, но когда произошла эта история с танцем группы девушек в храме Христа Спасителя, меня из какого-то журнала тут же спросили: «Как это с Толстым связано?» То есть эта ассоциация сразу у людей возникает. Раз Толстого за его взгляды отлучили, может, стоит и этих девушек отлучить? Аналогия напрашивается. Поэтому в этом смысле, конечно, Толстой очень актуален, безусловно.
«Как Левочка осмелился выступить против Церкви?»
Павел Басинский: Причем ни одного другого писателя от Церкви не отлучали. Когда готовилось определение об отпадении Толстого от Церкви, там ведь сначала речь шла об отлучении, о предании анафеме.
Позже этот вопрос переиграли при Антонии Вадковском, новом первенствующем члене Святейшего Синода – Синод не стал употреблять этого термина в отношении Толстого. В акте о его отлучении содержалась лишь констатация: пока писатель не покается (а возможность его покаяния существовала), он пребывает вне Церкви.
Были другие случаи. У Горького в юности была такая история. В Казани он еще никому не был известен, еще ничего не написал, просто 18-летний Алеша Пешков попытался покончить с собой. А попытка покончить с собой – это церковное преступление. Поэтому он должен был прийти в Церковь, принести покаяние, а он был такой гордый, уже революционный, и отказался. И на него на четыре года наложили епитимью. В частности, ему нельзя было венчаться.
С Толстым же была очень громкая история. Эффект, который произвела публикация определения Синода, сложно даже сравнить с чем-то. Ведь за неверие можно было отлучить и Тургенева, и Чехова, и Бунина, и всю журналистику русскую. Понимаете, в чем была проблема с Толстым… Вот если бы он был атеистом, и вопроса бы не было – ну атеист и атеист.
Но Толстой вступил в конфликт не с верой в Бога, а именно с Церковью, он вступил в очень серьезный спор с Церковью. Когда с Толстым произошел духовный переворот, сначала ведь у него конфликт возник не с Церковью. А с собратьями по перу и вообще с русской либеральной общественностью.
Тургенев вообще говорил, что Толстой в Ясной Поляне сошел с ума. Причем это не просто слова были, здесь была аналогия с Гоголем, который в конце жизни помешался на религии, как считалось. И писатели решили, что с Толстым случилась такая же история, только в расцвете лет.
Конфликт Толстого с Церковью начался позже, когда он заявил о своей новой религиозной позиции. И это было куда серьезнее, чем просто хладнокровный атеизм. Кстати, очень интересная история отношений Толстого со старшим братом, Сергеем Николаевичем.
Тот 20 лет вообще в церковь не ходил, и к нему, в конце концов, приехали из духовной консистории и сказали: «Надо исповедаться. Вы православный человек, так нельзя». Но при этом Сергей Николаевич говорил: «Как Левочка осмелился выступить против Церкви?» В его понимании это был настолько серьезный институт, необходимый для крестьянства, для государственной власти.
В «Воскресении» он позволил себе не просто жесткую критику, а кощунство
Протоиерей Георгий Ореханов: Я глубоко убежден в том, что если бы Толстой продолжал писать в 80-е и в первой половине 90-х годов – а все свои критические замечания в адрес Церкви и традиционного христианства он уже за эти пятнадцать лет вполне высказал – но если бы он продолжал так писать, то, скорее всего, ничего подобного не произошло бы.
Во-первых, потому что категорически был против каких-либо санкций против Толстого император Александр III. Знаменитое: «Не делайте Толстого мучеником, а меня его палачом», – эта фраза присутствует во многих источниках, в разных вариациях. Совершенно разные люди об этом свидетельствуют, что доказывает, что император так говорил и, наверное, говорил часто. Наверное, часто его спрашивали: «Что с Толстым делать?» Часто ему этот вопрос наверняка задавал Победоносцев, злой гений Толстого. При жизни Александра III Толстому ничего не угрожало.
Когда Александр III умер, ситуация изменилась. Но она изменилась и в целом в России, потому что конец XIX – начало XX века – это уже время очень серьезного брожения в умах, это уже подготовка революции, это нарастание революционного движения. Умер Александр III, и уже через десять лет первая русская революция началась. Стало уже не до Толстого, об этом Победоносцев говорил потом: «Не вовремя, раньше надо было думать».
Если бы Толстой оставался в рамках философской критики традиционной христианской доктрины, то, скорее всего, ничего бы не произошло. Но он пребывал в состоянии сильного раздражения из-за того, как правительство, с его точки зрения, расправилось, во-первых, с духоборами, во-вторых, с его любимым учеником Чертковым. Тот подвергся жестокому наказанию, был отправлен в ссылку в Англию.
И Толстой очень обиделся и за духоборов, и за Черткова, и написал роман «Воскресение». Это был первый случай за долгие годы, когда он согласился взять авторский гонорар. Тогда он, мне кажется, был единственным писателем в мире, который отказывался от авторских гонораров. А тут он согласился его взять – для того, чтобы заработать деньги для переезда духоборов в Канаду.
В «Воскресении» он позволил себе не просто жесткую критику, а уже, с моей точки зрения, кощунство. Я имею в виду то, что он написал о Литургии и Церкви в 39-й и в 40-й главах. Здесь Синод и Церковь оказались в очень сложном положении. Кстати, был у меня один спор и мой оппонент сказал: «Можно было предложить что-то промежуточное». Например, чтобы коллегия профессоров четырех духовных академий издала о Толстом какой-то документ и объяснила, почему он поступил плохо, написав роман «Воскресение».
Но кто бы стал читать коллективное заявление профессоров духовных академий? Кто вообще о них знал в то время? Хотя уже к концу XIX века русская богословская наука дала миру выдающихся ученых, как потом стало ясно. Некоторые из них потом уехали в Европу, стали там преподавать.
Но тогда о них никто не знал и коллективное заявление профессоров ничего бы не дало, а Церкви нужно было как-то отреагировать. Ведь Толстой называет себя христианином, а как христианин о Церкви может такие вещи писать? Мы привыкли сейчас, что и христиане, и не христиане могут писать о Церкви все что угодно, и все с пониманием к этому относятся.
Но в конце XIX века это было довольно необычно, поэтому Синод был поставлен перед необходимостью какое-то заявление сделать. И это была очень сложная редакторская, дипломатическая и творческая задача – выверить текст этого заявления.
У нас есть архивное дело, и мы видим, какой огромной правке подвергся первоначальный текст. В окончательном варианте из него все, что хоть как-нибудь могло задеть даже не столько самого Толстого, сколько его почитателей, было убрано. Получился, с одной стороны, нейтральный документ, а с другой стороны, все прекрасно понимали, что это отлучение. Сам Толстой так считал, и все члены его семьи были в этом уверены, да и весь мир был в этом уверен.
Но, повторю, если бы Толстой эти две главы из «Воскресения» выкинул, то ничего бы этого не случилось, я думаю.
Мастерство Толстого всегда только росло
Павел Басинский: Есть такая точка зрения, что Толстой был велик, когда писал «Войну и мир», «Анну Каренину», а потом, когда он стал философствовать и ушел в свою религию, он хуже стал писать. Ничего подобного, Толстой писал все лучше, лучше и лучше, он просто не писал больших романов, но «Отец Сергий», «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Хаджи-Мурат» – здесь его мастерство только росло.
«Воскресение», с точки зрения писательского мастерства, конечно, удивительное произведение. Но в этом романе есть одна особенность, которая может не нравиться, но она характерна для него – в этом романе автор всегда как бы стоит за своими персонажами и комментирует их жизнь. Это совершенно удивительно. С самого начала, когда Нехлюдов просыпается, когда он пахитоску закуривает, когда тщательно умывается – мы все время чувствуем за его спиной Толстого, который словно дышит ему в спину и комментирует каждое его действие.
Или сцена, когда в церкви пересыльной тюрьмы Катюшу Маслову приводят на исповедь… Пересыльная тюрьма, она невинно осуждена, ее ведут на исповедь, хотя она, может, не просилась на нее. И все это мы видим глазами Толстого, который издевательски описывает процесс богослужения и, главное, таинство евхаристии. Контекст понятен – пересыльная тюрьма – не лучшее место для богослужений, но все равно Толстой, конечно, кощунствует. А роман ведь печатался в приложении к журналу «Нива». Это было очень популярное приложение, выходившее большим тиражом. Но в первом издании этих двух глав не было, они были не допущены цензурой, это невозможно было напечатать в России.
Больше того, ведь парадокс спора Толстого с Церковью до 1905 года заключался в том, что ни одно его религиозное сочинение, начиная с «Исповеди», не было опубликовано в России. Они либо поступали в Россию из-за границы, либо множились здесь нелегально – что называется, «тамиздат» и «самиздат».
Самиздат начал Чертков, он гектографическим способом размножал «Исповедь», «В чем моя вера» и так далее. Для «тамиздата» большего подарка для распространения этих идей Толстого, чем сослать Черткова в Англию, сделать, конечно, нельзя было. Конечно, Чертков в Англии печатал Толстого в своем издательстве в огромном количестве экземпляров на русском и на иностранных языках, и сам переводил. Он знал английский в совершенстве.
Но это ведь не все еще осмеливались читать, не говоря уже о том, чтобы распространять! Например, Василий Розанов писал по поводу «Воскресения», не читав этих глав, он читал марксовское издание, но он себе представлял, что Толстой, очевидно, что-то плохое о Церкви сказал.
Каким образом узнавали вообще об идеях Толстого? О Толстом очень много писали, очень много. Та же церковная критика очень много писала о Толстом. А критика того времени, публицистика, журналистика была очень обстоятельной. Если кто-то с кем-то спорил, то подробно. Так что эти идеи все равно циркулировали, Толстого могли не читать, но о его взглядах знали.
То же самое с «Воскресением» произошло. Эти две главы стали последней каплей, переполнившей чашу терпения. А причина, мне кажется, была более глубокая для вынесения определения Синода.
Толстовство было поветрием, увлечением, неким протестом против официальной Церкви. За Толстым очень многие шли, в том числе и священники. И Церкви нужно было четко выразить: если вы с Толстым, то вы не с Церковью. То, что определение редактировалось, и то, что это не было анафемой – безусловно. Текст определения не просто мягкий, он милосердный, он заканчивается молитвой о Толстом.
Текст заканчивается тем, что Церковь молится о Толстом, как о блудном сыне, и ждет его возвращения. Но все равно конфликт получился очень жестким. Еще и по причине «государственного» статуса Церкви. Когда мне говорят, что Толстой виноват в том, что «соблазнял малых сих», мне становится смешно. Он, что, дьявол? За ним шла интеллигенция – они, что, дети неразумные? Он никого за собой не вел силой, а вот Церковь тогда, будем откровенны, применяла силу в отношении «толстовцев», «духоборов» и других «инакомыслящих». Это сегодня мы просто спорим на эту тему, и все.
Протоиерей Георгий Ореханов: На самом деле, очень распространено мнение, что Церковь прокляла Толстого. Но, конечно, это не так.
Один из участников составления этого документа, тогда епископ Сергий Страгородский, будущий Патриарх Сергий, автор знаменитой декларации 1927 года, давал пояснение, что это некое подобие отлучения. Действительно, по форме это не отлучение – если сравнить с анафемой Пугачеву, например, то разница будет видна сразу.
Кстати, расскажу еще один интересный момент. В первой книге 2010 года я опубликовал текст отлучения Лео Таксиля. Это знаменитый французский мистификатор второй половины XIX века, который умудрился в течение лет двадцати морочить голову всей Католической Церкви, причем делал он это просто филигранно. Опубликовал «Забавное Евангелие», «Забавную Библию», которую так любили в Советском Союзе издавать. И в первом варианте книги я его так и опубликовал – как «Отлучение Лео Таксиля от Церкви».
Потом я нашел у Розанова в одной из статей: «В «Миссионерском обозрении» очень интересный текст «Отлучение Лео Таксиля от Церкви». А там текст совершенно ужасный: «Да будут прокляты сердце его, мозг его, мозжечок его, ногти его и так далее, аминь». И я решил проверить это и стал у компетентных людей спрашивать, был ли Лео Таксиль отлучен от Церкви на самом деле? Очень знающие люди, католические священники, профессора мне сказали: «У нас таких фактов нет».
Оказалось, что этот текст придумал сам Таксиль, причем в качестве основы он взял стерновский роман «Жизнь и мнения Тристрама Шенди». И все это опубликовал во Франции, чтобы показать: посмотрите, какие тупые эти клерикалы, они даже не заметили, что я им выдал «Тристрама Шенди» за текст своего отлучения.
Я этого не заметил, каюсь в этом публично и в книге исправил, но подлога не заметил и Розанов. Сами французы поверили в то, что Таксиль был отлучен, а на самом деле этого ничего не было.
Возвращаясь к Толстому – документ 1901 года по форме очень мягкий, конечно. Но почему и сам Толстой, и члены его семьи, и общество это восприняли как отлучение? Потому что понимали, в чем главный смысл этого документа. По смыслу он означал, что пока Толстой публично не покается, он не может быть членом Церкви. В том, например, смысле, что он не может быть отпет после смерти, по нему нельзя служить панихиды.
Это прекрасно поняла, в частности, Софья Андреевна Толстая. Прочитав текст отлучения в газетах, она написала гневное письмо «митрополитам», как это она сама обозначила. Главным образом оно было адресовано митрополиту Антонию Вадковскому, первенствующему члену Синода. Она ему писала: «Неужели вы думаете, что вы запретили отпевать мужа моего, неужели вы думаете, что я за деньги не найду священника, который этот шаг совершит?»
Но перед смертью Толстого, к нему, больному, на станцию Астапово приехал со Святыми Дарами оптинский старец Варсонофий и он имел инструкцию от Синода причастить Толстого, даже в случае, если на смертном одре тот скажет одно только слово «каюсь». Об этом никто не узнает и узнать не может, священник не может открывать тайну исповеди. Но такая инструкция у него была – он приехал уже со Святыми Дарами, с намерением Толстого причастить, если будет такая возможность.
То есть даже это условие – принести публичное покаяние – тоже было преодолимым, потому что когда великий писатель русской земли оказался на грани жизни и смерти, то и Церкви, и Синоду стало понятно, что все по другому сценарию должно развиваться.
А сам он в дневнике 1909 года после визита к нему Тульского епископа Парфения Левицкого написал: «Да не подумают они, что у меня какие-то намерения есть по поводу причастия. Я не могу также причащаться, так же, как не могу смотреть похабные картинки» – цитата из дневника, его собственное свидетельство.
Не было избы, где карточка Иоанна Кронштадтского не стояла бы с иконами
Павел Басинский: Моя книга о противостоянии Толстого и Иоанна Кронштадтского называется «Святой против Льва». Когда я писал «Бегство из рая», то меня заинтересовало то, что отец Иоанн Кронштадтский в предсмертном дневнике молился Богу о том, чтобы Тот убрал Толстого с земли, как бы убил Толстого. Этот факт меня поразил. Что же там за конфликт такой был, если такой накал страстей?
Мне захотелось разобраться в этой истории. Когда я уже затеял эту книгу о конфликте Толстого и Иоанна Кронштадтского, и стал заниматься отцом Иоанном, я понял, насколько это громадная тема. То, что Толстой был знаменит, что он имел огромное влияние на Россию и даже на весь мир в конце XIX – начале XX века, все знают.
А вот о том, какое влияние имел Иоанн Кронштадтский, знают далеко не все. А ведь его популярность в России больше, чем у Толстого. 80% населения – это были крестьяне. Россия была крестьянской страной. И в России не было практически избы крестьянской от западных окраин до Сахалина, где бы не стояла фотокарточка Иоанна Кронштадтского рядом с иконами.
Он был народом признан святым при жизни, на него молились, паломничество в Кронштадт было невероятным совершенно, в разы больше, чем в Ясную Поляну. Когда он путешествовал по России, количество людей, которые собирались в больших и малых городах, просто невероятное было! Я не представляю, как он решался выходить в эту толпу, потому что его на кусочки могли разобрать.
Иоанн Кронштадтский занимал по отношению к Толстому не просто жесткую, а абсолютно категорическую позицию. Толстой для него – это абсолютный враг. Он неплохо к нему относился как к писателю. Но Толстой, покусившийся на Церковь, – безусловный враг, страшный враг.
Толстой же ни разу публично не высказался против Иоанна Кронштадтского. Но Толстой, как мне кажется, ревновал к отцу Иоанну народ русский. У него в дневнике это есть.
Кто из простых людей читал «Исповедь» Толстого? Это достаточно сложное сочинение, оно написано для интеллигентского ума. К Толстому относились, скорее, как к символу справедливого барина. Есть, мол, где-то такой барин, который одевается, как мужик, который любит народ, жалеет народ, к которому можно прийти, он денег даст, еще что-то.
А с точки зрения веры, конечно, главным был Иоанн Кронштадтский. И Толстой чувствовал, что в вере Иоанн Кронштадтский главный, а не он, далеко не он.
Суть чина отпевания и панихиды к Толстому не применима
Протоиерей Георгий Ореханов: Стоит ли Церкви пересмотреть свое отношение к Толстому? Я много лет на этот вопрос отвечаю уже. У меня два аргумента – один от истории, а другой от богословия. Дело в том, что Толстого отпевали в Ясной Поляне. Кажется, его в армянской церкви отпевали сразу после смерти. Софья Андреевна исполнила свое намерение, нашла священника, который за соответствующую мзду и, конечно, совершенно без всякого разрешения священноначалия приехал в Ясную Поляну и совершил отпевание Толстого. При этом отпевании присутствовал Валентин Федорович Булгаков, один из секретарей Толстого, который написал об этом событии Александре Львовне, младшей дочери Толстого. Александра Львовна ответила ему следующей репликой: «Булгаша, как вам не стыдно было участвовать в этой мерзости?»
А второй аргумент… Предположим, завтра какое-нибудь большое информагентство выйдет с сообщением – «Церковь простила Толстого». Раз простила, значит, Толстого можно отпеть. В каком-нибудь храме соберется большое количество священнослужителей, например, тех, которые ему сочувствуют. Совершится отпевание, и потом будут непрерывно служиться панихиды. Простить Толстого означает именно это.
Теперь давайте откроем требник, в котором находится чин отпевания и чин панихиды, и прочитаем, что там написано, кого мы вообще можем в Церкви отпевать. Тех, кто сохранил верность Церкви, Христу. В этих чинах написано: «сохранил веру в Троицу», «две природы во Христе» и так далее.
Мы должны свидетельствовать, что суть чина отпевания и панихиды к Толстому не применима, не только потому, что мы знаем, что она к нему не применима, а потому, что сам Толстой много раз утверждал, что он не так верует. Он не верует в Троицу, он считает басней такой-то догмат Церкви, он считает басней другой догмат Церкви. Зачем же к человеку, который сам о себе так свидетельствует, применять действия, которые он сознательно в жизни отвергал? Ведь это же будет насилие над ним, причем изощренное насилие, насилие после смерти, когда человек уже ничего сделать не может – разве Церковь может так поступать?
В финале моей последней книги есть очень важный эпизод. Помните, в Евангелии от Луки рассказана история о двух разбойниках, распятых справа и слева от Христа. Разбойник, который был справа распят, каялся в своих грехах, и Христос ему сказал: «Ныне со Мной будешь в раю». А разбойник, который был распят слева, поносил Христа. Почему же Христос левому разбойнику не сказал: «И ты со Мной ныне будешь в раю»?
Его же жалко, он же дурачок просто, он не понимает, что он говорит. Но почему-то Христос ему этого не говорит, и мы понимаем, почему Христос ему этого не говорит. Потому что Христос с огромным уважением относится к их свободе: «Ты хочешь говорить обо Мне так, говори, пожалуйста. А ты говоришь обо Мне так – ты будешь со Мной в раю». Вот и все.
Жена просит его: «Примирись», и он не соглашается
Павел Басинский: Я тоже много думал об этом вопросе. Для меня совершенно очевидно, что менять определения не нужно. Это исторический вопрос и исторический документ.
Когда Толстой уходил из Ясной Поляны в 1910 году – он не уходил умирать, это распространенная ошибка, которая мешает пониманию того, что с ним происходило. Он не уходил умирать, он уходил жить. Он хотел жить, просто он хотел найти какое-то уединенное место, жить таким философом и так далее. Это было невозможно, но это другой вопрос.
Зимой 1901–1902 года, сразу после вынесения определения об отпадении Толстого от Церкви, он действительно умирал в Крыму, и думал, что умрет, и Софья Андреевна думала, что он умрет. Толстой был очень тяжело болен, он три подряд смертельных болезни перенес – малярию, воспаление легких и брюшной тиф. В его возрасте, при медицине того времени, при отсутствии антибиотиков, то, что он выжил, это, конечно, было чудо.
Но это была и определенная проверка, потому что тогда уже пришла телеграмма от митрополита Антония Вадковского с просьбой, чтобы Софья Андреевна обратилась к мужу и уговорила его вернуться в Церковь, очень пронзительный текст.
Жена пришла к нему. Представьте себе ситуацию. Человек думает, что, возможно, через час или через день он будет «там», и жена просит его: «Примирись». Нет, он не соглашается. Мне кажется, что этот крымский момент куда более важен, чем ситуация в Астапове. Ситуация в Астапове была очень сложной и запутанной. Там было огромное количество журналистов, туда приехала Софья Андреевна, которую не пускали, туда не пустили Варсонофия – там сумасшедший дом творился.
А вот в Крыму, что называется, чистый эксперимент был. Ну, схватись ты за соломинку, скажи: «Примирюсь, ладно, на всякий случай. Пусть отпоют». Нет. Толстой сказал: «Передай ему, что я умираю со словами: «От тебя изошел, к тебе иду», то есть «в Церкви не нуждаюсь». А потом он вообще сказал дочери: «Иди и скажи матери, чтобы ничего не писала».
После того, как Толстой выздоравливает, что он пишет? Обращение к духовенству. Это даже не спор Толстого с православием – Толстой отрицает всю Церковь. Это нужно просто принимать как данность – Толстой отрицал всю Церковь. Он считал себя христианином, но внецерковным христианином. Но у него свое было восприятие Бога. Вопрос о возвращении Толстого в Церковь, мне кажется, лишний. Вопрос нужно ставить по-другому.
Мне кажется, Церковь могла бы высказать новую точку зрения, какой-то новый взгляд на Толстого. Прошло сто лет, очень многое изменилось, Церковь перестала быть государственной, Церковь претерпела большие гонения в XX веке.
При советской власти Церковь лишена была слова публичного в школе, в газетах и так далее, не могла прямо влиять на умы. И русская литература, и в том числе Толстой, в какой-то степени выполняли эту функцию – сохранения духовности, сохранения веры в Бога.
Все очень просто. Поезжайте в Ясную Поляну, сходите на могилу Толстого, а потом не поленитесь и пройдите пешком километров восемь в деревню Кочеты, где находится фамильное захоронение Толстых, где Софья Андреевна, все дети, внуки. Они все лежат под крестами. А Лев Николаевич лежит в лесу, у него совершенно особая могила. Я каждый раз, когда на нее прихожу, не могу понять, чего в ней больше, скромности или какого-то невероятного вызова.
Еще момент. Когда в 1895 году умер Лесков, он оставил предсмертную записку, чтобы его похоронили как можно проще, в простом гробу, речей не произносить, венков не класть. И Толстому это понравилось. У него было несколько вариантов завещаний, как его похоронить. Это, кстати, очень интересный момент, почему Софья Андреевна и написала это письмо митрополиту. Ведь в 1901 году еще не было завещания Толстого о том, чтобы его похоронили в лесу, на краю оврага. Это уже позже, в 1908 году, он к такому решению пришел.
А до этого у него было несколько вариантов, но смысл был в том, чтобы его похоронили там, где он умрет, не везли куда-то. По прежнему завещанию его в Астапове должны были бы похоронить, на самом дешевом кладбище. И дальше очень любопытный момент: «Если можно, то без отпевания, но если родственникам этого захочется, то пусть отпевают». Софья Андреевна была православной, и ей не нравилось религиозное диссидентство мужа, безусловно. Ей не нравилось его упрямство, этот вызов, который он бросал Церкви. Конечно, ей хотелось, чтобы ее мужа похоронили по-человечески, как она считала, с отпеванием, на кладбище.
Мы должны быть счастливы, если наши дети захотят прочитать «Войну и мир»
Протоиерей Георгий Ореханов: В русской истории есть несколько эпизодов, которые мы должны воспринимать как часть нашей скорбной истории. И в то же время, с моей точки зрения, жизнь Толстого и все, что с ним произошло, это и есть великая духовная скрепа. Потому что если мы воспринимаем это как часть своей истории, а мы можем это воспринимать и как часть своей духовной истории – в этом и заключается формирование человека. Борис Зайцев написал очень просто: «Наше поколение невозможно представить без 12 томов Толстого, зачитанных до дыр». Вся русская интеллигенция прошла через Толстого, через эти 12 томов, зачитанных до дыр.
И когда мне приходится выступать в православных гимназиях, учителя спрашивают: «А можно ли нашим детям читать Толстого?» Я на этот вопрос отвечаю категорично: «В 2016 году мы должны быть счастливы, если наши дети захотят прочитать «Войну и мир», например».
Павел Басинский: Что в жизни Толстого меня больше всего потрясло? Конечно, уход Толстого, меня совершенно потрясает это событие, в силу непонятности своей. В 82 года, ночью, старик уходит из дома. Мы знаем, что это произошло из-за его конфликта с женой, связанного с завещанием.
Но почему этот уход так завораживает весь мир? Потому что в этом уходе, в этой его смерти в Астапове на железнодорожной станции и даже в том, что он похоронен так, есть какое-то нам послание. Толстой сказал миру, что великий человек, великий писатель, великий философ, властитель дум не в своей постели должен умирать среди подушек, окруженный домочадцами.
Так в Крыму было: приехали все дети, руки ему целовали, он благословлял каждого из них. А астаповская ситуация абсолютно жесткая, страшная, но она аккумулировала в себе все, что происходило с Россией. Ты понимаешь, что произойдет революция, никуда не денется Россия от революции, потому что происходит эта история, эти журналисты, эти свистящие мимо поезда и так далее. Меня потрясает этот момент.
Протоиерей Георгий Ореханов: Для меня самым потрясающим стало то, что я в книге назвал «не-встреча Толстого и Достоевского». Потому что это и не-встреча реальная однажды на лекции Соловьева, а самое главное, эти их не-встречи на перекрестках мысли. Еще одна не-встреча тоже особое значение имеет. Дело в том, что Достоевский был знаком хорошо в конце жизни с двоюродной теткой Толстого Александрой Андреевной, жившей при дворе. Александра Андреевна за 17 дней до смерти Достоевского принесла ему письмо Толстого, в котором он излагает свои новые взгляды на Церковь и на религию. Достоевский схватился за голову и сказал: «Это не то, это совершенно не то! Вы мне должны дать это письмо, я должен посмотреть его дома». И он забрал письмо, но вскоре умер, поэтому мы не знаем ответа Достоевского на письмо Толстого. Если бы Достоевский еще несколько дней сумел бы прожить, наверное, мы бы имели совершенно уникальный исторический документ, духовный документ, как раз встречу духовную двух писателей.
Толстой долгое время не очень-то ценил Достоевского как писателя. Например, он очень не любил роман «Братья Карамазовы». Но почему-то именно этот роман он стал читать во время ухода своего последнего из Ясной Поляны.
В 1903 году, кажется, в Ясную Поляну приехала вдова Достоевского Анна Григорьевна. Она рассказала Толстому, как 25 лет назад они вместе с покойным мужем были на лекции Соловьева. То есть Толстой узнал о том, что он был с Достоевским в одном помещении, через 25 лет. 25 лет он этого не знал. И Толстой сказал тоже очень важные слова: «Жалко, что нас тогда не познакомили, потому что у меня к Достоевскому очень много вопросов, и я думаю, что это был единственный человек, который смог бы мне на эти вопросы ответить». Для меня эта не-встреча двух писателей очень большое значение имеет.
Павел Басинский: Да, конечно, история не-встречи Толстого и Достоевского совершенно загадочна.
Но тут вот какой интересный момент – Толстой несколько раз приезжает в Оптину пустынь. Оптина пустынь не дает ему темы для творчества, он не пишет ничего об этом. Хотя Оптина пустынь для него родным домом была, там тетки его похоронены, он любил туда приезжать. В результате пишется «Отец Сергий» – это, скорее, против монашества повесть. А Достоевский приезжает в Оптину пустынь, встречается с Амвросием, у него появляется образ Зосимы, сама эта тема в «Братьях Карамазовых».
В чем суть несходства Толстого и Достоевского? Стилистически это понятно. Об этом и Бахтин писал, есть целая теория – Толстой монологист, Достоевский – диалогист, хотя это, на мой взгляд, не совсем так, но, тем не менее, разные они. Суть вот в чем. Достоевский задавал себе такие вопросы: «Если мне однажды скажут, что истина не с Христом, и спросят меня, с кем я остаюсь, с Христом или с истиной, я скажу, что я остаюсь с Христом». Это очень важно.
А если бы Толстому задали такой вопрос, он бы сказал: «Я остаюсь с истиной». При всем его христианстве, при том, что он считал себя христианином до конца дней, не церковным, но христианином. При том, что он Евангелие считал главной книгой и считал, что эта книга перевернула его сознание. Но если бы ему задали этот вопрос, он бы сказал: «Я был бы с истиной», – потому что для Толстого все-таки истина была важнее.
Мне кажется, он особенно к концу жизни приходил к такому… детскому экуменизму. Он говорил, что все религии надо собрать, вот все – буддизм, христианство, индуизм, магометанство и так далее, посмотреть, что у них общего, и вот это и будет истина. А все, в чем они не совпадают, это все неправильно. Это детский, наивный подход, но Толстой, мне кажется, его придерживался. А Достоевский при всех его метаниях, при всем бунтарстве все-таки был куда более последовательный православный писатель.
Он не ради скандала спорил с Церковью
Вопрос: Если представить, что Толстой с его религиозной проповедью вдруг оказался бы сегодня среди нас, сколько бы он продержался бы, учитывая ужесточение требований Уголовного кодекса в плане разжигания и пропаганды национальной и религиозной вражды?
Павел Басинский: Вы знаете, мне кажется, что сегодня такое позволяют себе какие-нибудь спектакли Константина Богомолова по «Братьям Карамазовым», Pussy Riot и т. д. Толстой же серьезно очень спорил, понимаете? У него это болело, он не ради скандала спорил с Церковью.
Другой вопрос – пришелся бы Толстой ко двору со своей философией сейчас? На самом деле, как ни странно, это не касается спора Толстого с Церковью. Это, скорее, касается вообще спора с цивилизацией, современной цивилизацией. И Толстой, есть несколько свидетельств, безо всякой гордости, говорил: «Знаете, то, о чем я сейчас говорю, над чем сейчас смеются, через сто лет людям будет очевидно, как Божий день». На самом деле в цивилизационном плане очень многие мысли, которые он высказывал тогда, действительно стали, если не очевидны как Божий день, то признаны цивилизацией, по крайней мере, европейской и российской.
Например, проблема смертной казни. Толстой был категорический противник смертной казни. Для него это даже более больной был вопрос, чем вопрос конфликта с Церковью. Причем это ведь не причуда какая-то его была. Дело в том, что Россия в этом плане была куда более передовой страной, чем Европа. В России не было смертной казни за уголовные преступления со времен Елизаветы Петровны. По ее указу была смертная казнь за уголовные преступления отменена.
Посмотрите «Леди Макбет Мценского уезда», ребенка задушили, их же не казнят, каторга. А Раскольников? Убивает старуху-процентщицу и сестру ее, которая, возможно, беременная была – топором зарубил в целях ограбления, и ему дают 9 лет каторги.
Толстой, в частности, писал: «Я гордился своей страной по сравнению с Европой». Когда в Париже увидел гильотину, он просто бежал из Парижа, в 1857 году, и проклял вообще этот город, когда он увидел, как прилюдно рубят преступнику голову.
Толстой выступал против охоты. Над ним все смеялись: сам охотник, сам на медведя ходил, его медведица даже чуть не убила, Толстой действительно увлекался охотой, а потом крайне резко выступал против охоты – нельзя убивать живых существ, не надо этой злой забавы. И тоже над ним смеялись. А сейчас по всему миру идет движение против охоты, против ношения меха животных и так далее.
Какие-то вещи – толерантность религиозная, которую Толстой проповедовал, они вполне цивилизацией приняты. Поэтому не надо думать, что Толстой какой-то архаичный был человек.
Вопрос: И Толстой, и Иоанн Кронштадтский оба вели дневники, придавали большое значение своим снам. Отец Иоанн Кронштадтский на склоне лет говорил своим последователям, единомышленникам: «Я всю жизнь старался познать себя». И вот это ведение Толстым дневников, наблюдение за собой, за своими мыслями – это нечто, очень близкое христианской аскетике. То же самое можно сказать и об отце Иоанне Кронштадтском, в дневниках он наблюдал за собой. Я хотел спросить отца Георгия, согласен ли он с этой идеей?
Протоиерей Георгий Ореханов: Совершенно согласен. Как раз в своей книге я обращаю внимание на то, что, к сожалению, дневник Толстого, с моей точки зрения, забыт. Он вообще читался не очень активно. А дневники Толстого велись так долго – первая запись относится к 1846 году, а последняя сделана незадолго до смерти. Представьте себе, человек ведет 64 года дневник, 64 года!
И отец Иоанн Кронштадтский долго дневник вел. Вообще, таких случаев, чтобы человек так долго вел дневник, в XIX веке не очень много. Каждый такой случай – это создание совершенно уникального источника по истории России, по истории духовной культуры. Поэтому, конечно, к этим текстам мы должны относиться с большим вниманием.
Толстой в каком-то своем философском трактате что-то утверждал категорично, но то же самое он мог в своем дневнике утверждать уже в другой тональности. И очень важно посмотреть, что он об этом пишет в дневнике, какая работа в нем совершается, как он это обдумывает. А ведь для дневника Толстого характерны все время эти оговорки, эта замечательная совершенно манера письма. Например, он стремится дать какое-то определение Бога, например что-то формулирует, а на следующий день может написать: «Нет, не то, все это неправильно».
Это критическое очень отношение к себе, оно делает дневник Толстого творческой лабораторией, очень важной и очень интересной, по которой мы можем вообще не только о Толстом делать какие-то выводы, но и вообще о том, как его поколение, люди его круга на эти темы рассуждали. Таких источников духовной культуры, как дневник Толстого и дневник отца Иоанна Кронштадтского, немного совсем в истории, в очень богатой духовной истории русского XIX века. Поэтому в этом смысле это уникальные совершенно источники, безусловно.
«Почему под предлогом того, что на меня может напасть тигр, оправдывают казни людей?»
Вопрос: Сохранились ли какие-то свидетельства об отношении Толстого к «Легенде о Великом инквизиторе»? Если нет, как вы думаете, как бы он к ней отнесся?
Протоиерей Георгий Ореханов: Конкретно о «Легенде» мне неизвестны такие свидетельства. Я говорил о том, что в целом до определенного момента Толстой критично относился к роману «Братья Карамазовы», но можно предположить, как бы он к «Легенде» отнесся. Можно попробовать это отношение реконструировать. Конечно, это будут только наши догадки, но в целом я думаю, что метод Достоевского, его стиль, поэтика легенды – все это в целом, мне кажется, Толстому не близко совсем.
Павел Басинский: Я согласен, да. Понимаете, Толстой не любил вот так ставить вопросы. А Достоевский любил. Достоевский уже в «Анне Карениной» угадал будущую философию Толстого, потому что прозорлив невероятно был. Когда он в «Дневнике писателя» пишет по поводу Левина, что если бы Левин оказался на русско-турецкой войне, и возникла бы такая ситуация, что вот стоит турок и хочет выколоть глаза христианскому ребенку, что бы сделал тогда Левин, что бы он сказал? «Нет, нет, я не буду», – и так далее. И Достоевский пишет: «Нет, убей турка!» Он уже уловил у Толстого эту тему непротивления, которую потом Толстой будет развивать. Но Толстой не любил, чтобы так ставили вопросы. Когда Толстому говорили: «Вы, Лев Николаевич, считаете, что не надо противиться злу силой», он отвечал: «Во-первых, я говорю, что надо, обязательно надо противиться злу, но не надо противиться злу силою». Это важный очень момент.
Ему говорили: «Что, если на вас нападет тигр, неужели вы не будете ему сопротивляться?» И так часто ему задавали эти вопросы, что Толстому это надоело, и он отвечал: «Я прожил так много лет, и на меня ни разу не напал тигр. Почему под предлогом того, что на меня может напасть тигр, оправдывают казни людей?» Толстой не ставил так вопросы, он не любил, когда их ставят абстрактно.
А что касается «Братьев Карамазовых»… не совсем понятно, читал ли он второй том «Братьев Карамазовых». Он начинал его читать в Ясной Поляне перед уходом. Это была последняя книга, которую он читал, она осталась на столе в Ясной Поляне, он ее забыл взять.
Вопрос: Не получилось ли у него так, что он хотел поменять свою религию или он, может быть, открыл новую религию, но понял, что это может обернуться трагически для его семьи и поэтому решил молча уйти?
Павел Басинский: Уходом своим он ничего хорошего для семьи не сделал. Он нанес страшное оскорбление Софье Андреевне. Она прожила с ним практически 50 лет, отдала ему всю жизнь, ему и его детям, и вдруг он ночью убегает от нее. Она пыталась утопиться после этого.
Что касается решения Толстого поменять религию, здесь вопрос в другом. Толстой, уйдя из дома, убежав из дома, поехал в Оптину пустынь, хотел встретиться со старцем Иосифом, духовным сыном старца Амвросия, с которым Толстой встречался несколько раз. Но встреча не состоялась.
В связи с этим возникает вопрос, не хотел ли Толстой вернуться в Церковь, но гадать об этом, мне кажется, бессмысленно. Я думаю, что нет. Его желание понятно – он, может быть, хотел бы жить при монастыре, при Оптиной пустыни или при Шамордине, где монахиней была его сестра любимая Мария Николаевна. Ему нравилась монастырская жизнь, как живут монахи и живут старцы, ему хотелось жить так же, но только не ходить в церковь. Кажется, что это невозможно. Да нет, это было возможно. Были гостиницы при Оптиной пустыни, можно было жить в гостинице. В Шамордине он хотел домик снять.
Но там другая проблема возникла бы, если бы он там остался, к нему же паломничество было бы. И здесь бы произошел такой конфликт, совершенно не нужный ни Толстому, ни монастырю. Он бы очень серьезные проблемы создал для монастыря, если бы он остался жить рядом с монастырем, но его тянуло туда, безусловно, просто тянуло.
В Шамордине его любили. Монахини шамординские, там их 600 человек было, они любили Толстого. Он приезжал туда, для них это радость была огромная.
Интеллигенция не оценила Иоанна Кронштадтского
Вопрос: Как вы думаете, почему между Толстым и отцом Иоанном Кронштадтским был такой жесткий конфликт?
Протоиерей Георгий Ореханов: Во-первых, мы должны постараться на русскую жизнь XIX – начала XX века вообще другими глазами взглянуть. Мы употребляем такие слова: накал, конфликт, противостояние и так далее. А Павел Валерьевич только что сказал, что шамординские монахини любили Толстого. Действительно, любили, да. Как нам представить, что шамординские монахини любят человека, отлученного от Церкви? Ведь у нас в нашем, очень сильно политизированном и идеологизированном, сознании это две вещи несовместные. Нам что-нибудь одно – либо он отлучен от Церкви, либо «мы его любим». А в XIX веке могло быть и то, и другое – и отлученный, и «мы его любим».
И человек мог быть одновременно и консерватором, и либералом. Очень яркий пример тому – Константин Николаевич Леонтьев. Все считают, что он консерватор. А с этим можно очень поспорить, потому что когда он пишет о Церкви, он говорит, что Церковь должна быть абсолютно свободна от государства, она должна свободно развиваться, и свобода для Церкви – это самое главное. В этом он все-таки либерал. Люди были очень широкой души. Как говорит Дмитрий Карамазов: «Широк человек, я бы сузил», – а русский человек особенно широк был в тот момент. Поэтому русская культура XIX века дает нам невероятное богатство оттенков мыслей, чувств, переживаний, глубины какой-то невероятной.
Мне кажется, то, что мы называем конфликтом Толстого и Иоанна Кронштадтского, нужно все-таки несколько по-другому воспринимать. Давайте просто подумаем, если бы эти два человека встретились в Ясной Поляне, как бы они разговаривали? В конце концов пришел же в 1909 году к Толстому Парфений Левицкий, и они беседовали очень дружески.
И ведь эти мысли отец Иоанн Кронштадтский записал в своем дневнике, то есть он записал в тексте, который не был рассчитан на публикацию, это самые сокровенные мысли. Нельзя человека судить за то, что в своем задушевном дневнике он пишет то, что нам не нравится. Это какое-то очень странное отношение к человеческой свободе. У Толстого, как известно, был дневник для самого себя – давайте сейчас критиковать его за то, что он там написал. Ведь это абсолютно противоречит нашему представлению о человеческой свободе. Человек имеет право бумаге доверять любые свои мысли, любые переживания.
Тем более что в этом самом дневнике отец Иоанн Кронштадтский пишет не только о том, что надо с земли забрать Толстого, но надо с земли забрать и протоиерея Янышева, и даже критикует императора Николая II. Он имеет на это право. Дайте человеку право в дневнике для самого себя писать все, что он находит нужным писать – он сам перед Богом ответит за эти слова.
Павел Басинский: Да, я согласен. Мне кажется, что я разобрался, в чем была обида Иоанна Кронштадтского в отношении Толстого. Это была еще и человеческая обида. Отец Иоанн происходил, с одной стороны, из очень бедной среды. Сур – это глухомань, это, по-моему, 300 км от Архангельска, это очень далеко. А с другой стороны, он был из семьи потомственных священников и по линии отца, и по линии матери. И для него Церковь – это мать, сестра, это дом, это жизнь, для него Церковь – это все. А тут появляется барин, известный писатель, который себе позволяет о его матери, о его сестре говорить такое. Я понимаю его внутреннюю душевную логику.
И второй момент, это же 1908 года запись. А после 1905-го начинается то, что можно назвать либеральным террором. Иоанна Кронштадтского начинают просто травить в прессе. Из него сделали такой жупел, символ крайней реакционности, махровости.
А ведь Иоанн Кронштадтский создал в Кронштадте Дом трудолюбия. Когда я изучал историю Дома трудолюбия, я поразился – там был первый в России детский сад с вывозом детей на природу, в летний лагерь. Поэтому у него была эта обида. Интеллигенция, и Толстой в ее числе, не оценили Иоанна Кронштадтского, даже презирали его. Что Толстой? Вы бы почитали, что писал о нем Николай Лесков! Он его чудовищно ругал!
А конфликт… тут дело не в накале, а в позиции. Для Иоанна Кронштадтского Церковь – это скала. Человек спасается в Церкви – если ты не в ней, ты пропал. А Толстой нет, Толстой говорит: «С Богом ищите свой путь».
«Толстой – наш общий дедушка»
Вопрос: Толстой был так же популярен, как был, например, Кашпировский у нас?
Протоиерей Георгий Ореханов: Я не уверен, что я правильно понял ваш вопрос. Но я услышал вашу великую боль. Я очень серьезно об этом говорю – великую боль за великого писателя русской земли. Это прекрасно, что люди так переживают историю с Толстым, потому что это часть нашей истории, нашей духовной истории. Таких эпизодов много в XIX веке, с моей точки зрения. Судьба Гоголя, например, разве не столь же трагический эпизод, сожжение второго тома «Мертвых душ» и так далее. Куда ни кинь, любой человек что-то нас очень цепляет.
Павел Басинский: Блок сказал: «Солнце над Россией». Еще мне понравилось, как Дуня Смирнова, когда я был на «Школе злословия», сказала: «Толстой – наш общий дедушка». Это правда.
Что касается Иоанна Кронштадтского, я очень долго над этим думал и очень внимательно всматривался в его биографию. Я прекрасно знаю, что вокруг отца Иоанна происходили мошенничества – и секта иоаннитов существовала, и много чего еще было.
Но есть вещи, которые меня убедили. Я ведь писал светскую биографию, не житие. Это попытка написания именно светской биографии Иоанна Кронштадтского, биографии его как человека. Я совершенно не задаюсь вопросом, верю ли я в чудеса, которые он творил, верю ли я в исцеления, которые он творил, я пишу о нем как о человеке.
Есть две вещи, которые меня убедили в абсолютной искренности этого человека. Первое – это то, что он спал четыре часа в сутки. Все остальное время он служил. Пятьдесят лет он каждый день служил Литургию! Каждый день! Правильно ли он понимал веру и Церковь, неправильно ли – Бог знает, а не мы. Как и в случае с Толстым. Но то, что он был абсолютно искренен в этом отношении – безусловно.
И второе – вокруг отца Иоанна крутились огромные деньги, это были миллионы. Понимаете, оборот денег, которые к нему приходили, пожертвований и так далее – это был миллионный оборот. Но когда он умер, то оказалось, что у него личных, по-моему, 40 тысяч было денег и среди бумаг сколько-то тысяч было разбросано – это те деньги, которые в конвертах приходили. Это те пожертвования, которые он потом рассылал другим. Умер он в казенной квартире, в приходской, своей квартиры у него не было.
Понимаете, они оба ведь не случайно стали знаковыми фигурами того времени. Один – великий писатель, другой – великий священник. Нам бы радоваться, что у нас такие могучие русские люди были, а мы их до сих пор сталкиваем лбами.
Вопрос: Повлияли ли религиозные взгляды Льва Николаевича на другие произведения его, кроме религиозных?
Протоиерей Георгий Ореханов: Большинство современных и несовременных исследователей творчества Толстого сходятся на том, что в значительной степени элементы религиозных взглядов присутствуют во всем творчестве Толстого, в том числе и в ранних его произведениях.
Понятно, что в «Войне и мире» не в той форме, как это есть в философских трактатах 80-х годов. Но у Бахтина лекция есть о Толстом, и есть там прекрасные размышления о том, что, собственно, Андрей Болконский увидел в небе Аустерлица? Мы наизусть все это учили в школе, но нам не говорили, что это религиозный эпизод, эпизод, который имеет религиозный подтекст. Бахтин пытается показать, что не только религиозные взгляды Толстого присутствуют в его художественном творчестве, но и что со временем они не очень изменились.
Это, конечно, вопрос очень сложный и спорный, наверное, но, тем не менее, печать этой духовности присутствует и в «Анне Карениной». Не случайно, когда Толстой со Страховым в 1877 году приехали в Оптину пустынь, то старец Амвросий похвалил Толстого за описание исповеди в «Анне Карениной. Просто до начала 80-х годов эти его взгляды не были высказаны так ясно и просто.
Лекция Павла Басинского «Все счастливые семьи похожи друг на друга? Семейная тема в жизни и творчестве Льва Толстого» пройдет 5 апреля в библиотеке им. Боголюбова, по адресу Сущевская улица, д.14. Билеты можно приобрести здесь.
Известный исследователь биографии Толстого попробует разобраться, так ли похожи счастливые семьи и что об этом думал сам Толстой. Он расскажет, почему писатель относился к семье и браку как к жизненному «проекту», о непростых взаимоотношениях Толстого с женой и детьми, а также о том, как семья влияла на творчество писателя и какое место занимала в его произведениях.