Присуждение премии Русский Букер роману Елены Колядиной «Цветочный крест» было воспринято сотнями читателей (не говоря о литературных критиках) как вопиющее недоразумение, какой-то чудовищный пиар-ход издательства АСТ, планирующего выпустить роман отдельной книгой. До премирования «Цветочный крест» публиковался только в малотиражном (500 экз.) журнале «Вологодская литература» по просьбе редакции НС занимался историк и литературный критик Роман БАГДАСАРОВ.
Вот канва романа. Действие разворачивается как бы в 1673 году на Русском Севере, в городе Тотьме. Федосья, девушка на выданье из семьи солепромышленника, практически одновременно знакомится с двумя мужчинами: священником Логгином (так у Колядиной) и скоморохом Истомой, на поверку оказавшимся беглым душегубом, сотоварищем Стеньки Разина. Эти двое сыграли в федосьином житьи-бытьи роковую роль. Истома ее соблазнил, а Логгин (ужимками напоминающий современных младостарцев) своим «духовным окормлением» разрушил и без того шаткий брак с человеком, за которого забеременевшую от скомороха Федосью срочно выдали замуж. Логгин пытается выковать из запутавшейся молодухи некую инокиню в миру, но в результате пропадает младенец, а сама Федосья пытается блажить, отшельничать, а затем миссионерить среди чуди белоглазой. По весне «подвижница» взращивает на холме, под коим обитают язычники, крест из лесных цветов. Из зависти к ее славе отец Логгин порочит Федосью и способствует ее осуждению за колдовство. В финале «ведьму» Федосью жгут (как это было принято) в срубе, однако из-за городского пожара не ясно погибла та или нет. Лауреатка Букера грозится порадовать нас сиквелом.
Если опираться исключительно на сюжет, «Цветочный крест» легко можно перепутать с советскими историческими (точнее, псевдоисторическими) поделками, настолько он соответствует задачам атеистической пропаганды. Есть, правда, нюанс, который однозначно не позволил бы творению Колядиной быть напечатанным в СССР. Это условно-сексуальная фактура. Условно-, ибо в романе трудно найти хотя бы одну полновесную эротическую сцену. Зато непристойностей (похабщины, коль называть вещи своими именами) столько, что взрослому человеку на 3-5 странице становится тошно.
В интервью Е. Колядина дала понять, что считает себя феминисткой. Вероятно, поэтому скабрезности она влагает, прежде всего, в уста женщин. Среди героинь нет ни одной, которая бы пресекла это утомительное излияние словесных нечистот. Похабщина преподносится как языковая норма Московского Царства. При этом не обладающая даже элементарным знанием церковнославянского, писательница создает какой-то уродливый «старояз», где к месту и не к месту употребляют глагольную форму бысть, звательный падеж отче используется вместо именительного, женским множественным местоимением оне обозначают мужчин и т.д. Повсюду разбросаны перлы типа «лепота словесов», «прекрати вопросити!», «Северная Фавиада» или «она стала, тихо опустив десницы вдоль тела». Разбирать «находки» Е. Колядиной не имеет смысла, потому что они не являются результатом какой-то цельной системы, продиктованы исключительно авторским произволом, базирующемся на беспардонном невежестве.
То же самое можно повторить о знании Е. Колядиной истории. Ее героини вкушают в 1673 году рогульки с картофелем, используют вместо денег давно вышедшие из употребления к XVII веку куны и т.п. Писательница регулярно обращается к теологическим реалиям, но и тут ее познания не обогнали филологические. Уровень богословской подкованности хорошо передает фраза Логгина : «Того сына своего, кто несправедливо оклеветан наветами, Отец наш спасет от огня, как тушил он пламя неопалимой купины». Без комментариев, потому что веселиться по поводу теофании, в отличие от лауреатки, мне что-то не хочется…
Примеры вызывающей, не поддающейся никакому оправданию безграмотности, составляют десятки страниц. Подозревая это, апологеты романа, постоянно меняют тактику его рекламирования. Вначале они вместе с писательницей настаивали на историческом прототипе описываемых событий. Затем перешли на другую позицию, заявив, что Е. Колядиной недосуг выверять мелочи – она просто использует древнерусский антураж, чтобы поведать нам о «человеческой природе» как таковой, причем не больше не меньше – «на уровне Чехова, Салтыкова-Щедрина, Достоевского». Та же пертурбация произошла с отзывами о лингвистических упражнениях Колядиной. Вначале их воспевали как открытие неких ресурсов языка в культуре прошлого. Затем, когда стало очевидным банальное невежество Колядиной, переключились на языковое «новаторство», на право писателя создавать «собственный язык». Одна из защитниц романа, будучи по образованию историком, вынуждена была признать, роман сырой, но литературная косметика исправит положение. «Потому что за этот роман должен был взяться хороший редактор, и желательно не один. И хорошо бы еще консультанта-историка по времени Алексея Михайловича. И филолога. Это же нормально…». Можно добавить: а еще лучше, если бы это был роман с другим сюжетом и написал его другой автор.
Столь явный цинизм в обелении текста, срывающегося то в туалетную эпиграфику, то в графоманщину, заставляет задуматься, в чем его мессидж? Чем роман так приглянулся членам жюри Русского Букера? И вот здесь мы приходим к самым неутешительным выводам. Дело в том, что роман Елены Колядиной действительно в какой-то мере традиционен для советской и постсоветской культуры, и для литературы, в частности.
Разве не мирились мы десятилетиями с коверканьем русской истории в угоду «священным» авторским замыслам? Разве мало вопиющего антиисторизма в фильмах «Страсти по Андрею» или «Царь», несмотря на то, что их создание разделяет более 40 лет? В принципе, в каждой из этих классических картин можно обнаружить тот же набор тем, что и в «Цветочном кресте». Не случайно, среди членов жюри оказался известный сценарист Вадим Абдрашитов, а сама Е. Колядина настаивает на скорейшей экранизации своего романа.
Что это за темы? Перечислим их, а затем протестируем на соответствие исторической правде.
1. Принятие православия отсекло русских от гармоничного и глубоко человечного язычества, превратив в моральных калек без свободы, любви и красоты. Вспомним яркую сцену языческого праздника из «Страстей по Андрею». Разве сравнятся с ней картины христианского богослужения из того же фильма?
2. Власть и христианская этика вещи несовместимые. Это общее место для нашего кинематографа. Фильм «Царь» – апофеоз данной идеи.
3. Традиционная русская культура примитивна. Этому тезису противоречат многочисленные памятники архитектуры, промышленности, искусства, письменности и фольклора. Но сторонники «примитивности» производят рокировку: памятники, мол, созданы не благодаря, а вопреки древнерусской цивилизации! Апофеозом данной идеи является новелла «Колокол» из тех же «Страстей…» или деятельность Феофана и Андрея в интерпретации А. Тарковского.
4. Мистика, духовная жизнь зависят только от психологического восприятия. Данный тезис прекрасно сочетается с психоанализом – компромиссным мировоззрением, позволяющим современным людям не фиксироваться на религиозных феноменах (чудесах, жизни по заповедям, аскетических практиках, богословских откровениях). Наглядный пример: история «чудотворной иконы», распределенная по эпизодам «Царя».
Следует сразу сказать, что правильные ответы на эти вопросы не лежат на поверхности, поскольку требуют не жонглирования шаблонами, а подлинного желания проникнуть в мир наших предков, понять его в первоистоке, и не проецировать на него наши собственные страхи, проблемы или мечтания. Итак:
1. Язычество, отверженное равноапостольным Владимиром, ради принятия святого православия отнюдь не являлось «светлым» и гармоничным. Достаточно вспомнить о практике человеческих жертвоприношений, которая отражена в «Повести временных лет» и подтверждена археологическими раскопками Б. Тимощука и И. Русановой в 1980-е годах. Мне уже приходилось подробно останавливаться на этом в книге «Мистика русского православия» (М., 2011), в очерке «Князь Севера», написанном в соавторстве с А. Рудаковым. Язычество совсем не равнозначно сексуальной свободе (которая грезится многим российским авторам), да и увеличению народонаселения христианство способствовало гораздо больше.
На древнерусской сексуальности стоит остановится подробнее, ибо она является поводом для десятилетиями не иссякающих инсинуаций. В случае сексуальности (равно как и других сторон древнерусской жизни) следует сразу усвоить разницу между современным материалистическо-аналитическим типом мышления и мышлением архаичным, символико-синтетическим. Это может показаться странным, но традиционный мирской уклад был пропитан сексуальностью, ибо сексуальность там была неотделима от семейственности, трудовой деятельности и благочестия. Сегодня привлекательность для противоположного пола чаще всего связана с прямой демонстрацией телесности через заголение и фигуру. Однако в традиционной культуре сексуальность выражалась не через раздевание, а, наоборот, через демонстрацию одежды и ее деталей без прямой ассоциации с телесными формами. Вышивая символические узоры, украшая себя бусами и ряснами, корунами и кичками, нанося сурьму, румяна и белила на лицо, женщина традиционной культуры раскрывалась гораздо глубже, чем, если бы сняла с себя одежду. Она открывала свой внутренний мир, принадлежность к фамильному древу, давала однозначную информацию о своем детородном статусе. И эта повсеместная прямота полового высказывания с порога исключала то болезненное ханжество, которое Е. Колядина выдает за старинные поведенческие стереотипы. То же самое относится к мужчине, который одевался гораздо ярче, чем это было принято в буржуазном обществе XIX — XX вв.
2. «Страх и отвращение» к властям предержащим – наследственно передающийся порок части российской интеллигенции, и новизна Е. Колядиной лишь в том, что она наделяет своих «древнерусских» героев чертами, напоминающими «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина». В действительности в допетровской Руси власть – на всех уровнях – была гораздо ближе к «простому» народу, чем во все последующие периоды. Причина: наличие единой этической шкалы для всех слоев населения. В более поздние эпохи элита и народ обладали разным мировоззрением и, как следствие, оценивали свои поступки по разным этическим линейкам.
Довольно забавно как Е. Колядина (и тут она опять не оригинальна) трактует образ скомороха. Оказывается, к скоморошьему поезду мог прибиться кто угодно, начиная от цыган (кстати, откуда писательница откопала цыган на Русском Севере, да еще в XVII веке?!) и заканчивая клеймеными преступниками. Для Е. Колядиной и прочих творцов интеллигентского мифа о Московской Руси скоморохи – отребье, тогда как в истории культуры они являлись закрытым от чужаков сообществом, со своим особым языком, укладом, законспирированным мировоззрением, расшифровке которых посвящен не один десяток исследований. Для того, чтобы понять всю фэнтезийность скоморошьей тематики у Е. Колядиной, достаточно задаться вопросом: легко ли человеку с улицы стать ведущим артистом в цирке на Цветном бульваре? А ведь современные цирковые артисты это гораздо более прозрачная структура, чем трубадуры, акробаты или скоморохи прошлого. Попытки лепить из скоморохов этаких диссидентов Древней Руси настолько смехотворны, что на ней даже не стоит останавливаться.
3. Средневековая цивилизация была не «отсталой» по отношению к нынешней, а другой, вернее, альтернативной. Рассматривание цивилизаций сквозь призму абстрактного технического прогресса, не позволяет видеть их сущности. Это все равно, что говорить об эффективности современных двигателей внутреннего сгорания в сравнении с паровыми двигателями 1-й четверти XX столетия, когда остановилась их модернизация. Между тем, если сравнить с ними дизели того же периода, то мы увидим явное преимущество за паровыми механизмами.
Крепостные стены Белгорода и Нарвы, храмы Ярославля и Соловков, стремительное освоение Урала и Западной Сибири, высочайший уровень продовольственного обеспечения, комфорта и безопасности в русских городах XVII столетия, отмечаемый многими иностранными путешественниками, – вот лишь малая толика того потенциала, которым обладала цивилизация Московской Руси накануне петровских реформ. Лично мне не ведом ни один фильм, ни один исторический роман, где эта реальность, обильно представленная в исторических источниках, была бы адекватно показана. Чтобы создать такое историческое произведение, нужны не затасканные шаблоны, а широкая историческая эрудиция. Следует переломить также западнический настрой, присущий тому слою творческой интеллигенции, который стремится «быть на плаву» и не дает сформироваться новым подходам к исторической беллетристике и кинематографу. Значимость романа Е. Колядиной здесь нулевая, он лишь усугубляет и доводит до полного абсурда сложившиеся умопредставления.
Еще немного о колядинской псевдоречи. Ее персонажи удивительно далеки от севернорусской языковой интонации, манеры общаться. Неоднократно выезжая в этнографические экспедиции в Вологодскую область и Карелию, я не переставал удивляться напевности речи тамошних жителей. Даже повседневная, бытовая (не говоря о ритуализованной) речь коренных северян еще в начале 1990-х была очень плавной, легко переходящей в песню. Вместо этого Е. Колядина заставляет своих несчастных героинь перекидываться словами словно тряпичными куклами в балагане.
4. В одном из интервью Е. Колядина заявляет о своем интересе к мистике. Мы честно пытались разглядеть в ее произведении хоть что-то мистическое. Да, какие-то странные события случаются, но все это без сверхчеловеческих «заскоков», строго в рамках упомянутой психоаналитической школы. Такие странности читатель скорее отнесет к галлюцинациям персонажей, их психологическим проекциям и т.п., в чем будет абсолютно прав. Главных признаков мистики – наличия иного мира и присутствия высших сил – писательница искусно избегает. Ее можно понять. Если бы она всерьез отнеслась к этим постулатам древнерусской культуры, то они разрушили бы карикатурную личину, которую Колядина малюет вместо настоящих человеческих лиц. Впрочем, судя по тексту, «лицо» и «личину» она добросовестно путает и последнее употребляет в значении первого: «Личина у Юды красотой бысть середина на половину».
Взгляд писательницы на жизнь XVII столетия до ужаса материалистичен, и материалистичен совсем не так, как это было в эпоху, избранную для повествования. Главная героиня постоянно испытывает дискомфорт от того довольства, в котором живет, пытаясь лишить его себя, обнищать, уйти в странствие или затвор. Однако именно в последней трети XVII века в православии как никогда становится актуальна положительная эстетика богатства, имущественного владения. Понятия богатства, жизни («живота») и добра очень близко стоят друг к другу, но прочитываются совсем через иные мировоззренческие зоны, чем сегодня.
Присуждение Елене Колядиной вполне достойной, по меркам российской литературы, суммы ($20 000) за роман крайне низкого качества является само по себе сигналом. Мифы о нашем прошлом, которые пестовались в течение столь длительного периода, превысили все сроки годности. Безобразная личина, претендовавшая вечно подменять истинный лик Древней Руси, раскрылась во всей своей патологии. Теперь, достигнув нижней точки падения, можно больше не беспокоится о мнимом престиже нашей светской культуры и начать спокойное, осознанное восхождение. Без иллюзий и лишнего балласта.
Читайте также:
Букеровский страм
Можно было бы и не заметить очередного порнословия, если бы не две вещи. Во-первых, “Цветочный крест” признан лучшим романом 2010 года на русском языке; во-вторых, автор Елена Колядина утверждает, что она «человек православный, верующий», и что с ней “разговаривал Бог”. Колядина говорит: “это была моя духовная жизнь на протяжении полутора лет».
декабря 8, 2010 | Иеромонах Симеон (Томачинский) |Продолжение