Мы беседуем с Лидией Ивановной Иовлевой, первым заместителем генерального директора Третьяковской Галереи. Но разговор не о картинах, а о литературе. Литературную жизнь XX века Лидия Ивановна знала изнутри. Ее муж Геннадий Русский (Генрих Павлович Гунькин) – автор множества книг культурологического, литературоведческого характера.
Недавно издательством «Никея» была издана «Черная книга: Трилогия московского человека» Г. Русского, которая по идеологическим причинам не могла быть напечатана в советское время. «Трилогия московского человека» принадлежит к последним по-настоящему неоткрытым и неоцененным литературным явлениям подсоветского самиздата. О творческой атмосфере 60-х годов, о книге мы беседуем с Л.И. Иовлевой.
Лидия Ивановна Иовлева
— Лидия Ивановна, расскажите об истории издания «Черной книги».
— В российском самиздате книга появилась в конце 1960-х годов (первая часть), через несколько лет анонимно была издана в Германии и разошлась на Западе. Каким образом рукопись попала на Запад, я не знаю, я могу только догадываться.
Мы часто шутили тогда, что у каждого советского интеллигента должен быть свой иностранец. У нас было много друзей, но знали о том, что «Черная книга» существует и опубликована, очень немногие – два-три человека. От силы. Такое было время: доверие доверием, дружба дружбой, но всем всё знать не обязательно.
— И никто не обижался?
— Обид никаких не было. Мы понимали, что говорить об этом каждому «встречному и поперечному» и даже не очень «встречному и поперечному» нельзя и не следует. Этим мы и себя подставляли бы, и того, кому рассказывали. Так и жили.
Например, в числе наших друзей был Синявский Андрей Донатович и его супруга, Мария Васильевна Розанова-Кругликова. Но мы знали Синявского как очень эрудированного, умного и профессионального литературоведа. Мы ничего не знали о его другом творчестве.
Во время обыска (при аресте) у Синявского нашли рукописи юношеских рассказов Генриха, в Органах, вероятно, подумали, что мы подготовили их к отправке на Запад, а это был самый большой грех. Как наказать? Посадить вроде не за что, судить тоже не за что, ведем себя тихо. Значит, надо было выгнать из Союза журналистов, где он состоял, надо было пресечь публикацию работ в официальных журналах. Так и сделали. Публиковаться пришлось под другим именем, например в журнале «Смена», и только потому, что там были очень хорошие друзья, и они помогали и помалкивали.
Генрих Павлович Гунькин
— Генриху Павловичу не было страшно создавать такие тексты, в частности «Черную книгу»? И у Вас как у жены не было страха?
— Вы знаете, страх ведь такая вещь… Он всегда присутствует, но ему нельзя поддаваться. Вот это мы знали твердо. Потому что, если поддаться страху, тогда невозможно жить, тогда страх съест человека, уничтожит личность. Конечно, я боялась, но я отлично понимала, что это призвание мужа, его тема, его жизнь.
Мы не афишировали широко, чем он занимается, помимо книг о Севере, о культуре, которые он мог официально издавать. Мы не хотели идти на баррикады и диссидентами не были – теми, кто шел на борьбу открыто. Каждый занимался своим делом.
Вы спросили, боялась ли я. Но нужно сказать, что жизнь наша была такова, что даже я далеко не всё знала. Я знала скорее даже постфактум, что произошло, но не всегда знала, как это случилось.
— Почему? Он не доверял? Он боялся?
— Он боялся за меня, за семью. Мы работали в разных сферах, но между нами было полное единодушие в оценках мира и окружающей действительности. Я о чем-то догадывалась, но не в полную меру, должна Вам честно признаться, не в полную меру. Мы очень любили друг друга, ценили и уважали, но у каждого была некая своя жизнь, вернее, часть жизни.
И еще он принадлежал к такому типу людей, которые не очень-то и пускали в свою жизнь кого бы то ни было. И я отлично понимала, что это его мир, и что другим он быть не может, и я должна его принимать таким, каков он есть, или не принимать вовсе.
— Лидия Ивановна, если говорить о самой книге, Вы знаете, как она рождалась?
— «Черная книга» родилась в особой атмосфере, которая царила среди русской интеллигенции 60-70-х годов. Я бы охарактеризовала эту атмосферу словом «книжность». Так, при всей скудности нашей жизни Генрих сумел создать огромную библиотеку. Жили в доме, как я говорила тогда, только книги. Они были везде. В обычной двухкомнатной квартире было около 6000 книг! Как-то в момент усталости и домашней неприбранности я ему сказала: «Мне надоело есть в библиотеке, спать в библиотеке, жить в библиотеке».
А он смотрит на меня и, лукаво улыбаясь, говорит: «Наконец, я достиг своей мечты! Я ем в библиотеке, сплю в библиотеке, живу в библиотеке».
Генрих хорошо знал многие книжные легенды, фольклорную, лубочную литературу. И все эти байки, предания повлияли на создание «Черной книги», в частности легенда о Черной книге, которая будто бы была замурована в Сухаревой башне и в случае обладания ею давала своему хозяину власть над миром. Около Сухаревой башни был рынок, там обитали многие московские книжники. И центральным персонажем «Черной книги» стал подобный московский книжник, говорун, который хорошо знает книгу, знает легенды, любитель выпить, любитель сочинять всякие байки, особенно за угощение в виде поднесенной рюмочки.
В итоге за эти байки и за свой язык он оказывается там, где положено быть таким говорунам, — в лагере, среди блатных. Поэтому вторая часть трилогии посвящена лагерным рассказам. Если в первой книге есть небольшое ёрничество, раешник, то во второй книге нарастает драматическая ситуация. Для автора важно было ощущение нарастающей трагедии. В третьей части наш рассказчик уже попадает на Соловки. Туда ему уготован был путь, как и многим из российской интеллигенции в 30-е годы.
Существует такое предание, скорее всего так и было, считайте как угодно, что последних узников, которых не успели расстрелять, вывезли с Соловков, погрузили на баржу и затопили в Белом море.
Поэтому книга, с одной стороны, фантастическая, но одновременно она в какой-то мере и историческая.
Генрих Павлович Гунькин
— Главный герой – книголюб, знаток легенд. Генрих Павлович знал лично таких московских книжников, интеллигентов, прошедших таким путем?
— Он был знаком с целым рядом подобных книжников. Все они были из очень простых людей, это не были профессора с академическим образованием, некоторые вышли из старообрядческих семей.
— А как он с ними знакомился?
— Генрих и его друзья все вечера пропадали в Ленинской библиотеке. Это был их второй университет. Там была курилка, где собиралась книжная молодежь, и шли обсуждения и разговоры. Это было поколение людей лишенных карьерного тщеславия или честолюбия. Их интересовала книга, обсуждения, разговоры.
Тогда встречались такие энциклопедисты-книжники, у которых не было никакого образования, которые не кончали ВУЗов, но слушать их было настоящим интеллектуальным наслаждением. Часто это были люди из народа, которые научились любить книгу.
— В книге среди основных героев монахи, он пишет о Соловецких мучениках, скажите сам Генрих Павлович был верующим человеком?
— Да. Мы были верующими людьми, у меня мама всю жизнь в церковном хоре пела. А Генрих был из обычной вполне советской семьи, к вере пришел сам.
Постепенно у него сложилось некое новое состояние ума и сердца, которое возникло под влиянием культуры, учебы в университете. В то время было принято выбирать себе духовников. В 60-е годы среди интеллигентов был очень популярен о. Дмитрий Дудко, Генрих общался с ним, тем более что о. Дмитрий любил писателей и сам немного писал. В те годы он очень многих привел к крещению.
— Лидия Ивановна, после 90-х годов Генрих Павлович писал? Как он относился к новому времени?
— Как и многие из нас, он восторженно принял и перестройку, и 90-е годы. Он ходил на демонстрации, активно жил этим новым временем. А то, что ему не нравилось, он воспринимал как болезнь роста, которая будет преодолена.
Вы спросили о творчестве. Конечно, он писал и уже не подпольно. Но я заметила один парадокс, который касался всех, и нас в частности. Наступило то время, когда можно было публиковать, что хочешь. А оказалось, что публиковать не для кого. Говори, что хочешь — но, оказывается, не всегда есть, что сказать. Во времена идеологического прессинга человек сильнее чувствует остроту времени, у него возникает некое сопротивление, противостояние, и на фоне этого рождается что-то значительное. Я ни в коем случае не призываю к возврату «людоедских» времен. Но эти процессы ни от кого, кроме как от времени не зависят. А над временем мы абсолютно не властны. В другие времена будут рождаться другие песни, но и опыт прошлого здесь очень важен.
Беседовала Елизавета Меркулова