О настоящей любви и семье в современном российском обществе мы беседуем с председателем Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства протоиереем Димитрием Смирновым, который посетил Саратов в рамках Дней памяти архиепископа Пимена (Хмелевского).
— Отец Димитрий, Ваш прадед, протоиерей Василий Смирнов, прославлен Церковью в лике святых как священномученик. Это оказало влияние на Вашу жизнь, Ваше воспитание, выбор жизненного пути?
— Конечно оказало, но тайным образом. В семье об этом не говорили, по крайней мере детям, — боялись; ведь кто-то из нас мог случайно что-то рассказать в школе или детском саду. Только учась в семинарии, я узнал, что в нашем роду были священники, стал разыскивать информацию, восстанавливать утраченные связи с родственниками. По Промыслу Божиему так случилось, что первый храм, в который я попал служить, был тот самый, где мои предки служили часть XVIII и весь XIX век. Я не знал об этом, а потом младшая дочь священномученика Василия, Нина Васильевна, мне рассказала.
— Мне кажется, когда человек узнает, что у него такие предки, это должно изменить его и миро-, и самоощущение…
— Понимаете, такие предки — у многих русских людей. Большевики уничтожали наш народ целыми сословиями. Был самый настоящий геноцид, поэтому практически нет такой семьи, которую бы это не затронуло. И случай в нашем роду не уникален, просто в отношении духовенства сохранилось много документов. В ближайшем окружении моих родственников — около 20 мучеников. В некоторых храмах, где я сейчас являюсь настоятелем (отец Димитрий в настоящий момент возглавляет восемь приходов. — И. С.), как выяснилось, тоже служили мои родственники, отдавшие жизнь за Христа.
В вере нас не воспитывали, хотя помню, как бабушка водила ко Причастию. В 15 лет я сам пошел в церковь и остался навсегда — почувствовал себя как дома. Батюшки на меня глядели так, будто я их племянник. И до сих пор я ощущаю себя в любом храме, куда бы ни зашел, точно так же. Наверное, это в генах осталось. Жена у меня тоже оказалась из священнического рода. Мы проследили: наши с ней предки вместе служили в Костромской духовной семинарии.
— А чем сейчас занимается Ваша матушка и дети?
— Матушка всю жизнь занималась искусствоведением. А когда мы на приходе открыли гимназию, то она стала преподавать историю. Сейчас она на пенсии и блаженствует: посещает концерты, выставки. У меня одна дочка и еще 50 сирот, которые тоже мне родные. Дочь преподает в МГУ немецкий язык, немецкую историю и литературу. Ежегодно ездит в один из немецких университетов, занимается исследовательскими трудами. А еще она главный воспитатель в одном из моих детских домов (отец Димитрий основал три детских дома — при храме во имя Митрофана Воронежского на Хуторской в Москве, при храме в Можайском районе и при Синодальном отделе по взаимодействию с Вооруженными силами. — И. С.), помогает мне с младшими детьми. Остальные мои дети — ребята из трех детских домов: два из них рассчитаны на 20 человек и один — на 10.
— Отец Димитрий, сегодня, на мой взгляд, мы близки к тому, что распад в разных его проявлениях станет нормой: дети остаются без родителей, разрушается институт семьи. И часто люди, говоря о проблеме разводов, вспоминают стародавние времена, когда в брак вступали по выбору родителей — взрослым-то виднее, что лучше для их чада. Но вот насколько те семьи были счастливыми, насколько получалось у супругов хранить верность друг другу, нам доподлинно неизвестно. Не кажется ли Вам, что эти рассуждения несколько поверхностны, построены на мифологизации и идеализации прошлого?
— Безусловно, в значительной степени все люди склонны и мифологизировать, и идеализировать прошлое. Но есть неумолимые вещи, например статистика. По статистике, сто лет назад разводы были только в высших слоях общества и только с разрешения императора — настолько редчайшая это была вещь. Сейчас два, три, четыре или даже пять браков — не предел.
— Да, но сто лет назад само общество совершенно по-другому относилось к расторжению брака, и еще неизвестно, сколько бы сегодня таких браков «по благословению» сохранилось. Да что далеко ходить: стоит только взглянуть на лучшие произведения русской классической литературы…
— Я только знаю, что у нас сейчас 40 миллионов женщин в стране несчастны, потому что у них нет семьи. И что половина наших детей — безотцовщина, тоже знаю. Знаю, что нашу безотцовщину некому воспитывать, поэтому парни не могут вырасти настоящими мужчинами. А соответственно, некому ни Родину защищать, ни в полиции служить, ни работать. Они могут только глотать разжеванное мамочкой. В церковь приходят женщины 70–80 лет со словами: «Мой ребенок то-то и то-то, что мне с ним делать?». Я отвечаю: «Первым делом — оторвать от груди». Ведь его даже женить нельзя, настолько он инфантилен. Это плоды современного воспитания.
— У меня есть опасения, что часть современной православной молодежи поддается «христианскому романтизму» и пытается реализовать в своей жизни идеал браков «по благословению». Но сегодня юноши и девушки уже совсем иные, они — дети нашего времени, как бы они ни были воцерковлены. Часто молодые люди приходят за таким благословением к неопытным священникам, и получается прямо противоположный результат. Верны ли мои опасения, и если да, то как предостеречь молодежь от ошибки?
— Тут дело даже не в опыте духовенства — просто нельзя в одну и ту же реку войти дважды. Мы живем в другую эпоху, у нас совсем другие реалии, совершенно другое воспитание. Задача по созданию семьи усложняется многократно. И конечно, для ее решения нужно исходить из условий современного общества. А если просто перенести то, что было сто лет назад, в наше время, мы потерпим полное фиаско. Чтобы предостеречь молодежь от таких ошибок, ее надо интеллектуально развивать. Это задача семьи, школы, духовенства. Святые отцы говорили, что нужно жить трезво. А романтизм — он против такого трезвения.
— Сегодня есть много людей, которые не хотят регистрировать свои отношения в ЗАГСе, но настоятельно требуют, чтобы их повенчали в Церкви. Почему так происходит? Не связано ли это с тем, что подспудно эти люди не воспринимают венчание как серьезный социальный акт, который налагает на них определенную ответственность?
— Да пусть они хоть «обтребуются», мы не будем их венчать. Именно потому, что эти люди неправильно понимают, что такое венчание и брак вообще. Если бы такая пара пришла ко мне, я бы спросил: «А зачем вам это надо?». Я ведь могу их и отпеть, а они этого даже не почувствуют. Будут стоять в красивых одеждах, глазами хлопать, ничего не понимая.
— Вы считаете, что те, кто не живет по законам церковной жизни, вообще не имеют права венчаться?
— Не имеют права венчаться, пока не станут членами Церкви. Потому что те, кто живет в так называемом гражданском браке, от Церкви отлучены, как же мы будем отлученных венчать? Это нонсенс. Пусть избавляются от своего греха, воцерковляются. Или придут два однополых и скажут: «Мы хотим венчаться», и что? Нам их венчать?
Вот Вы употребили выражение «институт семьи», но такого института нет. Брак есть Таинство и создание Божие, а не институт. Книжная палата, Совет министров, армия, прокуратура, Союз писателей, ВГТРК — это всё институты. Это специально внедряется, ведь любую институцию можно изменить. Но семья не может стать ничем другим. Она может быть счастливой, несчастной, будет устроена по-христиански, по-исламски, по-иудейски, по-язычески. Союзы могут быть и внерелигиозными, но тогда они временны. На чем они строятся? Она мне понравилась, и я хочу ею обладать. Потом я увидел еще лучше, еще краше, еще богаче, и все; сказал «Адьё!» — и ушел к другой. Как солдат в сказке Андерсена: высыпаю медь — насыпаю серебро.
— Вы считаете, если союз мужчины и женщины не наполнен религиозным, духовным содержанием, то он обречен на распад?
— Как правило. Исключения редки. Брак с точки зрения христианства — высшее развитие отношений между мужчиной и женщиной, потому что он строится по принципу домашней церкви. А сегодня у нас семьи не существует, все разрушено, весь понятийный аппарат. Молодые вступают в брак и не знают ни его задач, ни путей их реализации — у них нет цели. Поэтому все и разваливается. «Мы любим друг друга и хотим идти вместе по жизни» — а куда идти, если в конце смерть?!
На самом деле, люди любить не умеют, у них извращенное понятие о любви. А любовь измеряется в литрах. Вот есть женщина, за которую я готов отдать 3–4 литра крови. Это похвально. А если я готов отдать 5 литров крови (то есть всю), то это — любовь. Отдать в любой момент, если ей требуется, если она этого хочет. Все остальное — не любовь, а желание женщину иметь для себя, как болонку, как двухэтажный домик с мезонинчиком, мотоцикл «Харлей».
— Но ведь не все так живут. Может быть, люди еще не пришли в Церковь, может, они заблуждаются, но их мотивация не в материальном…
— Я слышал от одной женщины, что жена — это визитная карточка мужчины. То есть женщина приравнивается к кусочку бумажки. Люди заблуждаются: принимают за любовь — влюбленность, погоню за модой. «Все подруги вышли замуж, а я нет» — и девушка начинает себя накручивать, думает, что влюбилась. А любовь — это когда ты за человека согласен умереть. Как Христос умер за людей, так и муж должен быть готов умереть за жену.
— И много таких мужей?
— Конечно нет. Богатый всегда может обеднеть, вот и русский народ оскудел. Но все-таки мы встречаем поразительные примеры настоящей жертвенной любви.
— А что можно предложить современному обществу, в том числе нецерковной его части, чтобы остановить процесс разрушения семьи?
— Просвещение. То, что я пришел к вам разговаривать, — мой вклад в просвещение. Может, кто-то задумается о моих словах и услышит правду в них. Ведь то, что предлагает телевизор, делает людей несчастными. Задача христиан и Церкви — постоянно просвещать — от слова «свет», и этот свет — Христов.