Лагерь
Нас привезли в еще не действующий, строящийся лагерь, где собрали жен и детей «врагов народа». Были, как и положено, колючая проволока, вышки, часовые на них.
На территории — ряды строящихся бараков и несколько готовых, пустых. В них не живут — это рабочая зона. Жилая зона — что-то вроде очень длинного сплетенного из прутьев сарая без одной стены. Сооружение напоминало букву «П» с очень длинной перекладиной, обращенную открытой стороной к вышкам с часовыми.
Внутри этого загона с крышей и размещались люди вроде нас — женщины и дети. Это печальное место в долине было укрыто от посторонних глаз естественными преградами. С юга долину прикрывали отроги Киргизского хребта, а с севера плавным полукругом охватывали лагерь семь древних курганов, одинаковые по высоте, длине и расстоянию между собой. Так что из степи, где были дороги и села, виднелись только курганы, а за ними — горы.
Нас привезли последними, и все места — под навесом в углах и у стен, где теплее, — были заняты. Вдоль всего плетня на чемоданах и узлах сидели человек тридцать детей. Дети молчали, опустив глаза; казалось, они боялись даже дышать.
Мы разместились в середине, на юру, открытом всем ветрам.
Стелла с родителями. Весна 1932 г. Москва.
— Неплохая гостиница, могло быть хуже, и вид отсюда прелестный. Как вы считаете, мадемуазель? — улыбнулась мне мама.
— В котором часу здесь подают ужин? — осведомилась мама у молоденького конвоира. Тот оторопело глядел на улыбающуюся маму.
— Услышите било — идите к конторе, посуду берите свою, — и пошел.
— Мне нужна лопата, — бросила мама ему вслед.
Вскоре совершенно обалдевший паренек вернулся с лопатой.
— Не положено, — пробормотал он, протягивая маме инструмент.
— Ну и правильно, — согласилась мама, — я только размечу, а ты копай.
— И быстро очертила большой прямоугольник. — Копай на три штыка.
— Могилу? — ахнул солдатик.
— Вот чудак, — рассмеялась мама. — Погляди: к утру с гор подует холодный ветер, а напротив нашего места — щель между курганами. На таком сквозняке ребенок простудится насмерть; нужно закопаться в землю — ветер пройдет над нами. <…>
Утром мама вместе со всеми ушла на работу. Женщины делали саман. В Киргизии это самый расхожий строительный материал — необожженный кирпич из смеси глины, мелко рубленной соломы и воды. <…>
Наша память избирательна. И в нашей лагерной жизни, и позже я помню только хороших людей — тех, кто хорошо к нам относился, кто нам помогал.
Наверное, были и другие, но я их почти совсем не помню.
Совершенно не помню я бытовую жизнь в лагере. Что мы там ели, общались ли мы, дети, друг с другом, играли ли вместе? И ни одного лица не помню, кроме маминого. Помню лишь несколько четких эпизодов.
Первый ночлег
Начинаем устраиваться на ночь. Обеим первый раз в жизни придется спать в яме, на голой земле. Мама шутит: вместо постельных принадлежностей у нас только багажная квитанция. Со смехом решаем, что на всякий случай ее нужно сохранить как реликвию.
Места действия повести. Общая карта Советского Союза в границах 1940 г.
В оставшемся у нас чемодане, кроме предметов гигиены, были пара полотенец, смена белья, мамина толстая зимняя юбка, мое шерстяное платьице, два лыжных костюма — мой и папин, два летних пальто — мое и мамино. Все носильные вещи лежали в мешке, сшитом по моему росту из клеенки.
И еще на дне чемодана поместился тот большой квадрат из столовой клеенки, что сшила няня. Мелкие вещи мы завернули в полотенце — получилась «подушка». Большую клеенку мама положила одной частью на дно ямы. Аккуратно распоров по шву юбку, развернула ее и тоже расстелила на дне.
Мы надели лыжные костюмы, меня мама запихнула в клеенчатый мешок, уложила в яму, легла рядом и закрылась второй частью клеенки как одеялом.
Обняв меня, мама тихонько стала рассказывать знакомую сказку с того места, как ласточка унесла Дюймовочку в дальние страны. Я слушала, как там тепло, как все красиво, какие прекрасные эльфы летают, и крепко заснула. <…>
Жеребенок за колючей проволокой
Однажды я сидела и слушала степь. Припрыгал очередной кузнечик. Маленький, серенький, с темными тоненькими прожилочками на крылышках. Прыгал он не очень далеко, и я пошла следом. Так мы и двигались вдоль проволоки — кузнечик прыжками, я шагом.
Дорога в степи. 1937 г. Киргизия.
Вдруг со стороны степи послышались незнакомые звуки. Я подняла голову. По степи носился жеребенок. По ту сторону проволоки, слева, у коновязи, стояла задумчивая лошадь. Она как будто дремала, только уши слегка шевелились. Лениво обмахиваясь хвостом, она изредка косилась в сторону расшалившегося жеребенка: «Вот уж непослушный ребенок». А этот нéслух радостно скакал по степи, распушив и задрав свой маленький хвостик. Ему было очень весело: то он бежал прямо, то боком, то резко поворачивался на месте, взбрыкнув всеми четырьмя ножками, и снова мчался, описывая вокруг мамы круг. Темненький, с белой полоской на мордочке, на высоких ножках, еще без гривы, со смешным ершиком вместо хвоста, он самозабвенно отплясывал свой детский лошадиный танец.
И все это было так красиво, что я тоже начала пританцовывать на месте, а иногда мы вместе подпрыгивали — гоп-ля! Мы оба радовались солнцу и степному простору, хотя и по разные стороны проволоки.
В разгар этого «парного танца на расстоянии» послышалось предупреждающее ворчание. В трех-четырех метрах за проволокой стоял пес. Да какой! Ростом с очень крупную овчарку, только гораздо шире в груди. Густая-прегустая серая с рыжеватым оттенком шерсть, странные, почти круглые уши (так обрезаны), черный нос и большие светло-коричневые глаза. Пес спокойно, очень внимательно смотрел на меня, прикидывая, не опасна ли я для скачущего в степи малыша.
И я объяснила ему, что жеребенок мне очень нравится. Что мне тоже очень хочется побегать там вместе с ним и что мне здесь плохо, что я хочу домой, но маме я не жалуюсь, у нее и так все болит и в кровь стерты ладони о рубанок, и что писем от папы нет, потому что никто не знает, где мы, и адреса у нас никакого нет.
Пес все понял. Он подошел к колючей сетке, повилял хвостом, потом лег и просунул морду до половины в отверстие у земли. Я сказала, что очень хочу с ним подружиться, погладить его, но подходить к сетке ближе чем на метр мне нельзя. Я присела на корточки и рассказывала ему, какой он красивый и как было бы славно, если бы мы дружили втроем — он, я и жеребенок.
Открытка от папы. Выброшена из окна тюремного вагона на станции Иркутск, 1936 г.
Фото для папы. Сделано, чтобы передать в Бутырскую тюрьму. 1936 г.
Вдруг что-то обожгло мне ноги и спину. Я вскочила. Рядом, с камчой в руках (это такая плетка из ремешков), стоял человек в штатском. Он заорал и снова стегнул меня по спине. На несколько секунд я оглохла и ослепла. Первым вернулось зрение: человек широко разевал рот и тыкал в меня пальцем. Потом я услышала его голос: «…заруби себе на носу!»
И я вцепилась зубами в этот палец. И повисла на нем, как клещ. Он тряс рукой, а я волочилась за нею, как тряпичная кукла. Он кричал что-то очень громкое, но слов я не понимала. При каждом ударе плетью я стискивала зубы еще сильнее. Я прокусила ему палец — во рту стало солоно и мокро. Я хотела было отпустить этот палец, но зубы почему-то не разжимались. И наконец он просто заорал, без слов.
— Помолчите минутку, — раздался рядом спокойный голос мамы, и дядька вдруг замолк.
И мне:
— Да выплюни ты эту гадость!
И я выплюнула. Кто-то протянул кружку с водой:
— Выполощи рот, а то набралась всякой заразы.
Мама, взяв меня на руки, через плечо бросила дядьке:
Сходите в санчасть, там вам остановят кровь и, может быть, сделают уколы от бешенства.
Мама понесла меня к нашему навесу, и я мгновенно заснула у нее на руках. Проснулась я поздно вечером, проспав и обед, и ужин.
Есть не хотелось, болели вздувшиеся рубцы на спине и ногах, и было все противно. Утешало только, что рядом лежала мама.
— Нас продали в рабство, что ли? — спросила я. — Мы теперь рабы?
— Ну что ты, моя хорошая. Рабство — это состояние души. Свободного человека сделать рабом нельзя. Давай я тебе историю расскажу.
И она начала читать наизусть:
Князь Курбский от царского гнева бежал.
С ним Васька Шибанов, стремянный,
Князь тучен был, конь под ним взмыленный пал,
И, рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня…
И дальше, уже прозой, рассказывает об Иване Грозном, об опричниках, о ссоре Курбского с царем, о побеге Курбского и о его обличительном письме к царю, которое не побоялся отвезти Шибанов. И что Грозный велел пытать Василия, и что заплечных дел мастера неизменно докладывали царю:
Но слово его все едино —
Он славит свого господина.
— Как ты думаешь, Шибанов — раб?
— Н-н-нет. Наверное, нет. Конечно нет.
— Ты правильно почувствовала. У него душа свободного человека, хотя телом он раб.
Это было большое облегчение — в книжках это называют «камень с души свалился».
«Потеряла надежду? Давай поищем вместе»
Я пролежала неделю, пока зажили рубцы. Мне было не скучно лежать целый день на животе — мне было все равно. Не хотелось есть, не хотелось смотреть на степь, не хотелось разговаривать — даже с мамой. Светило солнце, дул ветер, по-прежнему прыгали кузнечики, но все было как-то по-другому. И жить дальше было очень странно.
Цех по переработке эфиромасличных трав — мяты и шалфея, — которые выращивал завод-совхоз «Эфиронос». Конец 1930-х гг. Киргизия.
Вскоре во время вечерней беседы мама обронила фразу:
— Знаешь, я сама не значит я одна. В жизни каждого человека случаются обстоятельства, разобраться в которых ему одному порой не по силам. Конечно, человек обо всем сначала должен подумать сам. Но если что-то неясно, пожалуй, стоит поговорить с кем-то, кому ты доверяешь. Иногда это помогает.
И немного помолчав, добавила:
— Ты у меня совсем большой человек. Хорошо держишься. Я горжусь тобой, — и заговорила о чем-то другом.
Я размышляла несколько дней. Почти все стало понятно, кроме двух вещей. И я спросила:
— Мам, а почему мне ничего не хочется? И почему, когда на небе солнце, мне кажется, что сейчас пойдет дождь?
Мама задумалась.
— Давай походим в сторонке и поговорим.
Очень быстро я научилась в лагере говорить совсем тихо, чтобы слышала только мама. И вот теперь мы медленно прохаживались по жилой зоне и тихонько беседовали.
— Да, у тебя очень сложная, совсем взрослая проблема. Знаешь, у каждого человека свои проблемы, и чем больше человек знает, тем легче ему в них разобраться. А у тебя сейчас состояние, про которое говорят «глаза бы мои ни на что не смотрели», «белый свет не мил», верно? Это бывает, когда человек потерял надежду найти выход. Потеряла? Давай поищем вместе.
Вот у Сергея Есенина есть стихи — «Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым…». Красиво, правда? А это ведь про то, что жизнь течет и все проходит. Помнишь, я рассказывала про декабристов? Однажды Пушкин послал своим друзьям письмо в сибирскую каторгу. Я его тебе прочитаю, может быть, оно и тебе пригодится. Отвернись и только слушай, нужные слова лягут на сердце.
Стелла Натановна Дуброва, 1988 г. Именно так выглядела героиня будущей повести, когда с ней познакомилась Ольга Громова.
И мама прочла «Во глубине сибирских руд…». И как-то особенно звучали строки «…гордое терпенье», «…дум высокое стремленье», «…надежда в мрачном подземелье», «…и свобода вас примет радостно у входа». Даже дышать стало легче.
А мама продолжала:
— Знаешь, когда у человека беда, то всегда кажется, что именно ему больнее и хуже всех на свете. Но за тысячи лет, что человек живет на земле, прошло много, много миллионов жизней. И такая же беда уже случалась с кем-то другим. Оттого, что ты это знаешь, твоя личная боль не становится меньше, но эти знания помогают не потерять надежду. У кого просят помощи люди, когда им совсем трудно, когда кажется, что на земле им никто не поможет?
— У Бога, да?
— Да. А какую молитву знают все, какими словами просят Бога о помощи? Ты ведь тоже знаешь эти слова.
— Отче наш?
— Да, «Отче наш» — говорим все мы, когда хотим обратиться к Богу. А ведь это маленький кусочек из книги, которая называется Библия. Это главная книга христиан. А в других религиях есть свои главные книги, и там написаны их главные слова, с которыми они обращаются к Богу. И даже если человек не ходит в церковь и не очень верит в то, что Бог живет на небе или сидит на облаке, эти слова помогают и ему. — Мама остановилась и прижала меня к себе.
— Прислонись ко мне. Давай вместе прочитаем «Отче наш», только очень тихо.
Ты не вслушивайся, как звучат наши голоса. Прикрой глаза и слушай музыку и ритм. И, может быть, ты услышишь главные для себя слова.
Уткнувшись затылком в мамин живот, чувствуя ее теплые руки на своих плечах, я негромко и четко произносила вместе с мамой известные всем слова. И остро почувствовала, что для меня самое важное — «…хлеб наш насущный даждь нам днесь» и «…избави нас от лукавого».
Сияющая, я повернулась к маме.
— Необязательно говорить мне, чтó ты услышала, — сказала мама. — Это твое. Царство Божие внутри нас. Учись слышать Бога в словах и поступках людей.
Было совсем непонятно, но я запомнила эти слова, почувствовав, что это тоже что-то очень важное.
Фото из книги Ольги Громовой «Сахарный ребенок. История девочки из прошлого века, рассказанная Стеллой Нудольской»