Моя мама заказала себе из Китая шелковый зонтик от солнца.
Мы живем в Архангельске, неподалеку от Белого моря и полярного круга, и если вы видели это лето (облачно, местами дождь, средняя температура воздуха четырнадцать градусов выше нуля), то знаете достоверно: что-что, а солнце нам тут точно не угрожает.
Но дело не в солнце.
Дело в том, что мамин дедушка, а мой прадедушка Витя родился в Харбине. Харбин — это Китай, но основали его русские при строительстве Китайской восточной железной дороги. Прадед родился в русской семье, в 1913 году, его отец как раз строил эту дорогу. Он был инженером, у них с прапрабабушкой было семеро детей и прислуга в доме.
Потом колесо истории совершило лихой поворот, и просто так родиться в Китае стало уже нельзя, а те, кто волею случая там все же родились и жили, могли за это поплатиться.
Отец прадеда умер еще в Харбине, две дочери успели выйти замуж и эмигрировать в Америку и Турцию, а мать и пятеро уже взрослых детей вернулись в Россию, в Астрахань. Родина встретила неласково.
Власть всюду искала шпионов, составляла на них разнарядки: кого и сколько поймать — как если бы люди были не люди, а звери в лесу. Молодой прадедушка бегал из города в город: когда чувствовал, что тучи сгущаются, собирал вещи и уезжал.
Его старшая сестра Надя вместе со своим мужем возвращалась домой, когда увидела воронок у своего подъезда. Они прошли мимо чекистов, мимо своего дома, как случайные прохожие, и гуляли до ночи: чувствовали, что это за ними. «Давай уедем, — говорила Надя. — Давай уедем прямо сейчас». Муж ответил: «Я ни в чем не виноват». Позже их все же арестовали; Надин муж говорил: «Разберутся и отпустят», — но разбираться не стали и не отпустили. Он умер в лагере, а Надя отсидела 10 лет и вернулась. Их реабилитировали тогда, когда из песни было уже не выкинуть слова.
Моя прабабушка родилась в Астрахани, в 1917 году, ее отец был армянин, а мама — русская. Бабушкины родные были такими красивыми, что этого не передать. И хотя с каждым поколением армянская часть в нас уменьшается вдвое, и после меня сероглазый Север в нашей семье, может быть, окончательно победит кареглазый Восток, я радуюсь, что даже через пять поколений во мне еще виден этот след.
Прабабушкина семья жила небогато, но женщины в ней шили (это тоже передалось) и любили красиво одеваться (осталось много затейливых снимков из фотоателье — от них трудно отвести глаза).
1917 год. Революция. Прабабушкина тетя Устинья идет с новорожденной прабабушкой на руках. Она красивая и красиво одета, потому что умеет шить. На улице у костра греются матросы. Один из них, зло глядя на Устю и видя в ней классового врага, произносит: «Взять бы у нее ребенка да бросить головой об стену». Бог миловал, сослуживцы заступились за женщину с младенцем.
Блок, «Двенадцать» — вот что слышится мне в этой сцене у костра. Страшно.
Власть была подозрительна и истерична, как душевнобольной человек в маниакальном психозе: ей всюду мерещились предатели и враги.
Прабабушкин дядя был армянским священником и сгинул в тридцатые на Бутовском полигоне, потому что не стал снимать сан и не пошел петь в Большой театр (когда он служил, то студентки из местного училища прибегали в церковь послушать голос).
Первый муж прабабушки был врачом. Он очень любил ее и всегда называл ее Лидусей. Однажды кто-то из пациентов принес ему в благодарность килограмм мяса, и восемнадцатилетняя прабабушка весь этот килограмм пустила на суп, что было немыслимо. Но муж ел и очень хвалил — и суп, и любимую жену, а когда кто-то из родни попенял ему на расточительство неумелой хозяйки, то ответил: «Ничего, Лидуся научится».
Они жили в Саратове, он работал на противочумной станции где-то в степи, почти в пустыне, лечил людей, был арестован по «делу врачей», сказал молодой совсем бабушке: «Лидуся, беги!», — и сгинул навечно. Лидуся бежала.
Она вернулась в Астрахань. Через несколько лет вышла замуж за моего прадеда Виктора.
Вскоре началась война. В тылу нужны были специалисты, и угроза над прадедом рассеялась. Он перестал бегать. Его взяли работать в Институт геодезии, он стал инженером, уважаемым человеком. И хотя сажать людей без вины будут еще долгие годы — сверхдержава будет наращивать мощь на жилах своих людей — прадеду простили или забыли Китай.
Гроза отошла. У них с прабабушкой родились три дочери.
Кончилась война. Умер Сталин. Началась оттепель.
Родилась моя мама — в той самой счастливой стране, где так вольно дышит человек.
В магазинах не было почти ничего, кроме круп. Уже нельзя было сварить суп из килограмма мяса, потому что мяса в Астрахани не было, только в Москве. Если — вдруг — в городе появлялись пельмени (говорили, что на прилавок что-то «выбросили»), то очередь за ними могла быть больше ста человек.
За кухонной дверью у прабабушки всегда стоял мешок муки. Если есть мука, то семью уже можно как-то накормить, дети и внуки уже не лягут спать голодными. Семья была большая. Прабабушка много и вкусно пекла. Она научилась. Про тот суп вспоминала со смехом — и со слезами.
Они с прадедом умерли очень, очень старенькими, на руках у своих младших дочерей: прабабушка на девятом десятке лет, а прадед не дожил до ста лет — всего четырех.
Про прадеда помню строгость, его астраханскую комнату в табачном дыму, письменный стол, полностью занятый какими-то деталями, и старинную радиолу с иностранными городами на шкале вокруг ручки (мама рассказывает: он что-то ловил и слушал, но ничего не говорил, потому что говорить было нельзя). Прадед кормил семью.
Моя мама — его первая внучка. Шестидесятые годы.
Одежды в магазинах не было тоже. На каждого ребенка по двое-трое колготок, штопаные пальтишки донашивали за несколькими старшими детьми. Мама донашивала еще за своими тетками, все вещи перешивали по несколько раз, из старого платья получалось новое.
Игрушек тоже не было: литой пластиковый пупсик, завернутый в лоскутки, один плюшевый медведь, тряпичные куклы, сшитые кем-то из старших.
Когда маленькая мама оставалась дома одна, то доставала со шкафа привезенный кем-то из дедовой родни китайский зонтик. Он был из чистого шелка, с бамбуковой ручкой, держался на тонкой системе из нескольких десятков деревянных спиц и множества шелковых нитей — ни одной металлической детали! Раскладывался не куполом, а ровным диском, а складывался так, что весь шелк уходил внутрь, и его было совсем не видно — только ровные, один к одному, деревянные прутики.
В мире типового производства, фабрики «Большевичка» и талонов на продукты этот зонтик был, наверное, как перо Жар-птицы.
Маленькая мама танцевала с ним у зеркала, придумывала сказочные истории и представляла другую, удивительную, красивую жизнь. Он был чудом маминого детства.
2019 год. 106 лет от рождения прадеда. Я помогаю маме найти китайский зонтик в интернет-магазине, мы заказываем его из Китая прямо в Архангельск, и он приходит.
У него бамбуковая ручка, он держится на нитях, только верхние спицы сделаны все же из пластика — в этом производитель уступил времени. Но когда зонтик складывается, то вся материя уходит внутрь, остаются тонкие, прямые, один к одному — деревянные прутики.
Нет ни прадеда Вити, ни прабабушки Лиды, ни ее тети Усти, ни армянского священника Аркадия. Только черно-белые фотокарточки с узорным штампом ателье и каллиграфической подписью на обороте. Карточки родных из ушедшего века: мужчины в пенсне и в гимнастерках, женщины в шляпках и пышных юбках, мальчики в жилетах с тростями, девочки в цигейковых шубках с поясками — такие маленькие, что для фото их ставят на стульчик.
Мои родные: одни из миллионов незаметных и бесценных, хрупких и живых героев на фоне сложной и страшной истории большой страны; дети, взрослые, старики — люди, шедшие сквозь смутные времена как бы на ощупь, как бы в дыму, видевшие за свою жизнь по три и четыре эпохи.
Стоя на границе между ними и моими детьми, я знаю, что если никто не расскажет грядущему поколению о поколении прошлом, то последнее канет в безвестность, исчезнет без имен. И я не хочу, чтобы так было.
Китайский бамбуковый зонтик — эхо другого времени. Мама купила его, потому что хотела прикоснуться к недостижимому: к своему детству и к чудесному в нем.
Может быть, когда моя дочка подрастет, то станет наряжаться и танцевать с этим зонтиком, придумывая удивительные истории.
Я не знаю, что ждет нашу страну в будущем, но когда я вижу тени, скользящие по углам нашего времени, мне становится тревожно. Не знаю, будет ли здесь безопасно иметь свое мнение и не изменять своим убеждениям. Но я молюсь, чтобы чудо хранило детей от зла. И чтобы ящик, в котором живут ненависть, насилие и война, никогда и никем более не был открыт.
Надеюсь, что мы не допустим этого, пока у нас есть память.