Питерская весна всегда сопровождается запахом корюшки – его ни с чем не спутаешь. Груды мелкой рыбы, сваленной в деревянные ящики, продаются у метро и в магазинах. «Корюшка! Корюшка!» — кричат торговки с узбекским, таджикским, молдавским и Бог весть ещё какими акцентами.
Вытащенная из Невы корюшка, маленькая рыбешка, идущая на нерест в Ладогу, порой с полным икры – несостоявшимися рыбёшками-корюшками — брюхом жарится вечерами в домах, наполняя запахом лестничные клетки.
Постепенно спрос на корюшку снижается, жадные горожане пресыщаются неказистой рыбкой, и она, мёртвая, недвижно лежит в деревянных ящиках под заунывные крики восточных плакальщиц около станций метро: «Кор-юш-ка! Настаящий нэвский корюшка бэри пажалуста!»
Но её уже никто не берёт, чешуя ее тускнеет, глаза белеют и становятся совершенно мертвенными, и на них появляется белёсый ободок из морской соли. «Да она у вас совсем тухлая!» — брезгливо скажет питерская дама узбекской торговке. «Нет, погоди пожалуйста, не тухлый, какой тухлый, свежий хороший кор-юшка, да!» — заведёт та свой надгробный плач над напрасно вытащенными из воды и понемногу тлеющими под лучами весеннего солнца рыбешками. Напрасно. Город насытился корюшкой и отверг её.
Эта весенняя драма, знакомая мне с раннего детства, отчего-то пришла на память при виде удивительной Афонской фрески.
Сияющий, полный красок Зосима-иерей стоит с Чашей, полной Святых Таин Тела и Крови Христа Бога. Зосима прекрасен. И ризы его, и фон позади него повторяют насыщенные цвета риз Христа – синий и алый. Словно Христос Бог себя явил в том, кто трепетал перед подвигом смиренной пустынницы Марии, кто в полной мере осознал своё недостоинство перед её деланием и смирением. Но нашему взору теперь в некоторой степени открывается то, что узрела Мария-пустынница, в своих выцветших ризах стоящая перед ним – «Ты – иерей и несёшь Святые Дары!» — говорит она, предупреждая его падение ниц перед нею. И теперь понятно, что это – не смиреннословие, не рисовка. Мария видит «умным оком», «очами духа», просветленными постом и подвигом, что грядёт к ней Тот, кто выше и Зосимы, и её самой – какая бы пропасть духовная не разделяла её от Зосимы и её саму от прежней александрийской Марии-блудницы.
«Я как-то подумал – а что такое перед Богом все наши подвиги, наше всё?» — написал в одном из своих писем близкому духовному чаду игумен Никон (Воробьёв). В другом месте он добавляет «только начинаю узнавать, что такое смирение. И это в шестьдесят лет… а как, интересно, оно бывает у других?»
И это — слова человека, прошедшего суровый аскетический подвиг и прошедшего горнило лагерей. Действительно, что перед Богом подвиг подвижника? Разве этот подвиг преобразит человека в ту меру, как замыслил Бог о нём? Конечно, аскеза есть в любой религии, и порою гораздо более жестокая, чем аскеза христианская. Конечно, воздержание изменяет плоть и воздействует на душу – это знали не только в Древнем Израиле, но даже в языческой Древней Греции, соблюдая ритуальное воздержание в особые дни. Умерщвлять плоть умели жрецы Кибелы – в самом буквальном и неприкрашенном смысле этого слова. В Сирии и родилась жесткая антиохийская аскеза – после прохождения искуса которой навсегда стал больным великий Златоуст, вынужденный из-за язвы желудка вкушать запивку после Литургии и тем соблазнять окружающих. Гностики и философы упрекали христианских монахов, что они ведут недостаточно аскетичный образ жизни.
Смешно даже сравнивать отточенную сотнями поколений школу аскезы древних монахов – «Лествицу» преп. Иоанна, о которой мы, по большому счёту, только и можем сказать, что не понимаем реалий, скрытых за её словами, ибо не имеем этого опыта, с нашими постными потугами. Митрополит Иларион (Алфеев) однажды очень метко сравнил «Лествицу» со старинной пожарной лестницей, располагающейся снаружи дома – её огромные ступени начинаются выше человеческого роста, с третьего этажа.
Вытащенные из воды, из райской божественной жизни, люди – во всяком случае, наиболее религиозно одарённые из них – чувствуют, что надо не давать воли тому, что в святоотеческой терминологии называется «плоть». Плоть надо умерщвлять. И вот, она умерщвлена – как мёртвая корюшка, не принесшая своей икры в воды просторной Ладоги. Что же дальше? Что после смерти плоти? Утонченное ли восприятие духовных и псевдодуховных реалий, видения и откровения, а порой и бредовые видения голодного, лишенного сна, переутомленного человека? Последнее бывает и в тоталитарных сектах, бывало и в фашистских, и кгбистких застенках…
Кто-то скажет – «аскеза должна быть правильной, надо стаскивать за ногу юношу, лезущего на небо». Но даже ссылка на преп. Иоанна Лествичника здесь становится двусмысленной. А что, если юноша – Алёша Карамазов или Макарий Великий, и действительно так религиозно одарён, что хочет отдать всё? Только ли в правильной аскезе, в постепенном упражнении в посте и неспании дело? Ради изысканных духовных движений, приходящих от поста и психофизических упражнений, сопутствующих молитве, совершаем мы «постное течение» или бежим ко Христу? И не отходит ли Он на задний план – потому что новообращённые ищут чего-то конкретного и одновременно безличного, словно вещь, словно новое ощущение.
Порой западные христиане переходят в Православную традицию, наслышавшись и начитавшись о Нетварном Свете, и хотят получить сей experience, это новое ощущение. Что же – джентльмен заинтересовался Востоком, неважно, индийским или христианским. Но разве для нас традиция Православия тоже так чужда, что мы готовы сделать из нее средство для получения разного рода духовных ощущений? Ведь в этой традиции есть, и неспроста, надо полагать, слово «прелесть»…
Есть постники, которые ищут «нетварный свет», «благодать», «очищение», «отпущение грехов», «спасение», «вразумление», а иногда снисходят они до более простой терминологии: «в пост лёгкость какая-то появляется», «радостный такой, невесомый», «хочу снова пост, тогда опять словно на крыльях полечу». И приходит новый пост, и постящиеся упиваются своими ощущениями, принося им в жертву не только свою плоть, но и отношения с близкими – разве не духовный, не христианский ли это повод? Да и Христос говорил, что таких, как мы, постники, умерщвляющие плоть, будут гнать…
О гонениях на постников Христос, собственно, ничего не говорил. Он брал куда выше. Он говорил о гонениях за Имя Его. Гонения, которые последуют за исповедание Его – Богом. Не далёким и ничего не делающим богом, но «Богом вблизи и вдали (Иер 23:23), Богом Живым, Богом, явившегося в полноте в Сыне — в Распятом, в Воскресшем. Ради лёгкости постившегося тела идём мы к Нему? Или ради ничего иного, кроме Него? Не хотим ли мы знать более ничего, кроме Иисуса Христа, при том Распятого? (1Кор.2:2). Или нам нужно от поста нечто полезное? Для здоровьичка, для духовной жизни, для духовных, вернее, психо-соматических ощущений? Чего мы хотим, в конце концов? Мы хотим узнать и почувствовать что-то новенькое – как любопытные слушатели Павла (Деян.17:21) или встретить Кого-то Нового и Совершенно Иного? Встретить и сказать в удивлении – «что пред Тобою мой пост, моё – всё?… Я понял, что я себя спасти не в силах, но вижу — Ты спасаешь вопреки всему…»
И Он приходит – не благодаря смиренной аскезе Зосимы, не благодаря высокой аскезе Марии. Он приходит вольно и весело, сильно и живо, и небывало. К нему устремлены открытые уста поблекшего лика преподобной Марии Египетской– словно рыбы, выброшенной на берег. Во всей своей невероятной аскезе она – лишь умерщвлённая рыба, и ризы ее бесцветны. Она смотрит на Чашу, будучи повернута в профиль – и это потрясающий образ. В профиль на Христа смотрят Его враги… Мария, возлюбившая Христа, отдавшая все свои силы борьбе с грехом десятилетия в пустыни – всё равно сама, своими силами не стала «своей Богу». Ибо только кровью Христовой мы становимся соучастниками святых и родными Богу. И таковой стала она, причастившись долгожданных Таин Тела и Крови, и взойдя к Сыну Божьему, Спасителю своему…