Огромное количество людей придерживается убеждения в том, что мечты украшают жизнь. Значительно меньшее их количество обращает внимание на то, что мечты никогда не сбываются. Тех, кто несмотря ни на что продолжает в мечтах питать несбыточные надежды, принято считать романтиками (правда, у психиатров на этот счет подчас бывает свое особое мнение). Остальные начинают никогда не надоедающий процесс — предпринимают поиски виновных в несбывании своей мечты, что, между нами говоря, жизнь отнюдь не украшает. А между тем…
Преамбула о мечтаниях
Соблюди нас от всякого мечтания, — просим мы в одной из вечерних молитв. Поскольку неподалеку находятся слова о плотских страстях, то часто считается, что и мечтания, от которых следует беречься, относятся к той же сфере телесных искушений. Ан нет. Всякое — оно всякое и есть, и достаточно много за всю историю христианства сказано об особой вредоносности именно возвышенных мечтаний, и чем они выше, чем вроде бы благороднее, тем вредоноснее.
Так что ж, скажет мечтатель, так и жить без мечты — скучно, серо, приземленно? А ему могут предложить поразмыслить о том, что в сущности то же самое может сказать и наркоман о жизни без наркотика. Аргумент, конечно, сильный, но не вполне корректный, потому что так ведь и художника можно убеждать во вредоносности искусства, а музыканта — музыки, и горе в том, что некоторые из них убеждаются.
Очень трудно выносить решения в области человеческого сознания, и к тому же такие решения всегда будут неполными и неабсолютными. Однако есть один простой критерий: степень соотнесенности мечты с реальностью.
Вот старый-престарый пример. Во времена разрядки группа советских школьников отправилась в гости во Францию. Жили они там в семьях французских школьников, естественно, пионеров, естественно, с родителями-коммунистами. Это не помешало деткам по возвращении «отблагодарить» хозяев за гостеприимство, обругав их в телепередаче. Наше превосходство они обосновывали так: французские дети живут плохо, у них нет мечты. У них по трое-четверо-пятеро братьев и сестер, мама не работает. Скучно. Мы им говорили: я буду космонавтом, я буду балериной, а они говорили: а я буду шофером, как мой папа… Ну не понимают дети, что если шофер может прокормить большую семью так, чтобы быть при этом примером для своих детей, то это вовсе даже хорошо. А еще лучше — не питать несбыточных надежд. Сейчас эти мечтатели уже старики, и никаких балерин и космонавтов из них вроде бы не образовалось. Скорее уж жизнь не обошлась без разочарований, а для того, чтобы разочарования давали опыт, помогающий жить и мыслить, нужна еще и мудрость, и благо, если они ее обрели.
А если конкретнее…
Попробуем рассмотреть совокупность мечтаний (и, соответственно, неудовольствий) в области школьного образования, причем, так сказать, по ролям. Начнем с того, что откажемся от рассмотрений мечтаний администрации «надшкольного» уровня, потому что таковая, то есть средняя и высшая, во всех областях жизни всегда хочет одного и того же: хороших показателей, критерии которых сама и разрабатывает. А по причине неистребимого оптимизма школьную администрацию и преподавателей будем рассматривать как единую корпорацию с едиными же (и благими) интересами.
Посмотрим, что происходит с мечтами непосредственных участников учебного процесса и самых близких заинтересованных лиц, с которых и начнем. Заранее скажем, что самым общим образом (почти) всех вовлеченных в учебный процесс в связи с их мечтами можно обозначить термином Стругацких: желающие странного, только в «Попытке к бегству» так называли диссидентов некоего тоталитарного общества, а у нас вроде бы тоталитаризм в основном изжит, и поэтому желание странного распространено гораздо шире.
Чего хотят родители от школы?
От школы родители (обобщенные) хотят много чего.
Хотят, чтоб не очень детей нагружали; чтоб дети не хныкали, что-де много задают, и не укрывались за школьными заданиями и делами от родительских притязаний на их времяпрепровождение. Чтоб не росли больно умными и не нужно было бы в ужасе рассматривать домашнее задание, которое чадо просит объяснить и в котором ничего не понимаешь.
Хотят в то же время, чтоб дети все время были заняты и не путались под ногами; чтоб не требовали к себе особого родительского внимания. Чтоб ни секундочки свободной у детей не было и чтоб были ими охвачены все области человеческой деятельности. Чтоб обладали из ряда вон выдающимися познаниями и навыками, как какие-нибудь титаны и корифеи Возрождения. Чтоб получили все на свете призы и медали и повсюду поступили без экзаменов. И одновременно сразу после школы стали бы зарабатывать кучу денег (величина кучи зависит от воображения и привычек родителей). Вот и мечутся мелкие мученики в сопровождении более крупных (бабушек и мам): языки (как минимум английский, далее везде вплоть до китайского), плавание, теннис, фигурное катание, лошади (это для более обеспеченных), пение, рисование, танцы… Друзей нет, эмоциональная сфера на нуле, привычка думать и созерцать увядает на корню, не успев развиться.
Замечательно, что погоня за стопроцентной детской занятостью, облегчающей родителям жизнь и снимающей с них заботы, еще в дошкольную эпоху оборачивается полной своей противоположностью, но почему-то этого не видят. «Мы для него/нее ничего не жалеем», — звучат гордые слова, со временем трансформирующиеся в жалобное «Мы ему/ей все обеспечили, а он/она…».
Полная ответственность и за то, чтобы дети не перенапрягались, и за то, чтобы у них продыху не было, возлагается на школу. Поэтому всяческая внешкольная занятость, которую родители обеспечивают сами, сопровождается у них раздражением в адрес школы (и ребенка, но об этом ниже), а мысль о том, что школа, пожалуй, обладает умением рассчитывать нагрузку, в голову не приходит, потому как ребенок мой и я вообще лучше знаю. Венчает все это безобразие тлетворное обыкновение ругать учителей в разговорах с детьми: «А что твоя училка понимает?» (это цензурный вариант). А если родители слегка состоятельные, а дети заражены бациллой успешности, то они начинают учителей в грош (в прямом смысле!) не ставить, а то и сами издеваются, и товарищей подбивают. Мы, кажется, уже доросли до ситуации, описанной в «Дэвиде Копперфилде», где богатый ученик безнаказанно оскорбляет бедного учителя. Только вот Диккенса на нас нет.
Да полно, так ли уж нужно это детям? И так ли уж, по большому счету, нужно это родителям, если отвлечься от их собственных амбиций? А с этим ведь никогда покоя нет: у меня должно быть все лучшее: обиталище, машина, мебель, одежда, самый дорогой кот, самая модная собака — и дети должны подстраиваться в этот ряд.
А от детей чего родители хотят?
Однако обилие и противоречивость родительских претензий к школе бледнеют и тускнеют в сравнении с их же претензиями к собственным детям (собственный — вот ключевое слово!).
Ребенок должен быть вылитый я. Поскольку этого хотят оба родителя, не вполне друг другу тождественные, то это желание, основанное на незнании генетики и социальных наук, занимает много времени и служит исходной точкой для бесчисленного количества семейных конфликтов. Нужно заметить, что сходство ребенка с собой родители готовы признать в его звездные часы и горячо отрицают при его неудачах, что даже в языке отражается: Объясни наконец своему сыну… говорится отнюдь не тогда, когда сын молодец.
Значительную роль в дестабилизации домашней атмосферы играет еще и то, что о себе у большинства родителей представления не вполне адекватные. Поэтому в понятие «вылитости» входит и то, что нужно быть оторвой, и то, что нужно быть отличником-аккуратистом, никогда не спорить со старшими — но и не лезть за словом в карман, не драться, но установить среди сверстников террор имени себя, не кокетничать, но пользоваться абсолютным обожанием лиц противоположного пола, никогда не просить денег, но выглядеть не хуже других… Это если не считать требований к внешности (вплоть до роста и цвета волос) и к таким природным данным, как голос, слух, ритмичность и спортивные способности.
Короче говоря, такой тип родителей всегда недоволен. Кто виноват? — конечно, другой родитель, бабушки-дедушки, соседи и школа, школа, школа.
А теперь вопрос философский: можем ли мы считать, что всякий человек, у которого чадо доросло до школы, уже познал самого себя? Это вряд ли. Можем ли мы считать, что он обладает совершенным знанием своего ребенка? Вот уж чего нет, того нет. А что, разве редко бывает, что приходит мамаша вполне сформировавшегося лентяя, нахала и циника в школу и на голубом глазу объясняет учителю, что дитё старательное, застенчивое и ранимое, а также хрупкое, и голову однокласснику проломило исключительно на нервной почве, а к нему подхода не нашли. И самое печальное, что она при этом не врет. Ну, почти не врет, а и на самом деле так думает.
И второй философский вопрос: соответствует ли способность человека понимать и воспитывать ребенка репродуктивной способности? Ой, — и больше ничего тут не скажешь. Потому что история человечества битком набита вопиющими примерами того, что это не так. А в последнее время примеров еще больше и вопиют они еще громче.
Тем ужаснее участь учителя и тем горше доля детей.
Чего хотят учителя от своих учеников?
Не будем судить их за то, что они хотят, в общем, вещей нормальных: чтобы ученики были преданы идее учения, чтобы приняли как данность то, что учителя желают им добра. Чтоб на уроках сидели тихо, чтоб задавали лаконичные вопросы по существу, чтоб выполняли домашние задания. И активно участвовали во внеклассной работе.
Дальше начинаются несогласования. Всеобщее обучение порождает ситуацию, когда учеником должен становиться тот, кто этого, может быть, вовсе не хочет. Его еще убедить надо, а это занятие трудоемкое и не всегда успешное. Сейчас почти не встретишь Филипка, преодолевающего трудный путь к учению несмотря ни на что. Есть дети, особенно в младших классах, любящие ходить в школу, потому что там можно весело играть, но это далеко не то же, что любовь к знаниям.
Насчет того, что учителя желают добра — примем это как данность, тем более что в большинстве случаев это так и есть. Но вот понимание добра у учащих и учащихся может расходиться до полной противоположности. Потому что у первых помимо школы есть невероятное количество источников знания, и в большинстве своем источники эти мутны и сомнительны, — и с тем большей охотой приникают к ним неопытные умы. И ничего тут в общем не поделаешь, потому что каждый конкретный случай удавшегося разубеждения — на уровне чуда.
И вот тут-то мы снова сталкиваемся с философским вопросом: а каким должен быть ученик с точки зрения преемственности знания? Увы, ничего продуктивного мы здесь не найдем, потому что идеальный ученик, во-первых, должен представлять собой пустой мешок, заполняемый учителем и только им, а во-вторых, все, что попало в этот мешок, должно пребывать там всегда. И никаких других источников. Что чревато внутриличностными коллизиями даже в таком невинном случае, когда педагоги-предметники о чем-то имеют каждый свое мнение.
В принципе реализация такого идеала возможна при условии, что учитель выбран учеником сознательно и добровольно и что он тем самым является единственным и непререкаемым авторитетом. Конечно, так бывает. Но редко. И, наверное, хорошо, что редко, потому что эта система в реальности прямо-таки провоцирует крушение кумира, а вместе с кумиром может рухнуть и личность ученика.
Еще фантом: идеал родителя в глазах педагога
Вообще-то фантом этот отличается от родительских фантомов изначальной доброжелательностью: для учителя идеал родителя — это Родитель Сотрудничающий. Чтоб приходил, смотрел в глаза и спрашивал робко: «А что мне делать? Мне какое задание?». И вот, вместо этого учителя´ , как говорится, по полной программе получают кучу претензий (см. выше). А которые родители более-менее воспитанные и претензий не высказывают, те смотрят с разными нехорошими выражениями в глазах. К сбору средств тоже относятся с заведомой убежденностью, что деньги эти учителя как минимум пропивают. Или наоборот, суют какую-то незапланированную мзду с разными опять-таки нехорошими задними мыслями. В общем, никакой гармонии.
И начинает изначальная доброжелательность перерождаться в пламенное желание, чтобы родителей вообще не было. И в придачу к тому, что дома дети слышат про учителей нечто совсем нелестное, в школе они про родителей рискуют услышать даже и что-то оскорбительное для семьи в целом. Редко, но бывает.
Однако если сотрудничающий родитель все-таки может появиться, то родитель «нулевой» — вещь невозможная; ведь даже у детдомовских детей есть воспитатели, худо-бедно замещающие родительские функции. Получается, что учитель никак не может стать для ученика уникальным средоточием знаний и единственным источником воспитательного воздействия. Это в любом случае обидно и очень-очень часто несправедливо, но ничего тут не поделаешь, потому что достичь этого можно было бы лишь тогда, когда на земле остались бы два человека: учитель и ученик. Правда, свобода воли и тогда могла бы что-нибудь нехорошее устроить…
Увы, добрые намерения чрезвычайно часто приводят к печальным результатам. Возможно, что это объясняется именно тем, что в основе их — любовь.
Ну вот и сказано это всеобъясняющее слово. Вся жизнь человеческая — это поиски любви и попытки научиться любить. К сожалению, число тех, кто этого не понимает, любовь взращивать не согласен и считает, что учиться тут нечему, чрезвычайно велико и все растет. А между тем сказано, что главная заповедь, которую дал Христос — о любви (Ин 13:34: Заповедь новую даю Вам, да любите друг друга). Сказано также, что Господь долготерпелив и многомилостив (Иоил 2:13). Но не сказано, что терпение Его беспредельно, поэтому испытывать долготерпение Божие — занятие рискованное и лучше ему не предаваться.
В качестве предваряющего итога нашей темы мы уже имеем право сказать, что обе рассмотренные нами группы хотят именно что любви, но часто и сами не отдают себе в этом отчета. А даже если и отдают в той или иной степени, то все равно им самим плохо удается подвиг любви и, что еще печальнее, они не в силах понять, что их любят.
А дети чего хотят?
Да и дети хотят ровно того же, только еще слабее, чем взрослые, отдают себе в этом отчет и еще туманнее это выражают. Как часто можно услышать, что ребенок дурью мается и непонятно чего хочет. Насчет дури — так говорить нехорошо, а насчет непонятно чего хочет — так это чистая правда; горе в том, что не только он не понимает как следует, чего хочет, но и те взрослые, от которых он зависит, этого не понимают и, к сожалению, очень часто понимать не хотят.
Если мысленно вернуться к самым маленьким, то вот типичная картина: ребенок горько плачет, а мама с тревогой спрашивает, чего же он в конце концов хочет. А он говорить толком не умеет. Попытки предложить ему что-то вызывают только отчаянные взвизги. Считается правильным перестать обращать внимание на вопящее чадо, дескать, сам успокоится. А оно не успокаивается, а замолкает в изнеможении, в обиде, в разочаровании.
Старая история:
— Мама, ты меня любишь?
— Когда ты хороший мальчик, то люблю, а когда плохой, не люблю.
Вздох:
— А я тебя всегда люблю.
Собственно говоря, кто нам сказал, что с семи до семнадцати лет перед нами индивиды, в совершенстве владеющие способностью четко выражать свои мысли? Может, мы еще вообразим, что мы это умеем?
Вот один мельчайший пример. После теракта в подземном переходе журналист с возмущением описывает, как какая-то девушка внимательно рассматривала жуткую картину, а другая дергала ее за руку и говорила: «Пойдем, мне скучно». Легко вообразить себе журналистские громы и молнии в адрес второй из девушек.
А между тем виновна она только в инфантилизме, потому что на языке детей скучно обозначает «страшно».
Да, дети не умеют толком выражать свои мысли, свои желания, наконец, свою любовь. А мы не умеем их толком понимать. Если нам нужно, любой иностранный язык сможем выучить, но только не язык наших детей, которые от нас зависят. А совсем скоро и мы будем от них зависеть — и что тогда?
Мается детская любовь, не понятая, не принятая, безответная, и превращается… сами понимаете во что.
Немного утопии
Итак, мечтать не полезно, но полезно знать, чего следует хотеть, потому что — а вдруг что-то из этого и сделается?
Всеобщей полной и совершенной любви мы в ближайшее обозримое время явно не дождемся. Но хорошо бы нам помнить, что нам нужна именно она.
Как было бы хорошо, если бы отдельно взятый папа тепло сказал своей жене: «Слушай, я, в общем, не Эйнштейн, да и ты, родная моя, не Мэрилин, а ведь живем, и даже дружно и неплохо. Так чего же мы к Ваське (Катьке) привязались? Проживет небось». Ну, что им стоит догадаться, что и на Моцарта чадо не тянет, и полиглот — не самая счастливая участь в мире (это даже если не путать его с пылесосом). Интересно, сколько еще юристов и бухгалтеров способно вместить наше многострадальное отечество? И кто будет покрывать дефицит добрых, совестливых людей?
И почему бы просветленным родителям не посмотреть человеческими глазами на учителей и не увидеть, что те — люди как люди, бывает, устают, бывает, радуются, а в институте их долго и старательно учили возиться с детьми, и они это, в общем, умеют — не все гениально, но лучше, чем первый попавшийся дизайнер. Или даже вокалист.
И почему бы учителям не обозреть своих учеников умудренным взором и не сказать: «Ну и охломоны наши дорогие! Ну и бармалеи наши любимые! Как бы их пообтесать, чтоб с деревьев спускать можно было?» И тогда за стеной охломонов и бармалеев (если уж не любимых, то хотя бы терпимых в этом своем качестве) робко проглянет кто-то, с кем и посерьезнее повозиться стоит.
Нам долго и старательно морочили голову в отношении человеческой природы, которую идеология якобы в состоянии изменить. А между тем ничего такого даже отдаленно похожего на железно-стальное поколение строителей коммунизма и обитателей его нет и не предвидится. Если честно, то сонмом святых наше население тоже вряд ли будет.
А кто же мы? — А люди как люди; есть среди нас хорошие, есть очень хорошие, есть плоховатые, есть ужасные. И хорошо бы нам всем — учителям и родителям — относиться ко всем нам мудрее, терпимее, трезвее и с хоть крошечкой душевного тепла.
И всем вместе старательно учиться любить и понимать детей.