Обливаясь слезами, я расспрашивал о Господе всех, когда-либо видевших Его: пророков, апостолов и отцов, поистине мудрых… Со слезами и великой скорбью сердца я упрашивал их сказать мне, где они некогда видели Его, или в каком месте, или как и каким образом?[1]
Святой Симеон Новый Богослов
Наследие и святость: как соотнести
В истории русской церкви XX века имя отца Александра Меня является одним из самых известных и самых противоречивых. О нем знают почти все христиане в России и многие за ее пределами. Для его учеников он является одним из самых ярких проповедников, пастырей, быть может, богословов нашего времени. Его смерть – безусловно мученическая смерть.
Для противников Меня его творчество – также яркое событие церковной жизни 1970-80-х годов, но это наследие они оценивают с отрицательным знаком: отец Александр был ярким проповедником, однако вел людей не в Церковь, а в некое «околоцерковное пространство», в значительной степени от нее отгороженное. Или даже в межцерковное, что связывается с отрицательным видением экуменической позиции отца Александра.
Последователи этих двух концепций друг с другом еще не встретились. Из множества книг и статей, посвященных Меню, большинство является либо «акафистом», либо «акафистом наоборот». Это говорит не только о том, что «путь к диалогу» всегда труден, но и о чрезвычайной сложности самого феномена личности отца Александра и его творчества.
Вопрос о наследии Меня особенно остро встает в связи с дальнейшей судьбой русского «церковного либерализма», но в первую очередь – в связи с возможной канонизацией отца Александра. Его гибель – при любом отношении к нему – является смертью страстотерпца, так как он был убит как православный священник, что убийцам должно было быть известно.
Почитание отца Александра Меня в качестве святого уже в течение многих лет достаточно широко распространено среди его духовных чад. Однако этого недостаточно для полноценного церковного признания его святости, так как встает вопрос о его наследии.
Здесь может быть два ответа: либо наследие и вся деятельность канонизируемого человека признается полностью православной, либо сомнительные моменты соответствующим образом комментируются. Так, при канонизации Царя-Мученика было оговорено, что во внимание принимается в первую очередь не царствование, но сама смерть и непосредственно предшествующий ей период.
У многих отцов Церкви было в учении нечто, с верой Церкви расходящееся. Иногда это достигало достаточно опасной грани: мы до сих пор не знаем, был ли Псевдо-Дионисий Ареопагит православным, или же он был монофизитом. Однако неоднозначные места его писаний были в православном духе истолкованы святым Максимом Исповедником, и этот комментарий сделал ареопагитический корпус полностью приемлемым для православного мира, а святость его автора – несомненной.
Если есть проблема с наследием отца Александра, то именно на его духовных чадах и последователях лежит долг признать это, исследовать и, в конце концов, сделать его приемлемым для аутентичного христианского сознания.
Мне кажется, что основной вопрос, связанный с наследием Меня, с его видением мира и христианской веры, – это вопрос его экклезиологии, то есть концепции того, что есть христианская церковь и традиция. Это вопрос принципиальный для любого христианина и для каждой христианской общины.
Для большей ясности я буду сравнивать те или иные аспекты экклезиологии отца Александра Меня с видением одного из наиболее ярких, оригинальных и признанных православных богословов XX века – отца Александра Шмемана.
Протоиерей Александр Мень
Опыт открытия и свидетельства
В жизненном пути протоиерея Александра Меня (1935–1990) и протопресвитера Александра Шмемана (1921–1983) есть много общих черт. Они были людьми примерно одного поколения, писали на одном и том же языке, служили одной и той же Церкви, притом, что Мень всю свою жизнь провел в Советском Союзе, а Шмеман – во Франции и Соединенных Штатах.
Но, пожалуй, главным в этом их единстве было то, что они оба (как и значительная часть людей их поколения) заново открывали для себя Христа и Его Церковь.
Отец Александр Мень вырос в эпоху, когда знание о Христе и Церкви в России уже не было «разлито в воздухе», как раньше. Напротив, оно собиралось в противовес всей окружающей советской культуре. Добытое таким непростым образом христианство воспринималось как что-то новое, не переданное с поколениями, но только что обретенное. Этому способствовало и еврейское происхождение Меня: при том, что он был крещен в детстве вместе со своей матерью, сознательный выбор христианства и, позже, священства был так или иначе кардинальным решением.
При таком ощущении новизны христианства отношение к нему отца Александра было именно личным: он сам выбрал его, пришел к нему своими путями (через религиозных философов, через людей из Катакомбной церкви, через культуру), сам определил свой путь. В каком-то смысле он уподобился апостолу Павлу, который «не стал советоваться с плотью и кровью, и не пошел в Иерусалим к предшествующим апостолам» (Гал. 1:16–17).
Для окружающей культурной и идейной среды того времени выбор Меня был чуждым и враждебным. Отнюдь не будучи диссидентом, отец Александр всю свою жизнь противостоял духу времени. Однако именно в этой среде, не знающей Христа, яснее всего был виден «миссионерский императив» христианства: «Итак, идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам; и се, Я с вами во все дни до скончания века» (Мф. 28:19–20).
В свободном и миссионерском восприятии христианства отца Александра вера, как ей и подобает, была устремлена не в прошлое, а в будущее. Христианство должно было не противостоять миру и культуре, но привносить в них новое измерение, которого им самим по себе не хватает. И в конце концов, как и в первые века своей истории, оно должно, конечно же, победить: «Идоли бо, Спасе, не терпяще Твоея крепости, падоша». И эту победу отец Александр воочию увидел еще при своей жизни: тысячи людей, приходящих в храм, возможность открытой проповеди, начало свободного восстановления церковной жизни. Его гибель была гибелью победителя, достигшего своей цели и засвидетельствовавшего верность ей своей кровью.
Отец Александр Шмеман происходил из русской дворянской семьи немецких корней, но родился в 1921 году уже во Франции, где и провел первые 30 лет своей жизни, переехав после войны в Америку, как и многие русские изгнанники.
Воспитанный в русской культуре и православии, но уже в западном мире, Шмеман мог быстро убедиться, что «христианство – не система идей и уж во всяком случае не идеология. Оно есть опыт и свидетельство об этом опыте, непрестанно передаваемом Церковью»[2]. Окружающий мир казался невероятно далеким от христианского благовестия и все дальше и дальше уходящим от него. Но именно эта разделенность мира и христианства, как и в опыте Меня, заставляла вспомнить о христианстве как миссии.
Всю свою жизнь Шмеман нес весть о христианском видении мира, культуры, о преображении и спасении. Он делал это через священническое служение, через книги, преподавание, лекции, проповеди. Его жизнь тоже можно считать «опытом удачи»: его книги еще при жизни автора переводились на самые разные языки, под его влиянием множество людей пришло к вере и в Церковь, была создана одна из самых замечательных богословских школ (Свято-Владимирская семинария в Нью-Йорке). При его активном участии родилась новая поместная церковь – Православная Церковь в Америке. После своей достаточно ранней смерти отец Александр остался одним из самых ярких богословов и просто христиан прошедшего столетия.
Протопресвитер Александр Шмеман
Так похожи… И настолько различны
В жизненном пути, взглядах Меня и Шмемана в самом деле можно увидеть достаточно много общего. Помимо собственно христианской веры, их обоих объединяла любовь к этому созданному Богом миру, к его жизни и культуре, ко всему его многообразию, любовь к западной цивилизации.
Однако при всем этом есть явные различия, на которых я хотел бы остановиться. Возможность сопоставления взглядов этих двух людей Церкви исходит как раз из того, что они слишком во многом близки друг другу и поэтому сравнимы. Эта близость могла проявляться даже в самых неожиданных вещах:
«В кабинете отца Александра Меня, – замечает Никита Струве, – висела репродукция иконы святого Иоанна Богослова «Благое молчание», специально заказанной отцом Александром Шмеманом и висевшей в его кабинете в Свято-Владимирской семинарии…»[3].
Разница между ними лучше всего видна в посмертной судьбе их наследия. При всей неоднозначности некоторых текстов и мнений Шмемана, его наследие принято Церковью. Многие его книги еще при жизни были переведены почти на все языки, на которых сегодня говорят православные общины, включая финский и японский. Для Православной церкви в Америке (и отчасти для православных во Франции) отец Александр является одним из «столпов».
Вот так говорил о нем на одном из вечеров памяти его друг и соратник Никита Струве:
«Многие из здесь присутствующих знали отца Александра, одни – хорошо, другие поверхностно; многие помнят отца Александра – остроумного собеседника, охотно шутившего, иногда жестким словом кого-нибудь высмеивавшего, курящего одну папиросу за другой, смотревшего по телевидению состязания по бейсболу, любившего жизнь во всем ее разнообразии и богатстве, и тем не менее мы можем смело сказать уже сейчас, что этот современник, наш современник, будет, как и Хомяков, рано или поздно назван и признан подлинным учителем Церкви»[4].
В отношении Меня отнюдь нельзя сказать, что его наследие Церковью воспринято, при всей его широкой известности, а также почитании среди духовных чад и множества инославных. Однако это признание в одном случае и непризнание в другом является скорее симптомом иных, более глубоких различий.
Наиболее ярко эти различия проявились в отношении к вопросу «православие-инославие». Свою книгу «На пороге Нового Завета» (и соответственно весь шеститомник) отец Александр Мень завершает небольшим послесловием, ставшим, быть может, одним из его наиболее известных и знаковых текстов:
«Желание сберечь отечественное наследие будет нередко выливаться во вражду ко всему чужому. Истинным захотят считать только одно из земных воплощений христианства, то есть свое. Разрушая духовное соцветие церквей, вспыхнут распри, соперничества, расколы. Противоположная уравнительная тенденция приведет к попытке умалить или игнорировать неповторимую красоту каждого исторического облика Церкви. В действительности же вселенское христианство подобно горе, опоясанной лесами, кустарниками, лугами и ледниками, которые вместе составляют ее цельное одеяние. Нельзя ждать, что свет Евангелия будет преломляться одинаково. Проходя через толщу различных народов, он станет создавать все новые и новые ландшафты духовности»[5].
Уже этот текст говорит о том, что, по мысли его автора, все «земные воплощения христианства», в том числе и сотни христианских конфессий, существующих сегодня, – это лишь «новые и новые ландшафты духовности», создаваемые различными народами. Несколько огрубляя, можно сказать, что принимается все многообразие того, что называется христианством, принимается существующая сегодня раздробленность христианского мира. Мень отнюдь не был сторонником организационного объединения всех конфессий в некую «суперконфессию», но отношение к разным направлениям христианства как к ветвям одного дерева в приведенном отрывке нельзя не заметить.
Позиция Шмемана в этом вопросе кардинально отлична, и если не знать всей его широты, образованности и открытости, то ее можно было бы назвать узостью и нетерпимостью:
«…Я все более и более убеждаюсь, – писал он в одном из своих писем, – что только православие, как истина о Боге, о человеке, о мире, как общее видение космоса, истории, эсхатологии и культуры, можно сегодня противопоставить разложению и умиранию мира, созданного христианством, но от которого он в безумии своем отказался. Но чтобы это противопоставление было действенным, надо чтобы православие снова стало Божественной простотой, Благой вестью в чистом виде, радостью, миром и правдой в Духе Святом»[6].
Из всего множества «земных воплощений христианства» Шмеман выбирает лишь одно – православие, как силу, которая может быть противопоставлена всеобщему умиранию. Означает ли это культурную и человеческую узость? Вряд ли. Это слишком противоречит всей жизни отца Александра, служившего литургию, преподававшего и писавшего по-английски, а своей культурной родиной считавшего Францию. Просто Православная Церковь была для него не «русским воплощением христианства», не эмигрантским гетто, но подлинной Церковью, родившейся в день Пятидесятницы.
Для Меня разделения христиан – это прежде всего разделения по темпераменту, культуре, психологическому складу. Об этом он говорил в одном из своих интервью:
— А как Вы в качестве православного относитесь к другим исповеданиям?
— Отношение мое сложилось не сразу, но путем долгих размышлений, контактов и исследований я пришел к убеждению, что Церковь по существу едина и разделили христиан главным образом их ограниченность, узость, грехи. Этот печальный факт стал одной из главных причин кризисов в христианстве. Только по пути братского единения и уважения к многообразным формам церковной жизни можем мы надеяться вновь обрести силу, мир и благословение Божие»[7].
Таким образом, разделения христиан являются просто следствием человеческой слабости и человеческих различий, поэтому они и врачуются через взаимное узнавание и уважение.
У Шмемана есть текст, касающийся как раз этих «слабостей и различий», пусть не в общечеловеческом, но в личном плане. И здесь опять иная позиция:
«Если Церковь есть Сам Христос, то все назначение христианства в том, чтобы сделать нас сообразными Христу. И оправдание себя тем, что я, мол, «такой человек и имею такой характер», является чистой психологией, с которой нужно бороться. Если семя, то есть мое Я, падшее в землю, не умрет, то останется одно. Но если Я умирает, то возрождается в согласии с целым, как отображение согласия со Христом, живущим в Церкви. В каждом христианине отображается весь опыт Церкви, и это есть основа христианства. Опыт каждого отдельного человека может быть расширен до пределов соборного сознания, и в этом основа нашего пути»[8].
Да, все люди, все народы различны, однако каждый способен уподобиться Христу во всей полноте. Это не может быть уделом одних славян или одних англосаксов. В этом смысле позиция Шмемана кажется более кафолической и согласной духу раннехристианской проповеди, предлагавшей одну и ту же Благую Весть, одну и ту же Церковь как иудеям, так и эллинам.
В отношении различия конфессий по психологическим особенностям разных культур также встает вопрос: а действительно ли сообщества людей одного культурно-психологического склада оказываются в православии, а другие, например, в католичестве? Можно ли в сегодняшнем открытом мире утверждать, что египтяне, сирийцы и греки больше похожи по своему складу на жителей Валаама и Соловков, а не Испании или Италии? Но при этом опыт и мистика у египетских и соловецких подвижников одна, а у испанских или немецких монахов после разделения церквей – другая. Но где тут единство психологического склада?
В советское время это могло быть не особенно заметно из России, но сегодня это очевидно. Поэтому учить сегодня о разделении христиан на конфессии просто по культурно-психологическому признаку, как делал в свое время Мень, вряд ли возможно.
Отцов Церкви – не читать? А кого?
В свете таких отличий во взглядах двух людей Церкви на «широту и глубину» было бы интересно посмотреть, как они сформировались и кто в свое время повлиял на них. Скорее даже – кого они считали своими учителями. Об этом они оба нередко говорили.
«Кто из богословов и писателей оказал на Вас наибольшее влияние? – спрашивали Меня в одном интервью. – На первом месте я должен назвать Владимира Соловьева. Хотя многие его воззрения я не разделял, но он был моим настоящим учителем. А уже после него я изучал труды представителей русской религиозной философии. Бердяеву, Флоренскому, Булгакову, Франку, Лосскому и другим я очень многим обязан. Из западных философов в начале моих занятий наибольшее влияние на меня оказали европейские философы докантовского периода, а также Бергсон и Кристофер Доусон. Впоследствии, познакомившись с трудами Тейяра де Шардена, я обнаружил в его идеях много для меня близкого. Среди отцов Церкви излюбленными остаются Апологеты, Климент Александрийский и Григорий Богослов»[9].
Здесь отцом Александром достаточно полно дана его «духовная генеалогия». Безусловно, помимо этого была Катакомбная церковь, духовники, современные западные богословы, с которыми общался Мень, но здесь указаны те люди, с которыми он был в самом деле внутренне близок, и которых мог назвать учителями.
У Шмемана тоже есть ответ на вопрос о людях, повлиявших на него:
«Мне довелось, по милости Божией, – писал он, – учиться православному богословию в Парижском богословском институте у последних представителей, участников и вдохновителей религиозного возрождения начала века, быть свидетелем их огня, их веры, их верности Христу и Его Царству. И я твердо верю, что во тьме уходящего от Бога мира восторжествует их свет, их свидетельство, их видение»[10].
Нетрудно заметить, что оба ответа в значительной степени схожи. В жизни обоих отцов Александров важное место занимает русское религиозное возрождение начала XX века, оба они являются его «плодом» для второй половины прошлого столетия, один – в России, другой – на Западе.
Но при этом Шмеман воспринял это наследие в его «более церковной» форме, в той, которая положила начало «русскому» варианту западного православия. Для Меня это направление также имело значение. По его словам, он был ему «многим обязан», однако его путем оказался исходный вариант религиозного возрождения – соловьевский, – но перешедший не в «возвращение к отцам» (протоиерей Георгий Флоровский), а в интерес к западной религиозной философии, часто в таких ее оригинальных формах, как мысль отца Тейяра де Шардена.
Здесь речь идет не просто о «круге чтения». Шмеман, вероятно, лучше Меня знал западную литературу просто в силу своего трехъязычия и жизни на Западе (несомненно, что он очень хорошо знал французскую литературу, не пропуская ни одной книги), тогда как Мень, возможно, больше его прочитал русских духовных авторов XIX века. Но речь идет не об «уровне образования», в нем не приходится сомневаться, а о выборе ориентиров в духовном пути, выборе тех людей, которых Мень и Шмеман считали своими учителями.
Отец Александр Мень часто избирал для себя философов или богословов, иногда близких к науке и прогрессу, но зачастую далеких от православной традиции. Учителями отца Александра Шмемана были «последние представители религиозного возрождения начала века» на этапе их полного вхождения в Православную Церковь, когда из «философов» они уже превратились в «богословов» и представляли собой так называемую «парижскую школу».
Читая о возведении Менем своей духовной генеалогии к Владимиру Соловьеву, надо помнить, что при всей уникальности великого философа, о нем возможно писать такие исследования, как, например, «Владимир Соловьев и Православие», что подразумевает определенное дистанцирование Соловьева от Церкви, хотя как православные, так и католики продолжают вести за него временами весьма ожесточенную борьбу.
В случае Меня выбор учителей и соответственно видение себя в каком-то смысле вне Церкви – хотя, безусловно, внутри христианской веры и христианской культуры – должны были повлечь к определенному пересмотру церковного прошлого. В текстах и в пастырстве отца Александра довольно четко намечен отказ от значительной части церковного наследия. Воспоминания многих духовных чад говорят о том, что он сам не любил и другим не советовал читать отцов Церкви.
«Однажды я пожаловался, – вспоминает Михаил Завалов, – что не могу читать наши – отечественные – книжки о духовной жизни, хотя и понимаю, что это нужно. Он: У меня – то же самое. Я тоже не люблю их читать. И тут есть определенная причина. Они как будто стремятся создать свою обособленную от жизни среду, где говорят на своем особом языке. Это – эскейпизм. Так Феофан Затворник – современник Пушкина, Гоголя, Тургенева – пишет невиданно устарелым языком, который невозможно воспринимать, несмотря на его духовный опыт… А, скажем, западный епископ и писатель XVII века Франциск Сальский пишет свои книги о духовной жизни, не отставая в языке от современных ему светских писателей…»[11].
Отмечу лишь, что отцы Церкви – это множество людей, писавших в десятках различных жанров и на самых разных языках на протяжении двух тысяч лет истории христианства, поэтому отвергнуть их просто на основании неприемлемости или архаичности их стиля представляется непростым делом.
Казалось бы, непонятных авторов прошедших веков, да к тому же в старых переводах, можно было заменить на современных православных авторов, чьи тексты ходили по Москве в самиздате и, безусловно, были Меню известны. Но замена иногда производилась в другом направлении:
«Читаю толстую биографию святой Терезы Авильской, подаренную отцом Александром, – пишет одна из его духовных чад, – и чтение это действует на меня необычайно плодотворно. Святая Тереза, будь моим небесным другом, наставницей, предстательницей!»[12]
Или дальше: «Сегодня около двух часов читала Игнатия Лойолу, подаренного батюшкой, хотелось бы проделать эти духовные упражнения, пока он в отпуске»[13].
Таким образом, отказ от православной духовной литературы как чтения для прихожан делался в пользу католической литературы, далеко не всегда современной [14]. Это не просто предпочтение «чужого» «своему» или хорошо написанного написанному плохо, это экклезиологический выбор, пусть и не приведший к переходу в католичество самого Меня и большинства его прихожан.
Если смотреть на приоритеты Шмемана в этом вопросе, то достаточно обратить внимание на работу издательства Свято-Владимирской Семинарии, ректором которой он долгое время являлся: среди издаваемых книг отцы Церкви, неизвестные американскому читателю, русская духовная литература, современные православные авторы.
Желавшие делать упражнения Лойолы или считать своей наставницей Терезу Авильскую просто оказывались в другой конфессии. При этом ясно, что работы многих инославных богословов можно найти в библиографии любой книги Шмемана, но это относится к образованности и научному уровню, а не к выбору духовного пути.
Историческое… Слишком историческое?
Нередко можно заметить достаточно негативное отношение Меня к монашеству. Не к недостойным монахам или находящимся в упадке монастырям (об этом см. «Приношение современному монашеству» святителя Игнатия Брянчанинова), но к монашеству как таковому:
«Со временем появятся христиане манихейского толка, ненавидящие все земное, похожие скорее на брахманов-самоистязателей, чем на учеников Христовых. Служение людям будет им казаться помехой к совершенствованию, хотя евангельское слово «любовь» останется у них на устах. «Хочешь приобрести любовь к ближнему? – скажет один сирийский монах. – Удались от него, и тогда возгорится в тебе пламень любви… Бегай от людей и спасешься». Это уже полная метаморфоза, делающая христианство сектой анахоретов»[15].
Все это можно было бы счесть критикой «перегибов» монашества, не будь разбираемая отцом Александром фраза сирийского монаха несколько измененной цитатой из святого Исаака Сирина (VII в.), одной из центральных фигур восточного монашества, который молился даже о спасении бесов и который до XXI столетия продолжает удивлять необычностью своего видения не только практикующих христиан, но и внешних исследователей.
Посмотрим эту цитату из Исаака Сирина в подлинном виде:
«Хочешь ли, по евангельской заповеди, приобрести в душе твоей любовь к ближнему? Удались от него, и тогда возгорится в тебе пламя любви к нему, и радоваться будешь при лицезрении его, как при видении светлого ангела. Хочешь ли также, чтобы жаждали твоего лицезрения любящие тебя? Имей свидание с ними только в определенные дни. Опыт – поистине учитель для всех»[16].
Вот как это комментирует современный русский богослов митрополит Иларион (Алфеев):
«Очевидно, что Исаак не дает здесь рекомендаций, относящихся ко всем людям вообще… Речь идет о специфически монашеском опыте приобретения любви к людям в результате отказа, хотя бы по временам, от общения с ними. Тем, кто далек от монашеской жизни, или кто знает о ней лишь теоретически, по книгам, нелегко бывает воспринять подобного рода опыт. Парадокс этого опыта заключается в том, что, удаляясь от мира, отшельники не отворачиваются от людей и даже тогда, когда они в буквальном смысле слова «бегают от людей», они своим бегством служат людям. Занимаясь спасением собственной души вдали от людей, отшельник способствует спасению других. Двенадцать веков спустя после Исаака Сирина другой великий монах – преподобный Серафим Саровский – выскажет то, что всегда было аксиомой монашеского делания: «Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи»[17].
Современный английский патролог епископ Каллист (Уэр) так вспоминает свое «знакомство» с Исааком Сириным:
«Одна-единственная тема проходила через три мои первоначальные встречи с Исааком – тема любви… Меня особенно поразило не только то, что Исаак ставит любовь в самый центр своей богословской системы, но та прямота, простота и мощь, с которой он говорит о божественном домостроительстве любви. Никогда прежде, за исключением Священного Писания, не встречал я кого-либо, кто мог сказать так много в столь немногих словах»[18].
Удивительно, что Мень не увидел этого в творениях Исаака Сирина. Он видел дух «секты анахоретов» там, где можно было бы увидеть христианство, направленное вглубь, а не вширь. Действительно, большинство писателей-монахов говорили не о преображении мира, а о преображении человеческой души. Но не это ли постоянное напоминание о том, что «Царствие Божие внутри вас», сделало монашество столь необходимым для Церкви?
Отец Александр Шмеман тоже считается «критиком» монашества, однако он неизменно утверждал, что «широкое монашеское движение, начавшееся в IV веке вслед за признанием Церкви императорской властью и приобретением ею некоего «статуса» в мире сем, было ничем иным, как новым выражением раннехристианского эсхатологизма, утверждением онтологической принадлежности христианства к жизни «мира грядущего», отказом от всякого постоянного обиталища в «мире» и от самоотождествления с ним»[19].
Шмеман не выбрал для себя монашеский путь, он жил в самой гуще современной жизни, однако зная, что «можно провести всю жизнь в пустыне и сделать больше для «миссии» Церкви, чем сделал человек, «специализировавшийся» на миссии»[20].
Каждый выбирает свой особый путь в христианской жизни, но подлинность этого пути, возможно, проверяется тем, что человек не отвергает другие пути, другие обители из того множества, что существуют в Царствии. Отец Александр Шмеман не был монахом, но признавал истинность монашеского пути. Отец Александр Мень был очень терпимым человеком, но в значительной степени отказывал в признании части святоотеческого наследия, монашеской традиции и русской духовной литературы.
Часто кажется, что Мень относился к историческому христианству как к слишком историческому. Не столько всегдашнее «недостоинство христиан», сколько униженное положение церкви в Советской России вполне могло дать повод отказывать многим традиционным формам церковной жизни в подлинно христианском происхождении. Особость своего времени нередко формирует восприятие всей христианской истории. Иной раз нападкам подвергались совсем невинные вещи, такие как сборники церковных правил.
«Я считаю, что Номоканон, – говорил отец Александр в одном интервью, – устаревшая и вредная книга. Это мое личное убеждение глубокое, что ее продиктовал не Дух Святой, а средневековые… христианские талмудисты. Это настоящий Талмуд! Если его почитать, с Евангелием там ничего общего нет. Это как раз книжники и фарисеи, враги Христовы составляли Номоканон и прочее…»[21].
Здесь все же нельзя не сказать, что Номоканон – сборник церковных правил – является важным памятником византийского канонического права, необходимого в церковной жизни любой эпохи. Его отличия от Евангелия совершенно понятны, так же как и в Ветхом Завете законодательные тексты по своим целям и стилю отличны от писаний пророков.
При чтении приведенной цитаты отца Александра надо иметь в виду сам жанр интервью и особенности собеседника, но стоит ли «оправдываться» в том, что разные эпохи церковной истории создавали правила, многие из которых действительно устарели, а многие законно действуют и сегодня?
Для Меня часто было важным дистанцироваться от внешней оболочки церковной традиции, или же подчеркнуть невозможность что-либо исправить. «Оправдываться» в том, что мы живем внутри Традиции, внутри Священного Предания – нередкая особенность многих христианских писателей XX столетия.
Будущее: книги и люди
Каково же будущее наследия отца Александра Меня? Как и в случае с отцом Александром Шмеманом, оно в значительной степени заключено в людях, которых они «родили во Христе» и привели в Церковь. Но в значительной степени – в их книгах и записях.
Можно сказать, что Шмеман в своем письменном наследии успел «поставить точку» – это его книга «Евхаристия. Таинство Царства», писавшаяся на протяжении многих лет и ставшая выражением всего его опыта и видения. Чтобы иметь еще немного времени на ее завершение, отец Александр согласился на трудное лечение неизлечимого рака… Символическим «итогом» можно считать и его последнюю благодарственную проповедь.
Последним текстом Меня была его лекция «Христианство», прочитанная за день до гибели, 8 сентября 1990 года. Считается, что он успел написать практически все, что в свое время задумал. Так ли это на самом деле? Можно ли считать оставленное нам наследство завершенным?
Земная жизнь отца Александра прервалась слишком внезапно – убийством по дороге на воскресную литургию, что поставило его в один ряд с людьми, погибшими за Христа. Его можно считать святым по факту его смерти и сопутствовавших ей обстоятельств. Но перед общецерковным признанием его святости должен быть решен вопрос относительно проблем, поставленных его наследием.
В итоге мы видим странную вещь – через книги Меня множество людей приходит к вере, его книги еще долго будут лучшим введением в Библию на русском языке, однако во «внутрихристианском пространстве» тексты отца Александра служат иной раз неоднозначным руководством.
Похоже, сам он это понимал, так как лучшее, что им написано, заканчивается Пятидесятницей: это дохристианские религии, Ветхий Завет, Христос. Не говорит ли это о том, что придя ко Христу и в Церковь, нельзя полностью руководствоваться лишь его текстами, просто потому, что они на этом обрываются? Возможно, так получилось именно потому, что сам отец Александр чувствовал и знал из глубины своего церковного опыта, что никакого «пространства между конфессиями» в духовной географии не существует. «Вселенской церкви будущего» не существует в отрыве от Церкви настоящего с ее Традицией, опытом и двухтысячелетней историей.
Да, сегодня духовные чада отца Александра Меня в большинстве остались православными, но не происходит ли это нередко «по инерции» или «потому что Господь родил нас в России»? Такое «смирение» не есть экзистенциальный выбор Церкви, а без него человек либо уйдет при смене обстоятельств в другую конфессию со всеми ее ограничениями, либо будет дальше конструировать «свою» церковь, создавая ее из разных удобных ему элементов.
Но вряд ли у этого есть будущее, так как Церковь уже создана Спасителем в день Пятидесятницы, и в ней найдется обитель для каждого, при всех наших особенностях и различиях. В таком случае наследие Меня будет «исправлено» в самой жизни его духовных чад, и ничего не будет стоять на пути его церковного признания и прославления.
Как я уже писал выше, мы в точности не знаем, был ли автор Псевдо-Дионисиева корпуса православным, монофизитом или кем-то еще. Однако ставший неотъемлемым от его корпуса комментарий святого Максима Исповедника сделал его одним из базовых текстов православной традиции, а автора – одним из наиболее чтимых святых, так как таким образом были сведены на нет монофизитские тенденции сочинений Псевдо-Дионисия. Не так ли духовным чадам отца Александра Меня стоит читать его корпус?
[1] Symeon le Nouveau Theologien. Hymnes. Ed. J.Koder, J.Paramelle, L.Neyrand. Нymne 29, 81-115. T. II, SC 174. 1971.
[2] Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Нью-Йорк. 1983. С. 100-101.
[3] Никита Струве. Православие и Культура. М., 1992. С.176.
[4] Там же. С.168.
[5] Эммануил Светлов /о.А.Мень/. На пороге Нового Завета. Брюссель, 1983. С.667.
[6] Из письма о.А.Шмемана к Н.Струве. Никита Струве. Православие и Культура. М., 1992. С.166.
[7] о.А.Мень. Интервью на случай ареста / Культура и духовное восхождение. М., 1992. С.363.
[8] о.А.Шмеман. Введение в богословие. М., 1993. С.39-40.
[9] о.А.Мень. Интервью на случай ареста / Культура и духовное восхождение. М., 1992. С.360.
[10] о.А.Шмеман. Водою и Духом. М., 1993. С.4.
[11] Опубликовано на сайте www.alexandrmen.ru
[12] Зоя Масленникова. Александр Мень. Жизнь. М. 2001. С. 267.
[13] Там же. С. 319.
[14] Отмечу, что у нас дома хранится замечательное французское издание «О подражании Христу» Фомы Кемпийского, подаренное отцом Александром Менем.
[15] Эммануил Светлов /о.А.Мень/. На пороге Нового Завета. Брюссель, 1983. С.670.
[16] Иже во святых отца нашего аввы Исаака Сириянина Слова подвижнические. (Перевод с греческого С.Соболевского). Сергиев Посад, 1911. 23 (115-116) = В 41 (312-313).
[17] Иеромонах Иларион (Алфеев). Мир Исаака Сирина. М. 1998. С. 74-75.
[18] Цит. по Иеромонах Иларион (Алфеев). Мир Исаака Сирина. М. 1998. С. 9-10.
[19] Протопресвитер Александр Шмеман. Церковь. Мир. Миссия. М.1996. С.250.
[20] Прот. Александр Шмеман. За жизнь мира. Нью-Йорк. 1983. С. 102.
[21] О.А.Мень. Богу нужна только правда // Истина и Жизнь. 9. 2001.