Александр Закуренко
Александр Закуренко родился в 1962 году во Львове, учился в математической школе и на механико-математическом факультете университета в Киеве. В 1987 году закончил Литературный институт им. Горького, представив в качестве диплома поэтический сборник. Более года жил и работал в США. С 1992 года преподает в средних школах Москвы русскую литературу. Читал лекции по русской литературе и религиозной философии в Югославии, Дании, США, российских вузах. Переводит с украинского, сербского, английского и других языков. Среди переводов – книги «Трагедия и Литургия» Жарко Видовича, «Религиозное и психологическое бытие» и «Христианство и психологические проблемы человека» Владеты Йеротича. Автор книги стихов «Прошлый век», книги эссе «Возвращение к смыслам» и многочисленных публикаций в периодической печати.
– В Древней Греции «педагогом» назывался не учитель в современном смысле, а всего лишь раб, приставленный проследить, чтобы ребенок дошел до школы живым и здоровым, и встретить его после уроков. Нередко встречаю мнение, что педагог и творческий человек – разные призвания, разные дарования, и с мест они не сойдут. Талантливый ученый, поэт, мыслитель, пытаясь чему-то научить других в своем деле, неизбежно принижает градус собственного творчества… Насколько такое мнение верно, на ваш взгляд?
– Я много лет проработал на кафедре методики преподавания русской словесности в Институте повышения квалификации учителей. Читал им лекции, надувал щеки, проверяя школы, и сидел в комиссии по выдаче золотых медалей. Но за всю свою жизнь не открыл ни одной методички по педагогике и не написал плана ни одного урока за 27 лет моей работы в школе. Это и есть мой ответ: любая теория о том, как правильно преподавать в школе – это бред. Пединституты я бы расформировал. В учителя должны идти профессионалы, понимающие суть предметов, а не те, кого учили, как вести уроки и заполнять журналы.
«Профессиональный педагог» – это как «профессиональный священник», робот, ориентированный не на живого человека, а на некий ярлык, некую модель.
Преподавание – это творчество. В той мере, в какой интересно творчество человеку, он творит. Так же и с учительством в школе. Мне интересно работать только потому, что каждый урок для меня – окно в неизвестность, я совершенно не знаю, что будет происходить на уроке. Я никогда не задаю учить конкретные тексты, поэтому прямо на уроке очень часто и происходят маленькие открытия, в том числе и для меня. Ребята выбирают что-то свое, и мы вместе думаем, как понять тот или иной художественный текст.
Когда я вхожу в класс, мне интересно – передо мной живые люди, а не педагогические схемы. И моя задача сделать так, чтобы в течение урока мы все чуть продвинулись вперед в нашем развитии. А все эти планы, темы, методички – это полная ерунда.
Моими учителями были совершенно свободные люди, скажем, учитель математики Машбиц в матшколе в Киеве на уроках матанализа гонял нас по Ильфу и Петрову. Мой заведующий кафедрой – блестящий учитель и филолог, Княжицкий А. И., мой близкий друг, – сам тоже ни одной методички не читал. Если же говорить о том, у кого учителю стоит учиться – то, конечно же, у Сократа. У Платона. У Аристотеля. У Витгенштейна. У Джимбинова… Я сейчас о них говорю именно как об учителях.
Что касается творчества литературного… Увы, сейчас быть графом Толстым невозможно. Имей я возможность просто писать, написал бы не два романа, а десять. И перевел бы не три книги, а десять. Так что можно сказать, что школа убила меня как прозаика. Ну или почти убила.
Ну, стихи другое дело, они как бабочки, сами летают. А вот проза и учительство две вещи несовместные, учительство забирает время и силы у писательского труда.
Скажем так, на Страшном Суде я если чем и смогу оправдаться, то точно не тем, что в полноте реализовал свой творческий дар. Может, хоть учениками оправдаюсь…
– Как вы стали педагогом? Расскажите о вашем пути, опыте, о том главном, что вы вынесли из него.
– Я стал учителем случайно. Просто учился в аспирантуре Литинститута, мой приятель по аспирантуре преподавал в школе и должен был защищаться – и он попросил меня, чтобы я его на время заменил. Это были славные лужковские годы – славные в том смысле, что в школах царила свобода.
И я пришел в 10-й класс просто на замену. Пришел и говорю ребятам: давайте почитаем Соловьева, Леонтьева, Розанова. Они согласились. И я стал с ними говорить на совершенно нормальном языке о Бахтине, Хайдеггере, Леонтьеве. Сейчас несколько человек из этого моего первого выпуска – мои друзья, доктора наук, кандидаты. Преподают сами, в том числе и в МГУ.
А в нагрузку к гуманитарному классу мне дали класс спортивный – это была 210-я школа, школа общества «Динамо», кажется. И в этом спортивном классе были всякие мастера спорта. Даже чемпионка СССР по фехтованию. Но книг они вообще не читали – все время уходило на тренировки.
И тогда я стал им Дюма пересказывать. Да-да, «Три мушкетера». Думаю, Дюма взял бы меня в соавторы, потому что я компилировал, в моих рассказах соединялись все романы Дюма, Мериме, Майн Рида. В общем, это было попурри из всей приключенческой литературы, которую я сам читал в младшей школе. Мои уроки стали невероятно популярны, и они все прибегали слушать о приключениях французов. А та самая чемпионка СССР по фехтованию даже вела конспекты. А потом подходит и говорит – все-таки, Александр Юрьевич, ну не мог д’Артаньян сразу трех человек проткнуть. И я ей поверил, она ж профессионал клинка!.. Так они читать начали. А эта девочка – даже стихи писать.
Я стал приглашать в школу своих друзей – поэтов, музыкантов, режиссеров. Выступали куртуазные маньеристы, смущая юных дев, впрочем, были и серьезные авторы. Седакова, Коржавин, Кублановский, Шепилов, Жданов, Гандлевский, Рейн, Найман, Олег Чухонцев, Юрий Норштейн, Е. Цымбал, М. Тарковская, П. Любимцев и многие другие. Потом и ученые пошли.
А почему я остался в школе? Дело в том, что лет за 8 до этого, еще до перестройки, когда я крестился в Тверской области – там был храм в селе Козлово, где служил мой духовный отец, отец Михаил – мы с ним как-то стояли на перроне, разговаривали о русской литературе, я увлеченно говорил о том, как не понимают у нас роман «Обломов». И вдруг батюшка сказал: «Знаете, если бы вы стали преподавать в школе, я бы вас сразу благословил на это».
Мне тогда, в советское время, такое и в голову прийти не могло, потому что меня бы забрали в КГБ уже после первого урока.
И вот, спустя 8 лет, уже после крушения Союза, когда я очутился в школе, я вспомнил это прозорливое благословение. И остался.
Авсоний говорил,
Слагая каталоги,
Что Бог един, не боги,
Всё к благу сотворил.
Вал односложных слов
И гул имен различных
Для памяти отличный
И повод, и улов.
Закат имперских дней,
Наперечет все звуки,
Морфемы-виадуки
Над площадью корней.
Когда умолкла речь
И в римских переулках
Стал слышен топот гулкий
И звон меча о меч,
Когда распался свет
И город мира вымер,
В огне, распаде, дыме
Не выживет поэт.
Друзей, учителей
Лишь перечень фамилий;
Плывущий среди лилий
Корабль до наших дней.
– Что происходит с образованием в России и в мире сегодня?
– Что в мире – не знаю. Врать не буду. Я бывал за границей и преподавал в Дании, Греции, Сербии, Черногории, чуть-чуть в США. Но это было достаточно давно. Что сейчас – не знаю. Но слыхал мнение, что болонская система образование уничтожила.
В России с образованием очень плохо. И с точки зрения финансирования – на уровне чуть ли не африканских стран, и содержательно. Сейчас важно не образование, не смысл, а рейтинг. И баллы ЕГЭ. Вот по ним и оценивается и учитель, и школа – это и развращает педагогов, и пагубно влияет на содержание образования.
Кроме этого, школа не может качественно работать в условиях несвободы, то есть сплошных отчетов, проверок, срезов, пробников и всякой муры. В 9-м и 11-м классах на учебу времени вообще нет – сплошные подготовки к экзаменам. Честнее было бы отменить эти классы и сделать платные курсы по подготовке к ЕГЭ. Единственные, кто выигрывает в этой ситуации – это чиновники от образования. Они сами определяют критерии, сами их проверяют, и сами же себя финансируют.
В общем, вынужденная для школы показуха – это нынешняя система образования.
Сейчас учитель, который просто хочет честно и качественно учить своих школьников – это то ли пионер-герой, то ли партизан. И свою деятельность он должен тщательно скрывать.
А директор, покрывающий такого героя-учителя – вообще должен воспеваться в гимнах.
Например, когда я ушел из института повышения квалификации – дал объявление о поиске работы. Указал, что закончил аспирантуру, что получил грант в докторантуру Колумбийского университета, что среди моих учеников победители всероссийской олимпиады, стобалльники по ЕГЭ, в общем, что я могу готовить выпускников на самом высоком уровне и приносить высокие результаты для школы – и в результате ни одна школа Москвы, кроме нынешней, в которой я работаю, моим резюме не заинтересовалась.
Почему? Да потому что школам не нужны хорошие специалисты. Со мной проблемы будут. Я захочу свою программу. Оценки буду ставить, как считаю нужным я, а не директор, и т. д. Школам нужны середнячки-учителя, которые умеют журналы заполнять вовремя и писать планы уроков на год вперед. Сейчас такая штука введена – Московская электронная школа, и там на год вперед пишут планы уроков.
С моей точки зрения, это признак профессиональной непригодности. Если учитель на год вперед знает свои планы, значит, ему в классе не люди нужны, а чиновники в департаменте. Его просто нужно выгонять из школы. И вот за эту халтуру московский департамент доплачивает деньги. А за то, что я, скажем, как действующий ученый, помимо школы еще и езжу на конференции (за свои деньги), развиваюсь, представляю доклады, публикую научные статьи – за это деньги с меня снимают. Это вам ответ на личном примере – кто нужен современной школе, кто не нужен.
Но самое страшное – нынешняя система устроена так, что она вообще человека выводит за свои рамки – электронный журнал, в котором электронный учитель ставит электронную оценку электронному ученику.
Такую систему чрезвычайно легко контролировать, поскольку в ней не осталось ничего живого. В нее легко закачивать любые деньги и тут же их воровать. Потому что критерии оценки результативности образования – не долгий кропотливый путь роста учителя вместе с учеником, а виртуальные рейтинги и липовые победы. И именно эту систему строит нынешняя власть.
Боюсь, что такое не только в нашей стране. Но у нас все это особенно цинично и насильственно.
Не бывает свободы, которой нет.
И стоят ворота там, где тюрьма.
И когда тьма говорит – я свет,
Отвечает свет – нет, ты тьма.
Не бывает слова, в котором ложь,
Ведьмаками петли кричат одвуконь.
И под снегом зерно сохраняет рожь,
И каленый меч закаляет бронь.
Возвещает тьма – свет, да ты ж в тюрьме!
Ты – в петле, оковах, хоть выпей яд!
Лишь свобода одна неподвластна мне,
Подсоби, свет, – отпущу тебя.
Отвечает свет – что ты чаешь, тьма?
Закуешь, замучишь, убьешь меня?
Только я без свободы – игра ума,
А врата тюрьмы – в оба края дня.
И пока идет бесконечный спор,
В земляную яму, легок, колюч,
Мимо врат тюрьмы, кустодия взор,
Проникает ангел, а в крыльях – ключ.
– Случаи, когда в том или ином высшем учебном заведении пытаются образовать кафедры теологии, ввести религиозные дисциплины, немедленно попадают в топы новостей, активно обсуждаются в соцсетях. Преподавание в средних школах «Основ православной культуры» до сих пор – притча во языцех, с одной стороны, вызывающая поток критики и насмешек со стороны нецерковного сообщества, с другой – причиняющая головную боль многим священнослужителям, которых начальство обязывает активно проникать в школы, подчас невзирая на сопротивление школьной администрации… Насколько такое «привитие» православия к стволу светского образования оправдано, на ваш взгляд?
– Давайте начнем с простых вещей. Наше общество чрезвычайно бескультурно. И необразованно. Причем и средства массовой информации, и учителя, и чиновники.
Это первое.
Александр Закуренко. Фото: Городецкая Епархия РПЦ МП
Второе: наше общество – не христианское. Воцерковленных людей, да еще живущих в живой традиции – чрезвычайно мало. Опять же – простой пример. Я помню, как меня выгоняли из аспирантуры преподаватели с кафедры марксизма-ленинизма (ну или как она там называлась) – за отказ сдавать кандминимум по диалектическому материализму, поскольку я верующий человек.
А через пару лет весь состав этой кафедры, надев платочки, при мне широко крестясь, в Оптину подался. Вчерашние коммунисты, гнавшие меня, вдруг стали истово верующими. Мне даже на время захотелось стать коммунистом.
Третье: мы, на самом деле, имеем русскую литературу и, шире, историю и культуру, которые в себе содержат все необходимое для того, чтобы с молодыми людьми говорить о Боге, Евангелии, христианстве.
Любое насилие в этой области приведет к обратному эффекту. И потом ведь, чтобы говорить на столь серьезные экзистенциальные темы – о смысле жизни, Боге, смерти, вере – нужно, чтобы они вам доверяли. Это долгий процесс. Просто прийти и в качестве таблицы Менделеева рассказать, что такое вера – это будет тот же марксизм-ленинизм. Мертвые лозунги.
Я бы долго думал и вводил некий курс бесед или предмет истории религий, а вводить такой предмет нужно, чтобы наше невежество хоть чуть-чуть сделать меньше, с большим тактом. Только как факультатив, и только там, где есть такие учителя, которым доверяют и которые в состоянии из собственного опыта и знаний вести такие беседы. То есть там, где есть запрос.
Что касается священства в школах, то в 1917 году священство в школах и Закон Божий в аттестате не спасли от зверств в отношении Церкви.
У нас вообще очень жесткое общество. И вначале нужно бы гражданскую войну в умах прекратить. Как – не знаю. Нет тут одного пути. Искать хороших учителей, а не выдавливать их из школ. Давать больше свободы школам. Перестать бесконечно всех и все проверять. Дать право на ошибку.
И главное – убрать лицемерие из системы образования.
Когда школьников обыскивают на экзаменах, как в лагерях, когда в классах стоят видеокамеры и проводят шмоны – любые слова о высоком разобьются об эту гнусную действительность.
Одних прогоняют сквозь металлоискатели, другие же, дети тех, кто придумал это унижение, спокойно поступают в самые престижные вузы за большие деньги… То есть вся эта система ЕГЭ – насквозь лживая и коррупционная.
И после демонстрации этой лживой, не уважающей достоинства человека системы – никакой патриотизм и никакие уроки православной культуры уже не работают.
– Вы читали лекции о русских философах и религиозных мыслителях. В советское время в партийно-комсомольской среде была такая безличная, но грозная формула: «Есть мнение»… Так вот, нынче (опять-таки в разных партийных средах) есть мнение, что никакой русской философии на самом деле нет, что она вторична по отношению к европейской, что разнообразные исторические «засилья», то византийские, то татаро-монгольские, то церковные, то коммунистические, мешали ей образоваться и развиться, и то же самое говорят и о русском богословии… Что вы об этом думаете?
– Я как-то решил проводить у себя в школе факультатив – русская мысль в лицах. Результат – один выпускник философского факультета МГУ, одна аспирантка Сорбонны (пишет работу по Батаю) и еще несколько «заболевших» русской философией, и не только выпускников. Курс два года продолжался. От патристики до современной философской мысли. А вы хотите короткого ответа!..
Тогда дадим определение: философия – это мысль о насущном. Мысль, которая сама себя двигает. То есть не останавливает в какой-то точке.
Мысль эта может двигаться системно, через ряд операторов логики – и тогда мы говорим об академической системной философии, и может двигать себя сразу в те точки, которые и составляют предмет мысли. Тогда мы это называем почему-то уже не философией, а мышлением или искусством.
В силу целого ряда исторических и культурных обстоятельств мы выбрали (в основном) второй путь – мысли о насущном без предварительной работы логики как неких индуктивных шагов с четко определенной областью значений и шагом индукции. То есть такой путь логического абсолютизма, который на самом деле есть всего лишь наша вера в логику как в некий объективный инструмент познания, дает определенную школу мысли. А мы на Руси предпочли путь сущности – то есть сразу мыслить о главном, не проработав аппарат логики и терминологии. Поэтому иногда кажется, что русской философии нет. Но ее нет именно только в этом смысле. Если же считать, что философия – это мысль, которая не нуждается в логике как единственном своем критерии, но исходит из других предпосылок – чувственной интуиции, свободного вопрошания (скажем, гимн свободе у Бердяева) или утверждения, что только главные вопросы нужны философии – то, конечно же, русская школа философии есть.
Интересно, что ранняя мысль Бахтина откликается потом у Бубера и Левинаса. Мысль Флоренского и Лосева – у Кассирера (речь о символической природе культуры). Марселю предшествует Розанов, и так далее.
Но самое интересное для меня – это живое в мысли. И тут мы видим разительную несхожесть между русскими философами и западными. Скажем, переписка Хайдеггера и Ясперса – скучнейшая переписка двух немецких профессоров-бюргеров о том, сколько платят, где выгоднее преподавать, что ели и где гуляли. И рядом – переписки, скажем, Флоренского, или Шестова, или Бердяева, или Розанова, огненные, живые, настоящие.
Мне очень близка эта мысль о единстве жизни и пути в философии, искусстве, профессии. Это очень русская мысль – Достоевского, Толстого, Гоголя, Гумилёва, Мандельштама, Блока, Соловьева.
Поэтому русская философия есть, более того, западная во многом уже пользуется именно русской. Бахтиным, Соловьевым, Бердяевым, Шестовым. Что касается русского богословия, то, скажем, один отец Сергий Булгаков, не говоря уже об отце Флоровском или отце Флоренском, или о Хомякове и Киреевском – подтверждают, что и русское богословие есть. Более того, они не вторичны. Взяв у западной мысли дисциплину, они отказались от западной же логики – и получился очень специфический замес эллинско-иудейского (вопреки антиномии Шестова) чаяния истины, для поиска которой русская богословская мысль ХХ века нашла собственный язык.
Другое дело – что мы пока еще очень плохо знаем и русскую философскую мысль, и русское богословие.
Рифма – всего лишь взрыв
Между морфемами:
Чем язык жив:
Звуками или схемами?
Смелым глотком небес,
Нёбным движением воли?
Яблоком, наотрез
Вырвавшимся из неволи?
То ли – это кадык,
То ли – зрачок провидицы,
Ритм – это только сдвиг
От «видимого» – к «видится».
Зазор между душой
И видимыми ее формами,
Чем язык – живой:
Штормом или нормою?
А за кормой – волна,
Чайки – пена над пеною,
Поэзия – это сна
Покров – над вселенною?
Или в прозрачном лесу
Немой паутинки пение?
В крылышках на весу
Запутавшееся мгновение?
– На мой взгляд, человек, пораженный красотой философии и притом человек верующий, не может не быть близок поэзии. Насколько ваши стихи, ваша поэтическая речь – часть вашей веры и вашей мысли, или поэт – это какая-то совсем отдельная ипостась Александра Закуренко?
– Знаете, я вообще для себя никогда не делил с детства то, чем занимаюсь, на жанры, роды и т. п. Для меня поэзия, проза, философия, богословие – это все разные способы говорения об одном и том же.
Что касается веры – то это дар. Я сам не знаю, почему в атеистической семье и в атеистической среде ко мне пришел Господь. И благодарен Ему за это. Мне нечем ответить на этот дар, кроме как понимать, что я его недостоин. И что теперь я что-то должен другим людям.
Три поэта. Бойко Ламбовски, Модрис Аузиньш, Александр Закуренко. Латвия, 1984.
– Слоган «патриотическое воспитание молодежи» слышен сегодня отовсюду, от политических трибун до церковных амвонов, от средних школ до социальных сетей интернета… Что такое, по-вашему, патриотизм, кто такой – патриот? И как можно научить ребенка быть патриотом?
– Научить быть кем бы то ни было – нельзя. Можно дать пример. Вообще учат не слова, а слова, подтверждаемые делами. Что такое патриот – ну вообще понятно. Тот, кто любит Родину. Но вот патриот – Бунин и патриот – Фадеев. Один любит Россию до 1917 года. Другой – после. Они разные родины любят. И кто из них патриот? Наш последний царь – патриот, он хотел победы в войне. И те, кто его предали и заставили отречься – патриоты – они тоже победы хотели и родину любили. Значит, родины разные у них были. Или родину можно одну и ту же по-разному любить?
И кто определит, какая любовь правильная?
То есть – все эти слова – просто ярлыки. Ничего нет за ними. Любой ворюга во власти называет себя патриотом, а своего политического противника – врагом родины. У нас сотни тысяч людей уничтожены были с этим ярлыком – врагов родины. А они патриотами были.
Поэтому мне кажется, что в нынешнем мире единственный критерий – наличие совести и жизнь по совести. А как это называть будут – патриот, кулебяка, гуигнгнм – не важно.
Язык в смысле именования сущностей умер. Во всяком случае все эти термины – патриот, верующий, фашист. Этот язык – язык ярлыков – он мертв. А настоящий язык, язык имен и смыслов – он остается в тайне, в общении между конкретными людьми. Он больше не принадлежит миру большого нарратива.
Все эти слова в социуме – просто элементы политтехнологий. Деления на либералов, почвенников. Патриотов, предателей. Фейсбучные войны, деления на лагеря. Человек сложнее всех этих мыльных пузырей.
Я уже сказал, что научить вообще нельзя. Ученик может тебе поверить, если увидит, что ты сам любишь свой предмет, свою семью, конкретного человека. Свою родину. Не знаю, научится ли он сам после этого любить родину, потому что любовь, как и поэтические способности – дар свыше. Но, во всяком случае, он тебе поверит и его сердце откроется этому дару.
Дальше – не дело учителя.
А дело свободы и самого ученика.
Я бы добрые дела возложил к Твоей Плащанице
И цветы принес вместе с плачем ко гробу
В том саду, где камни тихи и высоколобы
И в апрельский полдень впервые замолкли птицы.
Я слезами своими Ее окропил бы, как миро,
В алавастровом белом сосуде, любовью полном,
В том саду, где в полночь как будто шумели волны,
Набегая на берег скальный со всех четырех концов мира.
Я бы ждал и ждал, очищая слезами боли,
Шепотками отчаянья, страха, тоски, невзгоды
В том саду, где полночь, – разрушенный дом природы,
Жалом смерти пропятый, иглой греховной неволи.
И от слез моих в сердце моем, и во плоти, во всем существе состава,
Крохах страха и гнева, комьях праха и глины,
Как цветы в том саду, тихи, воздушны, невинны,
Три крупицы веры взросли бы – на смерть дармовую управа!
А затем я цветы возложил бы, омылся смиренным плачем,
В тишину окунулся глухой и смертной гробницы,
А потом вдруг закончилась полночь, и снова запели птицы.
И страницу иную Распятый для смертных начал.