Священнику важно являть свою слабость
— Отец Андрей, когда вы уже пришли в Церковь, были ли разочарования?
— Я полюбил Церковь изначально как структуру. Я же знал, что такое общение людей, знал театр, как некую большую общность, связанную не только спектаклем, а с идеей, семейственностью, дружбой, служением. У меня было колоссальное количество друзей. И вдруг все стало расползаться, друзья стали как-то так не особо друзьями, взрослая жизнь погасила юношеский пыл и горячность, у многих вокруг рушились семьи…
Как-то, в гостях у своих друзей, прямо около Донского монастыря, я увидел икону Богородицы с предстоящими святыми на фоне огромного храма. И я понял: а ведь эта конструкция существует. Они, эти люди, существуют. И Церковь, — есть и будет.
Поэтому разочарования в иерархии, в священниках, быту у меня не было.
Разочарования были связаны со мной, с тем, что я играюсь во все это и никак не могу дойти до глубины. Причем они начались не так уж и давно и до сих пор не заканчиваются.
То есть, у меня первый упадок неофитства начался недавно. И все это связано с моей немощью, с моей некой бесталанностью, бездуховностью. Я понимаю, что были силы, но я как-то то выжал себя, а дальше — тяжело. Но груз ответственности, груз сана – он на мне, и никуда не деться.
Кажется, ты тащишь за собой весь мир. И уже все, не хватает сил.
В один момент я понял, что все, надо кардинально что-то менять.
— Менять в жизни, в себе в окружающих?
— В себе, в поступках, в элементарной какой-то внешней жизни, в распорядке дня, в дурных привычках. Если не начать малыми какими-то делами, с самого прозаичного, то все это может рухнуть. Все держится на такой тонкой нити. Счастье человеческое в секунду может оборваться. Я был очень близок к тому, что все может кончиться серьезнейшим крахом.
— Крахом – уйти из священства?
— Этого я даже не предполагал, передо мной такого вопроса не стояло — уйти из священства. Мне казалось, что прямо сейчас могу умереть от всего, что на меня навалилось.
Даже то, что я здесь стал исполняющим обязанности настоятеля… Я столько ошибок наворотил! От этого казалось, что сейчас просто надломлюсь физически — сойду с ума, попаду в больницу. Я даже как-то искренне был к этому готов, — попасть в больницу, там полежать.
Но вот этот острый кризис как-то преодолеть удалось.
— Что помогло?
— Господь сжалился, наверное, дал силы, вытащил меня из очередного ада, куда я сам же и скатился. Очевидно, так оно и должно было быть, чтобы как-то так меня образумить в моем непомерном тщеславии и самомнении по поводу своего священства и по поводу своей избранности. Нужны были какие-то такие тяжелые этапы.
Причем я знаю, такие испытания проходят многие священники на своем пути, поэтому и рассказываю.
— Не боитесь говорить о собственной слабости?
— Мне нравится человек сомнения, человек слабости. Мне очень нравится смотреть под другим углом на жития святых, видеть в них простых людей. Вот читаешь дневник святого праведного Иоанна Кронштадтского, и если попадаешь хотя бы на малую слабость, то она во сто крат делает больше величие святого, раз он из своей немощи смог выйти.
В этом же тоже наша вера. Даже Христу было тяжело, больно и страшно, и это еще больше подтверждает Его божественность, а нам дает надежду.
Но у нас в Церкви почему-то боятся говорить о слабости — чего я буду искушать другого, лучше — глобально.
Но для священника на самом деле важно являть свою слабость. Это, как ни странно звучит, может утверждать других людей, которые рядом. Эта слабость, возможно, не даст потом вдруг человеку, который рядом с тобой, разочароваться в себе.
Когда меня рукополагали, было страшно
— Когда вы стали священником, не боялись, что совершаете ошибку?
— В тот самый момент, когда меня рукополагали, мне было чрезвычайно страшно.
Но этот шаг был естественен и я сам себя успокаиваю, что в этом у меня не было самоволья, я ничего не менял. Это произошло само собой. Значит, за всем стоит Господь. В верности принятого решения утверждает и последовательность моих шагов к Богу. И даже то, что рядом со мной прекрасная, любящая жена. Любящая и терпящая меня на разных этапах жизни. То, что она рядом — подтверждает, что все-таки Господь обо мне думает.
Почти ни у кого из всех моих друзей из кино, театральной и всякой драматургической тусовки не сохранились семьи. У всех вторые, третьи браки, дети в разных браках.
Может быть, молитвами бабушки, дедушки, любовью моих родителей, и безусловным подвигом и смирением моей жены все как-то утвердилось. И мне чрезвычайно помогает, потому что за этим я вижу Бога, Который вел. А если вел, то значит в том, что сейчас есть, я могу распрямить плечи. Потому что мне трудно уйти от постоянного комплекса, будто я занимаю чужое место. Раз за всем стоит Господь, то мне не страшно.
— Вы стали священником уже в достаточно зрелом возрасте. Этот факт вам мешает или наоборот?
— Я себя постоянно ощущаю немножечко отщепенцем. У меня нет истории, что я с детства служил в храме, окончил семинарию. Я не вырос в Церкви, я в нее пришел, вошел в образ священства со стороны. Поэтому всегда с замиранием сердца смотрю на каких-то великих священников, которые выросли в Церкви, которых она воспитала. Они — совершенно другие люди. И поэтому я всегда чувствую некий такой комплекс в этом отношении. Я себя одергиваю, не доверяю себе. Так ли я делаю, так ли говорю, ту ли интонацию взял? Может быть, это и хорошо. Может быть такие тоже священники нужны.
— Вероятно, вы задаетесь вопросом: «Играю ли я роль священника или живу в этом глубоко?»
— Очень сложный момент. С одной стороны, все равно играешь роль священника — это безусловно. Но, с другой стороны, я ведь уже тоже не понимаю, кто я вне этого священства. Ведь таинство свершилось, а это не просто сменить костюм или профессию. Моя душа, моя жизнь связана со священством Христовым.
— Во время беседы можно понять, что у вас – актерский бэкграунд – по какой-то манере общения, приемам. Вот эти актерские приемы, навыки мешают или помогают вам?
— Ну да, я включаюсь со всеми этими рефлексами, которые никогда уже не изжить. Я уже перестал пытаться бороться, если они есть, то уже есть.
С другой стороны, есть и работают другие качества, которые я могу забирать от прошлой профессии.
Я могу громко и четко говорить, попадать в тон. Еще у актеров есть хорошее качество, которое помогает быть христианами – доверие, возвышенное и чистое желание служить. Артист — он служит в театре, он так всегда говорит про себя. Также — возможность быть с другим человеком пластичным, соответствовать ему.
Есть и плохие качества, тяжелые – болезненная замкнутость на себе. И, при всем сказанном ранее — боязнь человека.
Театральная «секта» меня спасла
— Крестились вы тогда же, когда и пришли в Церковь?
Андрей Щенников
— Летом мы приезжали в Ростовскую область, к бабушке с дедушкой. У них – шестеро детей, так что можно представить, сколько народу собиралось — дядя, тети, их дети. Там нас с братом и крестили, когда мне было семь лет, в начале восьмидесятых.
Дедушка с бабушкой были верующие. Помню, когда все уже спали, дедушка доставал тетрадочку с записанными от руки молитвами и начинал молиться. Он обязательно ездил в город на праздники. Как сейчас понимаю – это были Троица, Успение.
Но приход в Церковь случился гораздо, гораздо позже. Первый раз я, наверное, задумался о Боге, о том, верую или не верую, когда мне было лет 25.
Но, все-таки, я учился в специфическом институте, в ГИТИСе. Мы читали русскую литературу, разбирали ее. А это невозможно без затрагивания вопросов веры, Церкви. Поэтому позднее, уже набравшись некоего опыта, пришлось отвечать, уже для самого себя, на эти вопросы.
— То есть, в студенческой молодости метаний в поисках веры не было – к кришнаитам, бахаям и так далее?
— У меня была своя «секта» — я занимался театром. И это пошло мне на пользу. У нас была своя общность. Та, может быть, к которой и прибегают люди, ища религию. Поэтому я обошелся без каких-то крайних метаний.
У нас с первого курса три человека ушли в Церковь.
Был 1992 – 1993 год, люди не справлялись с этим временем, оно надламывало. Мне кажется, многие уходили, чтобы спрятаться от той реальности, которую было невозможно объяснить и сил на которую не было. Ушла одна девочка – она потом стала матушкой, женой отца Димитрия.
Еще было двое ребят – один стал монахом, другой – белым священником. Они были приезжие и мне кажется, они еще и не могли справиться с Москвой.
Но для меня учеба была более, чем увлечение. Идеология, религия, все что угодно. Я очень тепло вспоминаю о времени учебы. Конечно, не хочу ни один день вернуть вспять, ничего не хочу повторить. Но понимаю, что я очень многим обязан и ГИТИСу, театру. Он меня просто от очень многого спас.
— От чего?
— От смерти, например. У нас во дворе за 90-е года не осталось ни одного друга детства, все умерли — наркотики. Это был пик наркоманской культуры, и умирало именно мое поколение. Это без вопросов нужно было пробовать, потому что за этим стояли какие-то дали. Об этом говорилось, об этом пелось. И вот если бы у меня не было этой новой реальности, другой реальности, яркой, сильной, мощнее того, что стояло за этим миром, то я не знаю… Я думаю, что я бы не был жив.
— Вот вы говорите, что люди пришли в Церковь, не справившись с реальностью. Значит, получается, атеисты правы, когда говорят, что Церковь – удел слабых, а сильным она не нужна?
— Апостол Павел говорит: «Посмотрите, братия, кто вы призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное» (Кор. 1:16-27).
Так что, получается, атеисты правы. Если у человека хватает сил противостоять жизни, очевидно, у него есть какая-то сила. У меня ее не хватило. Поэтому я просто сказал: «Все, я не справляюсь. Очевидно, Ты есть, так что давай попробуем». Я понимаю, что ушел от своей немощи.
— Когда это было?
— Я уже окончил ГИТИС, у меня была семья – жена, ребенок. К тому времени стали доноситься отголоски, что одни знакомые в Церкви, другие. Мы тоже решили пойти с женой в храм. Первая исповедь… А через месяц батюшка, у которого мы исповедовались, перестал быть батюшкой.
Как-то вяло я прожил полгодика, а потом моя знакомая, драматург Оля Мухина, говорит: «Поедем в храм Софии Премудрости Божией». В общем, я оказался на всенощной, пообщался с отцом Димитрием Рощиным. Даже не помню, о чем мы говорили. Задавал я какие-то глупые общие вопросы. А потом я просто сел, просидел час, слушая службу, и понял, что здесь то, чего мне не хватало уже много лет.
На следующий день я поехал в Германию, на гастроли. Там повсюду меня преследовал простенький рождественский мотив, доносившийся отовсюду.
Вот эта балаганная шарманка с рождественскими напевами аккумулировалось у меня в собственную пустоту, никчемность. Я понял: все, надо эту шарманку прикрывать.
Приехал, стал поститься. Это был мой первый пост, как и у всех – до полуобмороков.
Конечно, отец Димитрий Рощин, мой духовный отец, сыграл колоссальную роль в моей жизни. Он просто явил жизнь Церкви в себе, в своей мысли, в своей манере разговаривать, в своей свободе, в легкости, в любви к своей матушке, к детям.
На кого оглядываются люди
— Есть мнение, что искусство – такой шажок к пониманию Бога, церковная жизнь – следующий этап. И если человек, скажем, понял иконопись, ему не до светского искусства. Как считаете вы? Вам интересно ходить в театр?
Сцена из спектакля «Бесприданница» театра «Мастерская Петра Фоменко»
— Так жизнь складывается, что просто на это не хватает времени. Когда я приезжаю в какой-нибудь город и есть возможность пойти в музей посмотреть картины, с удовольствием делаю это. Помню, как впервые меня поразили в Париже импрессионисты. И до сих пор для меня это важно.
Когда удается пойти в театр-мастерскую Петра Фоменко, я радуюсь, как играют мои друзья. Но как-то серьезно я не могу включаться. Фильмы, спектакли оцениваются просто: мое – не мое, радует – не радует. Но если радость, то уже такая, которая освободилась от какого-то груза значимости или духовных размышлений.
— К храму, где вы служите, есть интерес. Можно услышать: “вот, к батюшке-актёру приходят “звезды” . Не мешает это?
— Не знаю. Нет у меня такой проблемы. Приходят в храм друзья, а не «звезды».
И никаких зевак у нас нет.
— Но на известного человека люди вольно или невольно оглядываются…
— Так это их проблема, известных людей. Это они хотели и получили. Я смеюсь, что всю жизнь хотел быть известным, чтобы все на меня оглядывались, когда иду по улице.
Получил все в избытке, став священником. Люди даже уже не будут вспоминать, в каком ты сериале снимался. Они точно будут знать, что ты – священник. Мы живем в Кунцево, и у себя в микрорайоне я просто звезда, поскольку чуть ли ни один такой хожу.
На самом деле, я стал побаиваться такого внимания.
Наш народ не любит священников. Проявляет агрессивную заинтересованность.
А если еще чуть-чуть выпивший человек, то все: начинает лезть, спрашивать: а как, да что, какая у тебя машина, где заработал на нее?
Я точно знаю, что к не пойду после семи вечера в районный «Магнит», потому, что люди там затариваются алкоголем. И если человек даже не спросит, он будет смотреть на тебя с многозначительной паузой.
— Катехизировать, значит, не пытаетесь?
— Да живым бы остаться вечером, какое там катехизировать! Это я, конечно, смеюсь сейчас. Бывает, подходят и спрашивают благословения, просят приехать, исповедовать и причастить больного, освятить квартиру и так далее.
— Какие главные проблемы у современных людей, на ваш взгляд?
— Мы сейчас находимся в таком периоде, когда волна обжорства вроде прошла, мы насытились, но еще с такой грузной одышкой жадно стоим за столом. У нас нет такой размеренной благополучной мирной сытости. Еще осталась злоба, что могут отнять все это.
Мне кажется, что в 90-х годах все ждали близкого апокалипсиса, каких-то откровений. Но ничего не произошло, и надо как-то жить. И вот нулевые, десятые — искушение христианина нормальной человеческой жизнью. А мы жить в нормальной человеческой жизни не можем. В первую очередь — русские христиане. Это такая традиция, такой менталитет.
Мы привыкли к глобальности, мы не знаем, что делать со спокойной жизнью. Мы не привыкли спокойно думать, размышлять, записывать, изо дня в день, систематично. Поэтому наша жизнь расползается в тяжелых, в мелких, в таких неприятных грехах.
Я как-то видел книгу с названием «Апокалипсис мелкого греха». Содержание не знаю, не читал, но название мне понравилось. Мы как-то мелко сейчас рассыпаемся, завязаем в трясине будней, которые более-менее как-то организовались. А что с этими буднями делать при высоте такого Откровения, которое мы приняли, мы абсолютно не знаем.
В девяностые всем миром из руин восстанавливали храмы, отдавая на строительство все – и силы, и деньги. А как жить теперь в этих храмах дальше, когда все построено и спокойно – никто не знает, потому что обычная жизнь: ни апокалипсиса, ни Царствия Небесного.
