Место работы: тюрьма
Трудно передать ощущения человека, идущего по этим коридорам, закрывающего и открывающего множество дверей, стоящего перед камерой. Вроде не должна бояться: люди везде люди. Но почему-то сердце заколотилось. Открыли дверь, а за ней много женщин, молодых, разных. Кто-то стрижен коротко. В основном худые. И все смотрят на нас. Я еле выдавила: «Здравствуйте». Зато моя провожатая, майор внутренней службы, говорила с семьюдесятью женщинами одновременно: спрашивала, как и что, рассказывала про амнистию, шутила. Антонина Васильевна Митигуз — начальник отдела по воспитательной работе в московском женском СИЗО №6. Когда мы беседовали с ней во внутреннем дворике четырехэтажного квадрата, она говорила неожиданные вещи. Например: если не любить людей, здесь работать невозможно.
— А как же привычное представление о бесчеловечных сотрудниках исправительной системы?
— По-моему, стереотип такой сформировался в результате усилий прессы и телевидения, направленных на то, чтобы показать милиционера-грубияна. Будто в системе этой работают самые последние из последних.
Я не встречалась с такими людьми. Никогда. Ни выше меня по должности, званию, ни ниже — не было людей, готовых кого-то ударить, обобрать…
Хотя в обычной жизни, не на работе, я это видела. Буквально вчера в электричке милиция проверяет документы, выводит в тамбур, понятно для чего. Мне это очень больно.
Зарплата, которую получают наши сотрудники сейчас, ниже всех допустимых пределов. Люди, которых я встречала, работая в этой системе, трудились из чувства долга и ответственности. И сейчас я смотрю на своих девчонок: работу такую тяжелую несут, а вознаграждение никакое за их труд, в котором вся их душа и здоровье. Заключенным они, наверное, больше внимания уделяют, чем своим близким, — все время на работе. Я перед ними просто преклоняюсь.
ОТ НУЛЯ ДО ТРЕХ
Вот у нас тут дети наших заключенных. Мы их только до трех лет можем держать, а потом, если не берут родственники, мы их должны устроить в детдом. Были у нас моменты, когда мы отдавали этих детишек, и столько слез было у сотрудников! Многие говорили: нельзя, не положено, но я взяла бы его, воспитывала бы, как собственного. Настолько жалко их, привыкаешь.
Есть у нас один мальчик: мать — гражданка Украины, отец — нигериец. Брак незарегистрированный. Бабушка отказалась его брать на Украину. Отец-то ей никто по документам — нелегально в Москве живет. И здесь мы малыша держать не можем, и в российский детский дом его не берут, потому что он — гражданин другого государства. И этот Кеша был любимец всех. Если бы можно было по закону его тут держать, дорастили бы его. Он всех знал по именам. Перепиской и переговорами с посольством и консульством Украины мы ничего не добились. Слава Богу, все утряслось — наша местная управа дала ему временную путевку в детский дом: пока мать его здесь, он — в этом детском доме.
У него в камере была девочка, которая родилась здесь, и скоро ей уже три года исполнится. Эта черненькая ингушка Даля была его подопечной. Сейчас звоним туда, в детский дом, директриса говорит, что он нашел там девочку, самую маленькую, самую худенькую, которую все обижают, взял под свою опеку и никому не дает в обиду, никуда от нее не отходит. Вот наш Кеша.
— Сколько здесь обычно детей?
По-разному. Недавно была амнистия для несовершеннолетних и женщин, многие ушли. А вообще каждый месяц где-то около 20 детей от нуля до трех. Бывает и больше. В основном это дети, рожденные в заключении. Плюс дети задержанных, которых пока нет возможности куда-то устроить. Например, везла гражданка Туркестана наркотики. Куда ее ребенка? Ни один московский детский дом не примет без прописки, без российского гражданства и т. д.
В течение ближайших двух недель у нас должно появиться на свет человек 10-12. Нужны детские кроватки — не на железной же вместе с матерью они будут лежать. Вот сейчас обзваниваем, пишем факсы, куда только можем…
Но безвыходных ситуаций, когда совсем чего-то нет, не было. Люди жертвуют.
— Дети рождаются прямо в тюрьме?
— Нет, медики вызывают «скорую» и везут рожать под конвоем. В послеродовом отделении мамы остаются столько, сколько нужно. Ребенок находится на нашем попечении. Все необходимые вещи: пеленки, распашонки, одеяльца — все мы должны добыть сами, потому что государственного финансирования на эти цели нет. Мало кто здесь грудью кормит, а некоторым даже запрещено — ВИЧ-инфицированным например. Слава Богу, что есть возможность получать детское питание в поликлинике, как городским детям. Но это до года. И ведь многие женщины, которые здесь родили, — бомжи, например, — вряд ли увидели бы медицинское обслуживание, питание в своих обычных условиях.
Сейчас, не знаю, замечаете вы или нет, время какого-то оказененного нечувствия. В 1996 году, когда мы открывались, то ли мода была, то ли эпоха другая — благотворителей больше было. Скажем, от партии Борового привезли нам целую машину моющих средств. Все эти годы мы растягиваем эти блага. Потому что у государства средств то ли нет, то ли до нас не доходят они… А вот сейчас вообще куда-то делось это милосердие. Некоторые спрашивают, что нужно, но как только напишешь листок «острой нужды», люди исчезают, куда-то пропадает желание благотворить. Не знаю, с чем это связано: то ли не модно, то ли законодательство не поощряет благотворителей.
ОПЕРАТИВНАЯ ОБСТАНОВКА
В чем заключается ваша повседневная работа?
— Приходя на работу, я сразу захожу в дежурную часть, которая несет службу круглосуточно, и узнаю оперативную обстановку в изоляторе: все ли живы, здоровы, не случилось ли каких-то происшествий, нет ли проблем в поведении отдельных камер. Люди здесь разные, в том числе есть и лица, требующие особого внимания, находящиеся под постоянным наблюдением. Это связано с их состоянием здоровья, с психикой, совершенным преступлением. Здесь очень много наркоманов, алкоголиков…
— Сколько всего здесь человек?
— Изолятор рассчитан на 735 мест, но содержится, как правило, в два раза больше. Потому что это единственный изолятор для женщин: должны принимать в течение суток всех, кто на законном основании задержан. Камеры у нас разные: маломестные (от 12 человек и меньше) и общие (до 50 бывает). Сейчас немножко посвободнее: амнистия прошла, человек 500 освободилось.
— За что вы отвечаете?
— Что с меня конкретно спрашивают? В 6 часов все встали, коечки заправили, вовремя покушали, помыли, убрали. Чтобы были вежливы с администрацией и, как и мы с ними, общались только на «вы» или по фамилии. Чтобы все знали свои права и обязанности: моя обязанность объяснить каждому, на что он имеет право и что он должен делать.
Вопросов, которые мы решаем ежедневно, много. О них даже трудно рассказать — настолько разные. Например, на моем отделе лежит обязанность заботиться о том, чтобы человек не был разутый и раздетый. Это тоже большая проблема. Гуманитарная помощь поступает в основном из православных организаций. Николо-Перервинский монастырь, Марфо-Мариинская обитель помогают. Еще много привозят женщины из Международного женского клуба — это организация жен послов, аккредитованных в Москве.
Из некоторых мест звонят: «У нас тут есть две сумочки вещей, сможете забрать?» Часто даже некого из сотрудников послать: они тоже молодые, семьи, дети. Одна вышла из декрета, другая ушла. И слава Богу! Пусть они свое главное предназначение выполняют.
Когда-то давно государство выдавало заключенным стандартный набор: телогрейку, башмаки, панталоны, — чтобы человек не замерз по дороге на зону. Сейчас этого нет: нигде ничего никому не выдают. В колониях каждый ходит, кто в чем может. У нас нет государственного финансирования даже на элементарный набор одежды и обуви. Все приходится искать самим.
— Как же люди живут в таких условиях?
— Делятся друг с другом. Здесь есть и бомжи, есть и состоятельные, добрые: просят у своих родственников принести не одну расческу, а две, не один конверт, а десять. К сожалению, это не всегда возможно: бабушки на свою пенсию не могут даже простую передачку принести.
И опять же, если бы не православные добрые души, было бы очень плохо…
Особенно трудно зимой бывает. Зимой мы просто кричим во все храмы, обзваниваем прихожан: несите, пожалуйста, теплую одежду, очень нужно. Бывает иногда так, что не в чем на улицу выйти погулять.
ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ
— Ненависти, вы говорите, к заключенным нет. А в чем проявляется любовь?
— Мои девочки никогда не оставят какую-то просьбу без внимания, утешат. Вот, например, приходят письма, телеграммы о смерти близких. Приносят их нам, в воспитательный отдел, потому что мы отвечаем за эмоциональное состояние заключенных. О таких несчастьях сообщаем мы: вызываем человека, отдельно, чтобы не в камере это все. И я всегда вижу сострадание, как жалеют людей, у которых горе, несчастье. Пусть он сам кому-то причинил горе, но и его жалеют.
Никто никогда не крикнет, не унизит, не оскорбит. Это и есть любовь. Мы с вами можем пройти и посмотреть, как обращаются сотрудники к заключенным: «Девочки, выходим. Женщины, кушать». Разве это не любовь?
Чтобы человек, находящийся при власти, показывал: «кто ты, кто я!», мне такого наблюдать не приходилось.
— К кому вы идете в первую очередь?
— Пристальное внимание нашего отдела к несовершеннолетним девочкам. Конечно, трудные они: из неполных, неблагополучных семей, сироты из детских домов и интернатов. Привлекаются они за ужасные преступления, о которых вы, наверное, знаете из прессы: например, девочки, которые задушили шарфом свою подружку. Или другое. Представляете, какое количество ударов нужно было нанести пилкой для ногтей, чтобы человек умер — истек кровью? Рассказывать это не очень хочется…
Для меня не определяющее то, что человек совершил, я, наоборот, стараюсь не замечать этого. Если постоянно связывать человека с тем, что он совершил, то человека просто не будет — только образ зверя какого-то.
К этому я пришла, конечно, не сразу, а после очень долгих годов работы, опыта. Хотя, наверное, и не это, неправильно я говорю. К этому привела меня вера. Опыта-то достаточно: 25 лет службы — срок большой. Но раньше, когда я старалась отгородить себя от знания чего-то плохого о человеке при общении с ним, все равно где-то «на подкорке» информация держалась. Только тогда, когда я пришла к вере, поняла смысл заповеди Христовой любви, только тогда я смогла уйти от этого. То, что человек сделал, никак не определяет мою с ним работу. И слава Богу. Потому что вначале это было очень тяжело. Когда сама имеешь маленького ребенка и видишь, как алкоголик относится к своему ребенку… Работала я в женском ЛТП и видела, как женщина убегает с работы, чтобы напиться. И для нее стакан важнее, чем ее дите, которое ползает рядом. К такому человеку только неприязнь могла родиться… Я тогда не понимала того, что теперь. Господь же нас всех любит. Всяких. Когда начинаешь задумываться о себе, о том, что ты по сути своей грешнее их всех и еще милость Божию получаешь…
— Кто у вас работает? Не просто же люди с улицы приходят устраиваться сюда?
— Безусловно, необходимо образование. Предпочтение отдается юридическому или педагогическому. Но подбираем людей с практической точки зрения. Для меня, например, важно не только образование, но и чисто человеческие качества, желание работать и понимание того, где, как и с кем человек будет работать. Если ненавидеть людей, то не стоит даже и начинать.
У меня работают девчонки, которые, что называется, «с низов» пришли: походили охранниками по коридору, набрались опыта. Я чувствую, как они «растут» от неверующих или не имеющих никакого понятия о духовной жизни. Есть одна девочка, мусульманка. Она с таким рвением старается выполняет все, что касается ее работы. Если из камеры ее попросят крестик или еще что принести, она обязательно исполнит. Я имею тайную надежду, что в будущем это православная христианка.
— Как вы считаете, вашим сотрудникам нужна психологическая помощь, разгрузка?
— Конечно, душа должна отдыхать от постоянного напряжения. Где-то вне этих стен. Нужно помогать сотрудникам — всем, не только воспитателям. Нужно их от этой работы «уводить». Ведь работа сама по себе очень страшная, морально очень гнетущая.
Недавно я услышала фразу, которая мне очень понравилась: «Если бы мы жили только для того, чтобы страдать, мучиться, терять близких, тогда бы не было смысла». Ведь смысл-то в другом, в вечной жизни. Здесь это очень трудно понять, потому что открываешь любое дело — везде трупы, смерти, жестокость… Можно действительно с ума сойти. А отвлечься от этого как? У сотрудников, как правило, возможности отвлечься нет.
Вот только один раз нас возили в Лавру на экскурсию… Там мы просто разговаривали со священниками, монахами, — не было никаких особых проповедей. Но люди почему-то по-другому себя чувствовали, потому что душа чувствовала, куда они попали, в какое святое место. Почему-то все забыли и о работе. Как намного хватило этой благодати!
Думаю, что на государственном уровне стоит обратить внимание на наших сотрудников и вообще на милиционеров. Ведь с чем мы обычно сталкиваемся? С тем, от чего болит душа и сердце.
ПО СЛЕДАМ ШЕРЛОКА ХОЛМСА
— Почему и когда вы решили здесь работать?
— В детстве был случай, когда я испытала чувство несправедливости по отношению к родственникам и решила учиться в юридическом, чтобы никогда и никаких ошибок не было. В общем, детские фантазии типа Шерлока Холмса: сумею все разобрать, все раскрутить, все будет справедливо, всю неправду я поборю. Такое желание быть справедливым, честным, делать это со знанием.
Поначалу были периоды, когда все заключенные мне казались мерзкими людьми: они совершили такие гнусные преступления, уже как бы не люди… Болело сердце, потому что не понимала, почему такое может быть: почему мать может перешагнуть через ребенка, напиться, а малыш будет валяться у нее в ногах. Меня преследовали мысли о работе, снились по ночам заключенные, перед сном мыслила свой день: как лучше сделать то и это.
Сейчас я выхожу с работы, иду на остановку — передо мной купола Иверской. Думаю: «Господи, слава Тебе!» Сказала это слово, и все как бы остается за воротами.
Молитва спасает, конечно. Когда забудешь помолиться, хотя бы кратенько, можешь попасть в такой водоворот, что мысли запутают.
Вообще-то меня не воспитывали в вере, никогда никаких молитв я в детстве не знала. Но было постоянно чувство, что Бог есть. Будучи комсомолкой, членом партии, если шла мимо храма, всегда любила зайти, поставить свечу. Как-то неосознанно.
Заметный перелом произошел в 33 года. Я просто пошла в храм, открытый в Кузьминском парке. Пошла просто посмотреть — так быстро его отреставрировали. И он мне понравился — это же домовая церковь — своей домовитостью, уютом.
Как-то я прочитала, что нехорошо заходить в храм, как в гости, как в музей. Что только если побудешь на службе от начала и до конца, только тогда сможешь понять, что происходит. Когда я первый раз пришла вовремя в храм и была на литургии, и отстояла ее до конца, то душа ощутила эту благодать — как мне там хорошо. Я вышла с таким чувством: как же все-таки хорошо. Солнце, помню, такое сияло! Такая красота! Все живы, здоровы, сыты, обуты. Все, оказывается, так прекрасно. Я не могу объяснить эту радость, которую ощутила в храме. Сначала я и ходила вот за этой благодатью. Просто потому, что мне там очень хорошо: все заботы, проблемы становятся такими мелочными.
Потом обстоятельства так сложились — определенные трудности в семье, у родственников, со здоровьем. И тогда я стала получать помощь от Господа. Старалась что-то понять, читать. Получая эту конкретную помощь в своих семейных нуждах, я начала применять это и на работе: прочитала молитву, смотришь, и проблема решилась. Просто «Господи, помоги!» скажешь, и все оказывается по-иному. Я к этому пришла постепенно. Маленькие чудеса, не буду рассказывать. Тогда я уже поняла, что Бог есть. Знала-то я всегда, но вот ощутила тогда. Поняла, что можно жить только с верой, только с Богом и никак иначе. Не могу сказать, что я уже верующая такая, крепкая, непоколебимая. Что смогу перенести все искушения и поступать именно как верующий человек. Но прежнюю жизнь я представляю сплошным кошмаром. Понимаю, сколько наделала ошибок, как испортила жизнь и близким своим именно оттого, что без веры жила.
Если бы я это все не поняла, я бы уже не работала в этой системе, бросила бы.
— Не мешала вам работа в семейной жизни?
— Мешала. Я слишком много времени уделяла работе и зря ставила это на первое место. Одно из моих заблуждений было в желании все делать, все успевать. А в нашей работе, как правило, всегда всего не успеешь — слишком большая нагрузка: ты один, а людей много. Можно даже сутками не выходить с работы, все равно останется тот, кого ты еще не увидел и с кем еще не поговорил. Дело доходило до умопомрачения: по 16-18 часов работала. Пока мне батюшка не сказал: «Послушай, милая! Господь посылает каждого туда, где Он хочет, чтобы человек был. Но и время рабочее определено: Он тебе определил до шести работать, так вот ты будь добра до шести и управляйся. А дальше иди домой и делай то, что тебе дома положено делать».
Знаете, настолько это просто и понятно, но почему именно со слов священника я это уяснила? Мне об этом мама говорила. Муж ругался до бесконечности. Ребенок тоскующими глазами на меня смотрел. Но батюшка помолился — и поняла. Слово священника, исполненное Духом Святым, произвело переворот.
КРЕСТНЫЙ ХОД ПО КРЫШЕ
— А как появился храм в СИЗО?
— Храм появился «из ничего»: государством не были предусмотрены деньги на это. Он появился благодаря вере, энтузиазму узкого круга лиц. Православная организация «Вера, Надежда, Любовь» приняла огромное участие в том, чтобы здесь был храм. И безусловно, если бы наше руководство не захотело, то ничего бы не было.
— Кто жертвует на храм?
— В Николо-Перервинском монастыре стоят две кружки, на которых написано «для СИЗО»: одна — на крестики и иконки, другая — для пожертвований, на которые покупаются молитвословы, обучающая литература для новоначальных и т. д. И люди жертвуют.
То, что вы увидите в храме, — это на пожертвования одной бывшей заключенной. Она не оставила храм — обещала это сделать и исполнила свое обещание. История этой женщины показательна: человек был при власти, должности, больших деньгах, пользовался всеми благами и соблазнами этого мира. Получила она по своему уголовному делу первоначально 13 лет. Но не отчаялась, обретя веру, стала молиться усердно и так верила, что Божия Матерь ей поможет, что срок сначала снизили до 11 лет, потом до семи, потом до пяти, а потом до трех. С 13 до трех — кажется невероятным и сказочным, но она так верила Божией Матери! С ней тут разные вещи происходили: дело то в одну сторону, то в другую, то вперед, то назад. И дома непросто: ребенок, муж остался. Но так она верила, что все получила по вере своей. И когда уезжала в Можайскую колонию, сказала: «В этом храме я столько милости получила, что никогда не оставлю его». Она уже давно освободилась. Не видя ее, но видя то, что приносят из монастыря, по этим дарам мы знаем, что это она.
— А если кто-то из заключенных не хочет идти в храм?
— Никого мы без воли в храм не ведем. Предварительно обязательно спрашивается: «Пойдете, девочки, в храм?» И нет такой камеры, которая бы сказала: «Не пойдем». Другое дело, сколько пойдет и как там будут они себя вести.
Женщины-катехизаторы готовят камеру перед службой. У нас есть договор о совместной деятельности с Николо-Перервинским монастырем, и оттуда два раза в неделю приходят катехизаторы. Они рассказывают, как подготовиться к исповеди, к причастию, как подать записочку, что можно, что нельзя и т.д. Потому что многие до изолятора вообще не были в храме.
— У вас бывает крестный ход?
— На престольный праздник — святой Марии Магдалины, 4 августа. Поскольку нет возможности обойти изолятор с улицы, крестный ход проходит по крыше. Мы все поднимаемся на крышу: священнослужители, певчие, несколько заключенных из числа работающих, которые хотят и могут, желающие сотрудники. Тишина устанавливается. Обычно у нас на прогулке всегда шумно: молодежь танцует, перекрикивается — обычная жизнь. А когда крестный ход — все замирает. Даже если погода ветреная и не слышно, но почему-то все в здании, в камерах чувствуют. Наступает такая необыкновенная тишина: все стараются прислушиваться к тому, что там, на крыше.
— Есть ли другие «приходские» традиции?
— Два раза в месяц у нас служится литургия: 14 дней проходит, а на 15-й — служба. На большие праздники батюшки ходят по камерам, поздравляют всех, кропят водичкой. И все как-то стараются попасть под капельки, плачут. Тут видишь, что все мы православные по своей сути: в глазах все. Пусть мы и не тверды в вере, неискушенные в каких-то вопросах или слишком искушаемые, с другой стороны, но в такие моменты видно стремление души человеческой к вере, к свету, к истине, к Господу.
— Но не все же православные?
— Помню один случай — пришли женщины-катехизаторы в камеру. Попросили их прийти повторно. Когда пришли они, женщина-мусульманка — она еще плохо по-русски говорит — обращается к ним: «Скажите, а что мне делать? Я сегодня видела во сне вашего Бога! Дайте мне портрет вашего Бога!» Она потом крестилась.
— Знаете ли вы примеры серьезного воцерковления в этих стенах?
— Статистики такой нет: мы видим людей только на определенном этапе, а потом они уезжают, и их судьбу мы не знаем. Знаем только о тех, кто к нам возвращается, к сожалению. За пять лет существования изолятора есть люди, которых мы встречали здесь по два-три раза. Иногда мы получаем поздравительные открытки от бывших заключенных, и из этого можно сделать вывод, что у человека, слава Богу, все хорошо. Особенно когда поздравляют с православными праздниками, значит, остался человек на тернистой дороге к Господу.
Я вспоминаю, что Россию называют самой тюремной страной. Как это изменить? Наверное, об этом здесь думают чаще, чем там, за воротами…
— Что нужно сделать, чтобы заключенных стало меньше?
— Чтобы стало заключенных меньше, лично я, наверное, критически оценивая свои способности, мало что могу сделать. Дай Бог, чтобы хотя бы одно слово проросло и дало свой плод хоть когда-то и где-то.
Мы сами еще неопытные христиане, не можем еще руководить собой, своими поступками… Чтобы помочь другим, мы должны больше заниматься своей духовной жизнью, ведь она у нас протекает спонтанно, легкомысленно.
Православные должны стоять четко на своих позициях, в своей вере, уметь объяснять ее другим людям. И за Христа, если надо, то и умереть.