Девочка-подросток впервые приехала волонтером в летний реабилитационный лагерь для детей-инвалидов в село Давыдово. Приехала с мамой, на день позже других волонтеров — прямо к воскресной службе.
Инвалиды здесь — в основном с психическими, иногда с опорно-двигательными нарушениями. В каждой смене есть достаточно трудные, в том числе расторможенные, не умеющие управлять своим телом, голосом и реакциями. Смена начинается в субботу, и открывает чреду событий воскресная всенощная, а потом и литургия. На службе некоторые недуги и немощи приехавших проявляются особенно ярко. Вот и тут был мальчик, который прыгал и кричал диким голосом. В давыдовском храме к этому относятся спокойно — дело привычное; привычное, да не для всех.
Девочка набухла слезами, ее потрясывало. Матушка Ольга, жена священника, заметила, подошла, ласково спросила, в чем дело. Оказалось, впечатление от криков и дерганий парня было так ужасно, что девочка боялась «заразиться», сама стать такой, — и уж тем более остаться в таком обществе на долгие три недели…
Кое-как ее успокоили, уговорили — сперва матушка, потом и сам отец Владимир Климзо… Скрепя сердце девчонка согласилась остаться на три дня.
Через три дня мама позвонила и робко спросила: «Доченька, может быть, все-таки останешься на неделю?» — «Конечно, останусь! Я и на все три недели останусь!»
Три недели – это смена.
Мы сидим с ней в трапезной на легком, но полезном послушании: режем мелкие разноцветные лоскутки, из которых потом одна искусница сошьет огромное покрывало-«лохматку» — это нужно для приближающейся приходской свадьбы, которая будет отпразднована со всем фольклорным размахом. Главное же в этом послушании, как и почти во всех других, — посильное и осмысленное участие детей-инвалидов; их с нами сейчас трое, и каждого время от времени надо поддерживать и наставлять в утомительно-постоянном труде.
— А почему ты вообще сюда приехала? — спрашиваю я.
— Подруга в прошлом году побывала и так рассказывала! Про то, какие здесь чудесные отношения, какое общение, как… как хорошо… И правда ведь! Вы… вы не представляете, что такое ОБЫЧНЫЙ лагерь! Там — невозможно!
И все-таки «особых детей» девочка пока побаивается, она только научается преодолевать эту боязнь и общаться с самыми легкими. Пройдет еще несколько дней, и всё станет на свои места, от боязни не останется и следа — ведь нет же ее у ребят и девчонок, которые живут в Давыдово, из года в год принимая участие в жизни лагеря.
Сама по себе эта начальная боязнь — неизбежна, разве что человек вырос среди «особых», непохожих и это для него повседневная реальность. Я не могу поставить себя на место этой девочки и освежить в памяти ее состояние: слишком давно и слишком долго я преодолевала этот разрыв между «обычным» миром как бы здоровых людей и этим миром явной, зримой болезни, отрезающей человека от окружающего мира. Не знаю, может ли этот барьер быть преодоленным полностью и до конца, насовсем…
В прошлом году я впервые приезжала в Давыдово на частичное волонтерство (частичное – потому что всего на неделю) хоть и с великим желанием и надеждой, но, конечно же, с внутренним напряжением воли и готовностью к сюрпризам собственного восприятия. И я помню миг поворота, показавшийся мне просто райским веянием, на третий день моего пребывания там… В нашу бытовку, во второй половине которой жили две мамы со взрослыми «особыми» сыновьями, каждый вечер приходили в гости на чай обитатели соседних бытовок — и другие «особые» дети, и родители, и волонтеры. В тот воистину прекрасный вечер я вдруг заметила, поняла, осознала и проверила удивительное ощущение: я действительно была от всей души рада каждому, кто приходил под наш кров и делил с нами нехитрый стол. Не просто рада, а… счастлива. Это состояние мира и радости передать невозможно, оно лишь в редкие минуты жизни касается нас… а здесь, в Давыдово, оно стало таким прочным и постоянным!
В этом году я снова с опозданием приезжаю на несколько дней второй смены и попадаю на престольный праздник Владимирской иконы Божией Матери. До всенощной я со многими успела поздороваться, отметить и «новеньких», и знакомых мне. И вот служба, на которой стараешься сосредоточиться, чему способствует достаточно внятное пение и чтение. Прочитано Евангелие, запели канон, мы выстраиваемся к помазанию — много, много народу, и вдруг я замечаю тех прошлогодних знакомцев, кого еще не успела увидеть до службы — один, другой, третий (почти все «тяжелые», очень непростые в общении, рядом с которыми мне было трудно), вижу любимых и милых малышей из общины на руках знакомых волонтеров — и нежданная волна небесной, невыразимой радости накрывает меня с головой. Господи? Как это может быть? — Да, конечно, кто бы не обрадовался маленькой чудесной Дашеньке, или прекрасным девушкам-волонтерам, или этим замечательным парням, или дорогим сердцу членам общины; да, конечно, этот мальчик с синдромом Дауна — сама радость, недаром их называют «солнечными детьми», — но как можно обрадоваться этому вот великовозрастному агрессивному и скрытному А., который задает всегда отвратительные вопросы и готов обидеть слабого, или тому, мычащему Б., которого я всегда сторонилась и никогда не могла вступить в контакт — да вряд ли ему контакт со мной хоть сколько-то нужен? И вот оказывается, что и им, ничуть не меньше чем остальным, можно радоваться всей душой, до слез!
Я еще ничего не понимаю, но всем чувствую, что это радость Царствия Небесного — только там можно ТАК радоваться друг другу, только там так — без следа — рухнут всякие перегородки, и в каждом лице увидишь лик Божий…
Конечно, ЗДЕСЬ это длится с такой силой лишь считанные минуты, но потрясения хватает надолго: вся жизнь, всё вокруг предстает в другом свете. Я как можно незаметнее вытираю слезы, пытаюсь вникать в слова канона и в то же время пробую вспомнить, когда в жизни у меня бывали подобные ощущения. С изумлением я понимаю, что это чаще всего было на перекрестье Церкви и того, что с уместной расплывчатостью (чтобы не втиснуть в ложное узкое определение) называют «особостью».
…Двадцать лет назад. Я иду по коридору детского дома-интерната для детей с психическими заболеваниями. Это один из первых и очень неудачных волонтерских призывов, когда по приходам было, видимо, спущено нечто вроде разнарядки и желающих послали на это странное послушание — неорганизованное и оттого фактически бессмысленное. Работники интерната не очень хорошо знают, что делать со мной и другими, мы не пересекаемся между собой, работы же здесь по большому счету так много, что даже самые героические усилия пришельцев из Церкви, кажется, ничего не дают общему: какая-то бездонная бочка Данаид… Я боюсь этих детей, только некоторых — меньше, а других больше. И вот я уже сдала свою смену и иду по этому коридору, а навстречу мне идет девочка-подросток, такая странная, и я так боюсь ее: ведь сейчас мы подойдем друг к другу, и я должна буду как-то поздороваться с ней, встретиться с нею взглядом, а кроме страха, у меня ничего нет… Мы неумолимо сближаемся, и вдруг она улыбается мне и… целует меня, и так же спокойно идет дальше. Потрясенная, я замираю. Потрясение — в совершенно несомненном, твердом чувстве, что сейчас на меня посмотрел Сам Христос.
И в другой раз я ухожу из того же интерната, где снова моя деятельность была почти бессмысленной (единственное, что понимаешь: если уж ходить сюда, то всю жизнь и каждый день, бросив всё, — вот тогда хоть какой-то смысл будет!); ухожу измученная морально и физически, иду к остановке троллейбуса (дорога — час туда, час обратно, а я – работающий человек и одинокая мать двоих младших школьников) и — прямо посреди тротуара вдруг резко останавливаюсь от того же ощущения, что не давалось мне во все недолгие годы моей церковной жизни: вот, рядом со мной — Христос…
…В Николо-Хамовническом храме, прихожанкой которого я стремлюсь быть, постоянно бывает такая простонародная мамаша с «мальчиком» — ему лет 35, у него болезнь Дауна, и выглядит он малоприглядно. Всенощная, все подходят к иконе праздника и на помазание; проносится, шепотом и вслух: «Пропустите мальчика! Мальчика пропустите!» — «Мальчика» и его маму пропускают, он прикладывается к иконе, и в этот момент в моем завороженном взгляде как будто переключатель срабатывает: брезгливый страх вдруг сменяется острым пониманием, что перед иконой и перед Богом я и «мальчик» полностью равны, что в этом, главном, что несет икона — он ничуть не «неполноценнее» меня и что там, где всё — настоящее и каждый — настоящий, каждый — тот, кто он и есть, кем должен быть, этот «мальчик», быть может, невероятно прекрасен и полноценен настолько, что я лишь бледная тень в сравнении с этой полнотой; а ведь всё прочее не имеет рядом с этим ровно никакого значения…
…Я вспоминаю и вспоминаю эти и подобные им эпизоды, когда «ветер оттуда» овевал мою душу, и не могу понять: но почему же? Почему?
Здесь, в Давыдово, год назад я так явно ощутила, что эти летние лагеря, эти больные дети и не дети — великое благословение для общины, Божий дар, которым она спасается. Это отлично знает, понимает и чувствует настоятель, отец Владимир Климзо. Этому я находила и нахожу множество объяснений и оснований, главное из которых, конечно, в том, что христианская жизнь есть СЛУЖЕНИЕ ближнему, а эти лагеря с тяжелыми детками «затачивают» жизнь общины и волонтеров на такое служение. Это всё понятно, это несомненно, и всё же, всё же — ПОЧЕМУ?
Почему эта весть Царства должна приходить именно так? Почему нормальный, здоровый человек, не герой, должен впрягаться, хоть на время, в какую-то деятельность, связанную с людьми «ненормальными», хотя простые инстинкты его от этой деятельности отталкивают? Почему нельзя «просто», без погружения в эту стихию «ненормальности»? (Да нет, конечно же, можно, только — почему эта радость, эта райская весть с такой силой приходит именно отсюда?) Неужели всё дело в том, что христианин должен «ломать себя через колено», и другого пути нет?
Ведь «особые» дети — совсем не сплошь ангелы (хотя в интернете у их родителей есть даже сообщество «Дети-ангелы»); представлять, что они непременно лучше нас, гарантированно исполнены какой-то особой любви, простоты, света — так же неправильно, как и считать их «недолюдьми» сортом ниже нас с вами. Они просто другие, и все очень разные.
Совсем не ангелы и их родители, хотя вот в герои можно записать почти каждого. Полная зависимость ребенка, не нужного обществу, не способного общаться с людьми «с улицы» и обслуживать себя, от родителей (увы, часто — одной мамы, которая влачит этот крест) с неизбежностью создает отношения искаженные — своего рода симбиоз, и симбиоз болезненный. Да, порой на этом фоне расцветает мудрая и жертвенная любовь, настоящая любовь, — но на нем же с остротой проявляются и личные несовершенства, и пораженность грехом, и безответственность, и гиперопека — да весь спектр мучительных искажений мира сего сильнее и резче выступает на фоне такого болезненного симбиоза. Тут уж — или святость, или, много чаще, очень запутанный клубок трудных отношений с ребенком, собой и мирозданием…
Ведь в этом же Давыдове очень четко чувствуешь, что удовольствие от ежевечерних костров с песнями под гитару, красота неба, радость сельской тишины, благолепие церковной службы, участие в интересных занятиях вроде литературной или художественной студии, рукоделия, спортивных и фольклорных игр — это не компенсация или награда за сомнительное «самопожертвование» волонтера, за трудности помощи «особым детям» и их родителям, а одна, общая, неразделимая радость, от которой нельзя, технически невозможно отделить — без потери результата — всё это трудное, непростое и даже пугающее.
В первое мое давыдовское лето, едва я оставалась одна, из меня просто рвалась эта радость — сплошное «Господи, слава Тебе! Господи, как хорошо!»
Я слышала множество очевидных и справедливых ответов на этот мой вопрос — почему так, почему при соприкосновении с этим, казалось бы, царством скорби рождается такая радость и такая близость Бога. Я понимала и принимала все эти ответы, ведь они были от людей, в том числе священников, посвящающих такому служению свою жизнь. И все же своего, единственного, закрывающего вопрос ответа я долго не могла найти, — во всяком случае, тогда, на всенощной, когда я ощутила себя «в будущем веке», где только встреча и нет разлук, ответа для меня не было. Я знаю, что настоящие, самые главные ответы — это очень простые и часто всем известные истины, которые валяются под ногами, а самое главное — что ты должен подобрать этот ответ, найти его и понять всем сердцем, что ты его знаешь.
Дня три я ломала голову, чувствуя, что мой ответ где-то рядом, что он найдется. А потом, в том же Давыдове, прочитала в одной книжке неочевидную, но простую мысль.
Душа человека устремлена не к индивидуальному СПАСЕНИЮ, но к тому ответу, которого Бог ждет от человека. И в центре всего — ВОПЛОЩЕНИЕ: встреча и соединение нисходящей любви Бога и восходящей любви человека.
Как я могу быть вовлеченной в дело любви Бога к этой Маше, этому Ване, этому Никите, который Ему, Христу, бесконечно дорог, а мне — и чужой, и странный? Да никаким усилием воли, никакими моральными обоснованиями, никаким самовоспитанием я этого дела любви сделать не могу! Но без этой любви я «медь звенящая, кимвал бряцающий», без нее все радости мои — поддельные, потому что радость-то есть одна: быть близ Бога и приближаться к царству Его любви.
И вот ради этой Маши, этого Вани, этого Никиты, ради их родителей, ради меня самой, ничего не умеющей, но столь же ценной для Него — Бог на самое малое движение сердца, воли, души в ответ подает приближение к этой любви, дает войти в ее круг или приблизиться к этому кругу — много больше, чем «способна» я, чем заслужила, несоразмерно моим усилиям, моему безволию.
Да и ради меня самой: никакие сотни умных книг, даже никакие рассказы, глаза в глаза, прекрасных, духовных, любящих людей не могли бы мне дать ощутить на вкус, наощупь, реально это, самое главное: как возможно радоваться тому, кто тебе чужд, непонятен, не близок. Ощутить хоть на краткие секунды, что это ВОЗМОЖНО — чтобы все были родны, желанны и дороги друг другу. А ведь в Царствии небесном — там только так.
Здесь — счастье. Здесь мы ходим совсем рядом с ним, и наши немощи и пороки, которые здесь же, в Давыдово, выступают как на ладони, которые здесь и за пределами этой «магнитной аномалии» мы будем годами изживать, изнемогая, — эти немощи всё же не препятствуют ощутить ту полноту жизни, тот простор и ту невыразимую, невместимую радость, которой никто из нас не заслужил, потому что заслужить ее невозможно.
Читайте также:
Инвалиды — это ЛЮДИ с ограниченными возможностями