Священник Андрей Мизюк. Фото Ивана Привалова /eparhia-saratov.ru
Капли святой воды на больничном боксе
Ночь. Звонок. Очень слабый мальчик, появился на свет раньше срока. Мама приехала на плановое обследование, и оказалось, что нужна экстренная операция. Звонят родственники из Подмосковья, чудом нашли меня через общих знакомых в Саратове, просят приехать, крестить. Собираю крестильные принадлежности, еду в роддом. Ко мне здесь привыкли, все знают, что в перинатальном центре бывает священник, никто не удивляется, когда я хожу в облачении по коридорам днем.
Здание перинатального центра новое, современное, ему всего двадцать пять лет. Днем перед входом – шарики, медсестры перетягивают белые конверты цветными лентами, родственники толпятся с букетами. Здесь появились на свет трое моих сыновей.
Когда жена лежала на сохранении со средним сыном, я приходил причащать ее и некоторых других женщин в помещении столовой. Мимо выписного отделения спешат родители в реанимацию. У них вместо цветов узелки, тюки, сумки с памперсами. В выписное отделение и интенсивную терапию ведут разные двери, но мимо всё равно не проскользнуть. Жизнь и борьба за нее живут по соседству. Здесь, как нигде, ощущается чудо, именно чудо рождения.
Ночью в палатах тихо, из освещения – только пост медсестры, бегу по коридору. Мне говорят, что его назвали Димой. За трубками, стенками бокса, пищащими медицинскими приспособлениями почти не видно маленького красного человека. Служу обычно сокращенным чином. Почти всегда просто нет времени на полное чинопоследование. Врачи не очень надеялись, что он выкарабкается. Но Дима выжил. Родители вскоре принесли его в наш храм, и я внес его в алтарь на руках.
С его родителями мы общаемся до сих пор, Дима растет и развивается ничуть не хуже своих сверстников. В тот день в реанимации произошло что-то особенное. Это ощущалось в тишине спящих палат, в приглушенном свете на сестринском посту, в звуках работы ламп для кварцевания. Там очень ясно чувствуется, что идет война между жизнью и смертью. Все, включая «бойцов»-малышей, собираются, ведут себя серьезно и стойко, как полагается на войне. Я много раз видел формальный подход к таинству Крещения в храме и никогда – в реанимации.
Крещение в роддоме, хотя и происходит без восприемников, а именно по вере родителей, по вере матери, это истинное крещение по вере. Со слезами веры. И по вере им дается.
В храме, даже несмотря на пройденные оглашения, есть ощущения, что ты экскурсовод: повернитесь сюда, идемте за мной, церковнославянский язык. А люди стоят, мнутся, им уже хочется куда-нибудь в кафе. Они нарядились, косметика плывет, телефон звонит. Символ веры за шесть лет наизусть знало пять человек. В реанимации всё по-другому.
Отец Андрей Мизюк с крестником Димкой. Фото: miloserdie.ru
«Родители умирающего ребенка не ждут слов»
Родители редко плачут. В реанимацию пускают только маму. Она ничего толком не видит за аппаратами, но всё чувствует сердцем, и это отражается у нее на лице, как бы она ни старалась держаться. Папы ждут внизу, на улице. Увидев меня, зачем-то интересуются: «Сколько это стоит?» Очень удивляются, что крещение – бесплатно.
Помню девочку: 32 недели, 1,7 кг. Состояние стабильно, но мама просит крестить в реанимации. Обговорили всё. Договорились встретиться у роддома. На заключительный вопрос ответил: «Нисколько». И этим, видимо, вызвал ступор. Спросил: «Удивлены?» Она замялась: «Ну, как-то неудобно…» А голос был уже другим. Так бывает, когда человек протягивает руку, уже доверяя. Это самое ценное.
Бог лежал в яслях. Он и в боксах этих лежит, в этих хрупких тельцах, за ворохом проводов, под писком аппаратов. Мне нечего Ему принести, но, возможно, кто-то в какой-то момент будет доверять Ему больше, потому что просто протянул руку. А ты ее взял. Доверие – это мост, который ты начинаешь строить сам.
Есть те, кому не надо ничего говорить. Родители умирающего ребенка не ждут слов. Просто посидеть рядом – взять за руку, этого достаточно. Они часто спрашивают «за что?», но формальный ответ давать нельзя. Любые слова не будут иметь никакого значения, я это понял девять лет назад, когда умер мой отец. Они не держатся за мнимую перспективу завтрашнего дня. Их ребенок может не дожить до завтра. Им надо рассказать, что будет в ближайший час или два, что произойдет здесь и сейчас. Просто подойти и сказать «сейчас мы будем молиться».
Ко мне подходят разные мамы. Помню одну историю… Роддом, после молебна читаю молитву к Богородице для рожениц, есть такая в требнике. Спрашиваю имена у барышень, как вдруг одна из них назвала себя каким-то красивым, но восточным именем. Ладно, думаю, мало ли… А на помазание, смотрю, тоже подходит.
– Вы можете помолиться за мои роды, я мусульманка…
Помолился. Какие тут могли быть варианты?
Дождь после крещения
Помню, как во время миропомазания девчушка, лежащая в проводах на животике, совсем еще махонькая, улыбнулась, начала двигаться и немножко приподнялась, словно пыталась встать на четвереньки.
Елена. Так назвали. Стоящие рядом тоже были Еленами.
Пронзительно что-то пикало рядом, за окном цвела зелень и светило солнце. Я чувствовал, что нет времени, оно убежало в щелочку, я читаю Апостола Павла, а вслед за ним Евангелие… Господь рядом и Он во всём.
Я видел удивительный свет в этих маленьких, еще почти не открывающихся глазах. А потом пошел дождь.
«Запах боли»
Я служил в реанимации ожогового центра, и очень часто там пахнет горелой человеческой плотью. Именно так пахнет боль. Там нельзя оставаться брезгливым, этот запах стоял везде, даже рядом с молельной комнатой. В роддоме этого нет, но иногда есть ощущение холода.
У меня не получается запомнить каждого. Я не веду счет тем, кого крестил в реанимации. Для себя записываю «О здравии младенца Георгия, Иоанна, Иулии, Дарии, Варвары, Елены». За два дня – шесть крещений. В перинатальный центр стали перебрасывать рожениц из областных больниц.
Детская смерть
Новые имена, новые лица. Помню, что одну женщину я видел дважды. Ее первый ребенок умер в перинатальном центре, и она приехала туда рожать второго. Это требовало от нее огромного мужества. Всё напоминало о пережитой боли, те же стены, те же палаты, но она вернулась.
С детской смертью я встречался не раз. 25 июня был день памяти девочки Ники. Я отпевал ее. Восемь лет. На стене расписание уроков, солнце светит, игрушки, письменный стол, книги, тетради, школьная фотография. Это было лет пять назад, но в глазах стоит до сих пор. Маленький белый гроб, спокойное серьезное лицо, белое платье, игрушки рядом. Такое случилось со мной тогда впервые.
Да, за эти несколько лет были дети. Сколько, не знаю, потому что каждый раз приходится жить как-то заново. Жить мне. А каково им? Тем, кому с кладбища придется возвращаться домой, в следующее утро опять как-то жить.
Я не пытаюсь понять, я пытаюсь принять, принять всё как есть. Если бы где-то далеко внутри я не верил из последних сил, что это не всё, что не конец…. Эта вера передается из рук в руки, одним рукопожатием, одним сжатием, она молчится, за нее зубами надо цепляться, иначе конец. Но эти дети для меня уже там, в чертогах радости. И когда я полечу к своим грехам и страхам, может быть, кто-нибудь из них вздохнет и обо мне…
Когда мы приходили в этот мир, наверное, никому из наших матерей не хотелось бы, чтобы нам было больно. Я не знаю, как Она жила, зная, что Ему будет очень больно. Но пока сердце способно болеть, ничто не кончено.
Подготовила Анна Уткина