Михаил Казиник: Дайте мне 10 минут на телевидении в прайм-тайм, и я верну вам сильную страну

Рэп-баттл – это театр, отражающий действительность

– Этим летом был огромный всплеск интереса к рэпу, миллионы просмотров – с чем это связано, на ваш взгляд?

– Это не имеет отношения к искусству, к музыке и к поэзии. Пользуясь фрагментарно идеями поэзии, музыкой, театром и ритмом, рэперы создают так называемые социальные пункты, где отражается в таком искаженном, парадоксальном виде действительность.

На телевидении есть дискуссии, где все время закрикивают друг друга. Есть десять патриотов и два сомневающихся. Сомневающемуся дают слово, он что-то успевает сказать – и в это время десять человек начинают кричать независимо от того, женщина ли это – милая, обаятельная, любая, мужчина ли, интеллигент.

Идея закрикивания противна оказалась группе людей. Отсюда рэп-баттл: это театр, когда я про тебя говорю плохо – а ты меня не трогаешь, не перебиваешь, джентльменски выслушиваешь и потом находишь адекватные слова, для того чтобы говорить плохо обо мне.

Это такая игра – ведь они же не ненавидят друг друга.

Это театр, к сожалению, отражающий ту действительность и пытающийся противопоставить что-то ситуации, при которых уже никто ни до кого ничего не может донести – ни позитива, ни негатива.

Рэп привлекает огромное количество людей, в рэп-баттлах используется мат, нецензурная лексика, и тогда к ним приходит молодежь. Но я не вижу такой опасности в рэп-баттлах, какая есть в просмотре записей рэпера Фараона. Каждый просмотр Фараона – это удар плеткой по спине учителя музыки, священника, учителя мировой художественной культуры, по всем политикам – никто не справился, только один мальчик пять минут назад.

Я посмотрел комментарии к тексту Фараона, кто же авторы комментариев? Девочки 14-15 лет, которые слушают эту музыку и матом определяют, что это замечательная музыка. Они ведь будущие матери, вы понимаете, кого они родят? Вы понимаете, кто будет их партнером?

– Где граница? Можно ли ее провести между хорошей музыкой, между настоящим искусством и между попсой?

– Почему мы называем музыку и искусство классическими? Не потому, что мы решили: это классика, а то не классика. К сожалению, великое искусство по-настоящему проверяется только временем. Если Бетховен двести лет назад написал девять симфоний, и они живут сейчас, это значит, что Бетховен закодировал что-то такое, что сегодня так же важно, актуально и необходимо – это принцип божественного.

Бог вечен, Он никогда не рождался и никогда не умирал.

То же самое и здесь, классика – это то, что, проходя через время, не уходит, не становится неактуальным.

Спросите у нынешнего поколения, кто такая Вяльцева? Это же был кумир, это была Пугачева того времени. Никакой Вяльцевой нет. Даже Высоцкий, который был кумиром всей России – это было божество, и то вы теперь не захотите слушать песни Высоцкого в исполнении дяди Васи, потому что Высоцкий должен петь сам, он – актер. Если дядя Вася или тетя Нина споют его песни, то вам будет плохо, вы почувствуете себя оскорбленным.

Но музыку Баха может играть любой органист, получивший образование. Это классика. Высоцкий – гениальный актер, он есть в своих записях, он есть в своих видео, он должен быть сам и петь сам себя, и никто другой петь его не может, не оскорбляя религиозных чувств поклонников Высоцкого.

Классика – это то, что доказало свое право на божественную вечность, она сопутствует цивилизации, всему росту иудейско-греческо-римской цивилизации, наследниками которой мы, по сути, являемся, потому что мы ни одного слова не говорим, которое не включало бы в себя какие-то ее проявления.

И Византия – это потомок римской цивилизации, и Новый Завет – это дочерняя религия Ветхого Завета. Христианство – дочерняя религия, как и ислам, иудаизм и так далее. Мы все связаны вечной единой цепью. Те искусство и культура, которые проходят через тысячелетия и оказываются актуальными, мы и называем классическими.

Папа объявлял: «Выступает Михаил Казиник»

– Как у вас происходило это приобщение к музыке? Я знаю, что отец у вас играл на музыкальных инструментах.

– На скрипке играл мой папа, но не профессионально, ему негде было учиться, потому что детство он провел в провинции. Лучшие годы его жизни ушли на войну, потому что он ушел служить в 19 лет, прослужил три года, должен был демобилизоваться, а в это время началась война, значит, еще плюс четыре года. Папа – инвалид войны, он умер от последствий ранений в 70 лет. Мама жива, ей сейчас 95, она – ветеран войны.

Когда я родился уже через шесть лет после окончания войны, то они знали твердо только одно – не получилось у них, не дано было им, так судьба сложилась, а сын должен все получить.

Мы живем в мирное время, поэтому то, о чем они мечтали, к чему они стремились, должно осуществиться во мне. Дедушка когда-то играл на скрипке, но в Первую империалистическую войну его ранило в руку, и рука скрючилась. Он плакал, когда слышал скрипку, потому что он, говорят, был очень талантливый. Когда я начал играть, он просто радовался.

– Как это произошло – вы начали играть? Это просто вас записали, и вы сами ходили на занятия?

– Когда меня привели в детский сад, там была музыкальная работница, таких сейчас очень мало, настоящих, Мария Борисовна Савицкая.

Когда она меня, как и всех, как тогда было принято, проверяла на музыкальные способности, выяснилось, что я безумно способен, что у меня от природы какие-то сумасшедшие данные. Она моим родителям сказала: «Его надо учить».

Родители подали документы на фортепиано. Я сдал экзамен вступительный в музыкальную школу, и мне сказали: «Значит, ты идешь на фортепиано». И вдруг я говорю: «На скрипку». Они вызывают моих родителей, говорят: «У вас здесь написано фортепиано».

Михаил Казиник, 1958

Родители говорят: «Мишенька, почему скрипка?» Я говорю: «Я вчера принял решение». – «Когда?»

Я по радио услышал, как Ойстрах играл «Интродукцию и рондо-каприччиозо» Сен-Санса. Я сказал: «Я хочу быть, как Ойстрах, и хочу играть “Интродукцию и рондо-каприччиозо” Сен-Санса». И тут комиссия стала уговаривать моих родителей: «Вы знаете, у него такой обостренный слух, что это очень редко, и это очень хорошо для скрипки, потому что на скрипку идут самые талантливые. Потому что фортепиано, как бы ни было, начинается с того, что клавиши уже готовы, и все зависит от настройщика. А в скрипке все надо делать самому. Грандиозный контроль – слуховой, зрительный, эмоциональный, тончайшие на кончиках пальцев нити ощущений, нервные окончания, которые нельзя повреждать».

Я очень рано понял, что такое музыка. Папа стал устраивать концерты дома при гостях. Папа открывал малиновую занавесочку и говорил: «Выступает Михаил Казиник. Моцарт, “Весенняя песня”». Я выходил и играл, гости аплодировали, делали вид, что им очень нравится. Вот такая скрипочка, но они еще не звучат правильно, эти маленькие скрипочки.

Если мы Гоголю поставим пять, то что поставим Достоевскому?

– Мне кажется, очень важно, когда родители и гости это поощряют в ребенке. Потому что очень часто говорят: «Что он там сыграет? Какой ему концерт? Ты выучись сначала, закончи музыкальную школу, потом будут концерты».

– Это большая глупость. Любое достижение ребенка должно немедленно демонстрироваться, пропеваться, проигрываться. Ребенок нарисовал три линии – ничего, художник маленький. Надо просто ими восхищаться и придумывать вместе с ребенком все фантазии – что эти три линии значат. Они могут значить все, целую вселенную. Поэтому нужно все время поддерживать в ребенке любое творческое начинание.

В моей школе в Тюмени мы проводили урок – вот ребенок что-то с места говорит. У меня дивные учителя – креативные, талантливые, красивые, остроумные, 50 учителей-гениев набрали мы для этой школы. Ребенок что-то сказал, а они продолжают урок.

Я говорю: «Так, разбор полетов будет сегодня вечером».

Вечером первое, что я говорю: «Ребенок сказал. Представляете, ребенок сказал, а вы не обратили внимание – ребенок потерял интерес к вам. Вы должны тут же немедленно сказанное ребенком ввести в ваш урок. Вы должны поддержать: «Боже, как ты здорово сейчас сказал!» Ребенок: «А я, а я!» – и какой-нибудь стишок или фразу. «Ну-ка, давай, иди сюда, всем скажи. Как интересно, какой ты умница!» Тогда дети начинают тянуть руки, дети бегут в эту школу, потому что школа – театр. Если он не задевает зрителей, а они сидят и едят мороженое и попкорн, то это уже не театр.

– Но если ребенка, наоборот, лишь поощрять и все, что он делает, хвалить и говорить, что это просто потрясающе и гениально, то ребенок утвердится во мнении, что все, что он делает, это прекрасно, и можно ничему дальше не учиться, ничего нового не узнавать, вы так не думаете?

– Вот поэтому сейчас мы говорим об очень тонкой педагогике, а не о примитивной – поощрять. Когда ребенок на пути к тому, что то, что он сделал, «супергениально», нужно показать, что нет, что другой ребенок вот так сделал, значит, и ты можешь достигнуть этого результата.

Конкурентность, соревновательность обязательно должна быть, но не оценочная, Боже упаси, оценки в школе быть не может.

Я обычно привожу такую смешную штуку и говорю: «Если мы Гоголю поставим пять, то что мы поставим Достоевскому?»

У нас пятибалльная система. Собрали писателей, давайте распределять оценки. Вот класс из писателей: Гоголь, Достоевский, Толстой, Лесков – великие наши. Ставьте оценки теперь. Поставьте оценки Римскому-Корсакову, Глинке, Чайковскому, давайте.

Знаете знаменитую историю с Чайковским, когда он всем ставил пятерки, потому что, во-первых, он был очень добрым, во-вторых, он был меланхоликом – по поводу любой несправедливости плакал и боялся, что студенты будут плакать? Чтобы они не плакали, они всем ставил пятерки. И вдруг приходит 19-летний Рахманинов с Аллегро.

Ну и что? Ставить пятерку? Это же издевательство. Чайковский, вместо того чтобы поставить оценку, сам начинает плакать от восторга, от гениального ребенка, от гениальной оперы, и он ставит пять с четырьмя плюсами! Так Чайковский открывает многобалльную систему.

Оценка – это самое смешное и самое нелепое – это первое, от чего надо отказаться. Нельзя оценить ни достоинство человека, ни его знания. Что мы оцениваем? Вызубренность, повторение из учебника? Мы должны оценить только одно – самостоятельность, парадоксальность, остроумие мышления, вот это мы должны ценить. Причем ценить не оценкой, а радостью, поддержкой, аплодисментами, улыбкой, объятиями и конфетами.

– Без оценки не всегда можно объяснить ребенку, насколько хорошо он сделал работу. Например, показывают ему диктант и говорят: «Смотри, тут у тебя 15 ошибок. А в этой работе у тебя 4 ошибки». А он считает – «ну 15 и 15, так я сделал» – и как ему объяснить?

– Теперь слушайте. 15 ошибок, если это сочинение, ерунда по сравнению с одной фразой, которая написана талантливо. Сейчас не про диктант давайте, а про сочинение. Ребенок написал сочинение. В сочинении красным исправляют: ошибка, ошибка, ошибка – а там гениальный писатель.

Понимаете? Поэтому ошибки… Вагнер не мог спеть чисто ни одного звука, не только из своей оперы, но и вообще. Вообще, он пел так, что люди затыкали уши, он не мог спеть чисто гамму, а это один из гениальнейших композиторов всех времен. Ошибка такая – не показатель таланта. Великий писатель может писать с ошибками. Бездарь может писать идеально грамотно.

Есть люди, которые пишут грамотно. Я пишу без всяких ошибок с самого детства. Я не читал в свое время ни одного правила, потому что я знал, как писать. Когда я читаю, я только подтверждаю, что это правда. За всю свою жизнь я испытал затруднение раз десять со словами, и тогда исправлялся – писал это слово в браузере и смотрел, как все-таки правильно.

Мое отношение ко всему в школе – это творческий процесс. Я глубоко убежден, что мы рождены если даже не гениальными творцами, то гениальными восприятелями, потому что говорят: «Не все могут писать такие симфонии, как Бетховен, не все могут расписывать потолок Сикстинской капеллы, как Микеланджело», – нет, не все. Но есть еще люди, которые способны воспринять Сикстинскую капеллу, бетховенскую симфонию на высочайшем уровне.

Потому что если есть гениальные создатели, должны быть гениальные восприятели. Если гениального создателя, по сути, нельзя воспитать – это от Бога, то гениального восприятеля можно – обострить всю систему чувств и раскрыть ее тайны.

Я показываю это на примере «Мертвых душ»: «В уездный город NN въехала бричка». Все во времена Гоголя смеялись, а мы нет. Почему? Потому что уездный город должен быть N, если хочешь его зашифровать. А хочешь его расшифровать, напиши NN – и тогда вся Россия будет понимать, что это Нижний Новгород, что Чичиков въехал в Нижний Новгород и никуда в другое место.

Тогда смеялись, сегодня нет. В чем дело? В учителях, в умении читать. Когда-то все мы прочли «Мама мыла раму» и решили, что как только ребенок это прочел – он научился читать. Ничего подобного, он научился складывать слоги, как кубики, а чтение – это совсем другой процесс, вообще другой процесс. Чтению, как и всему, надо учить.

Мы учимся видеть за текстами глубокие смыслы

– Как вы учите чтению? Что такое вообще – чтение?

– Я очень много концертов дал для детей. Я выхожу на сцену и говорю: «Мама мыла раму» читали?» – «Читали». – «Писали?» – «Писали». – «А «Рама мыла маму» – может быть такое?» – дети хохочут.

Потом начинается фантазия. Да, Рама – это имя девочки, она мыла маму. Наконец, дошло до того, что один мальчишка говорит: «Я бы сделал мультик, когда рама застеснялась, что мама каждый раз ее моет, а она маму ни разу не моет. Поэтому рама обрела ручки и ножки, соскочила с подоконника, взяла мыло…» Следующий говорит: «Когда мама мыла раму, то часть мыла попала на нее, и таким образом, рама тоже мыла маму». Это все нобелевское мышление, это все «гений, парадоксов друг».

Когда мы читаем, мы учимся видеть и слышать за текстами, за буквами, за словами глубокие смыслы. Не знаю, видели ли вы: начало романа «Анна Каренина» «все смешалось в доме Облонских» – не о том, что Стива изменил своей жене, это эпиграф к роману второй, потому что Анна не Каренина, она Каренина по мужу, она Облонская и всегда будет Облонская.  

Стива влюбился в горничную, а Анна влюбилась во Вронского. Стиву простили с помощью Анны, а Анну бросили под поезд, не простили. Смесь дома Облонских – это Россия, потому что вторая рифмующаяся пара там – это Левин и Каренин.

Каренин, муж Анны, пытается изменить все в России и сталкивается с казнокрадством, с ужасами, с ложью, с приписками, со всем, и не может ничего изменить как государственный деятель. А Левин на маленькой территории своего поместья пытается что-то изменить – и то же самое: мужики врут, пьют, крадут.

Ни тот, ни другой, ни в микрокосме, ни в макрокосме ничего не могут сделать – вот что такое «все смешалось в доме Облонских».

Дом Облонских – это Россия, и это предупреждение Толстого с самого начала.

Кто-то читает: «Все смешалось в доме Облонских», – значит, Стива изменил. Толстой не такого уровня писатель.

Вот так я учу – я учу слышать глубину мысли. В чем беда большинства людей, не воспринимающих литературу, музыку, поэзию? Они всё воспринимают на первом уровне восприятия, а первый уровень – это вышел, зашел; убил, не убил; женился, развелся; изменил, полюбил. На этом строятся сериалы – занес нож в конце 157-й серии, перерыв, продолжение завтра. Теперь все ждут, день ничего не значит, вечера нет, ночи нет, утра нет – только чем это кончится с ножом? Воткнет, или кто-то там окажется с пистолетом, или кто-то нож выбьет, или что-то еще случится.

А что такое учить – и читать, и слышать музыку? Это учить другим измерениям, это входить во второй уровень восприятия, в третий, в четвертый и дальше до бесконечности.

– У вас очень много интересных трактовок литературных произведений. Читаешь и понимаешь, что, кажется, оно действительно так, что вы правы. Недавно детям пересказывала вашу трактовку о золотой рыбке, в сказке Пушкина, что это про любовь, а не про жадность и скупость. Когда вы вообще начали читать литературу вот так глубоко и пробовать ее анализировать? Как это произошло, что послужило толчком?

– Сейчас скажу ужасную вещь. Первый толчок был в четыре года. Я к четырем годам читал, и я читал детям в детском саду. Воспитательницы и нянечки оставляли меня, сажали на стульчик на сцену, а детей сажали на стульчики в зале, и я полтора-два часа мог читать, сначала по текстам, а потом на память.

Когда я читал «Сказку о царе Салтане», то потом я переспрашивал: «Что вам прочитать из того, что я читал раньше?» Они вдруг сказали не про «царя Салтана», а про «баба Бабариха», то есть они заметили, что, когда я читал, я показал текстом, не понимая, не анализируя, что Пушкин назвал бабу – Бабариха, для того чтобы получилось подряд четыре «ба-ба-ба-ба». Это дадаизм, это удовольствие для губ, это снятие напряжения с мозга, это разрядка. Вот тогда я понял, что я читаю не тексты, а подтексты. Прошли годы, и я стал понимать, что все эти тексты – сакральны, это великие тексты, божественные, на века.

Если народ надевает маску смерти – ему конец

– Вы это в каком возрасте поняли, когда были подростком?

– В 12-14 лет, когда у детей был переходный возраст, у меня был тоже переходный, но совсем в другую сторону. Я к 15 годам уже завершил определенный круг чтения. Я прочел «Преступление и наказание» и сразу понял то, чего не поняли все мои современники, потому что когда в 14-15 читаешь Достоевского «Преступление и наказание», понимаешь больше, чем те, кто его не читает.

Я понял, что живу в государстве Раскольникова, что он коммунист, фашист. Как фашист он говорит, что он имеет право переступить через кровь, а как коммунист он хочет убить старуху и разделить ее деньги. В одном человеке, замечательном Родионе Романовиче – и коммунист, и фашист. Это было для меня самым главным внутренним доказательством того, что коммунизм и фашизм – это два родственных понятия.

В результате преступление происходит на уровне поругания Святого Писания, где написано «не убий» – и всё, без всяких условий. Убил – оправдал убийство, вот что говорит Достоевский – все дозволено.

Когда я это понял, то вынужден был в какой-то степени скрываться, потому что понимал, где я живу, и знал, к чему это дальше может привести. Мне стало страшновато. Все дети веселились, бегали, прыгали, а я как из-за какого-то сайнс-фикшн-романа ходил и думал:

«Вот они прыгают веселые, и они даже не знают, что они прыгают на жерле вулкана, который через 10-15, 20 лет взорвется и сожжет их своим страшным огнем».

Может быть, поэтому я сформировался как человек, который всю свою жизнь стремится людям рассказать, раскрыть, приоткрыть, сделать их чуть счастливее, потому что вокруг них масса великой литературы, великой музыки, великих тайн, смыслов, полностью грандиозных смыслов, которые и составляют, собственно, ценность человеческого существования.

Разве ценность наша в том, что мы изобрели какой-то русский автомобиль особый или какой-то компьютер, который понадобился всему миру? А в том, что Япония изобрела это все, она сразу стала великой страной? Тоже нет. Япония велика хокку, хайку так же, как Россия велика Чайковским и Достоевским, и Гоголем, который предвосхитил всю литературу XX века, и Чеховым, который предвосхитил весь театр XX века от начала и до конца. Вот чем мы можем гордиться!

Когда говорят «великая Россия», у меня сразу появляется такое провокационное желание спросить – чем? Ну-ка, быстро перечисляйте. Территорией? Это не ваша заслуга. Велика тем, что еще дороги не построили на этих территориях – это плохо, тут величия нет.

Велика пенсиями? Тут вы совсем ничто, потому что стыдно перед всей планетой – нефть, газ льются, все природные, все полезные, все вокруг вас – реки, озера, леса, горы. В Израиле ничего нет. Когда я приехал туда один раз, я был потрясен. Симфонические оркестры, балеты, театры, свободная пресса, красота. Все растет, все цветет в этой пустыне. Когда летишь и приземляешься в пустыне Негев, не веришь своим глазам, что у этой страны три четверти территории не плодородны.

– Поражает это же в Турции, когда видишь, что для того чтобы вырастить помидоры, они собирают эту грядку из камней по камушкам.

– Да. Или, например, я люблю ездить на Гран Канария – маленький островок, он величиной всего с московскую кольцевую, он точно, как МКАД, такой кругленький, посмотрите. Любимый такой, хороший, маленький.

Туда приезжаешь – огромный филармонический зал, роскошный Лас-Пальмас с древнейшими церквями, со старым городом, с культурой, с красотой. Подумайте, что каждый камень надо было туда завезти либо кораблями, либо самолетами. Они посреди океана. У них здесь Африка, причем не цивилизованная западная Сахара, а гигантский океан вокруг на тысячи километров – как нужно было жить на этом островке канарийцам, для того чтобы, не имея ничего, выстроить такой рай на земле?

– На маленьком островке это, наверное, проще сделать, чем в огромной стране?

– У каждого человека, который живет в России, его Россия – это его маленький островок. Понимаете, не надо мыслить тем, что вы должны сейчас спасти все… Помните, как у Светлова замечательно:

Я хату покинул, пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать.

А тебя земля есть, дурачок ты милый. Это великое качество русского народа: у меня нет земли, у меня вообще все запущено, у меня вообще ничего нет, но мне надо, чтобы «Гренада, Гренада, Гренада моя». Гениальный стих! Даже Цветаева, когда прочла, она написала Пастернаку: «Передайте Светлову, что «Гренада» – это мой самый лучший, мой самый любимый за все годы стих». Потому что там

На бархат заката слезинка дождя…

…Смычками страданий на скрипках времен.

Это гениальный стих. Но можно там же и посмеяться, потому что парень узнал, что Гренадская волость в Испании есть, надо идти помогать, спасать крестьян, в то время как у тебя ликвидировали все хозяйство, расстреляли всех нормальных работников и оставили голытьбу пропойную, и это назвали колхозами – история, ничего не поделаешь.

Но еще очень важно не злопыхание, а чувство юмора. Надо всегда все вопросы, даже резкие и острые, рассматривать с юмором. Народ выживает только при одном условии – если он умеет смеяться над самим собой. Если он надевает маску смерти – ему конец.

В армии я прочитал солдатам всю историю искусства

– Расскажите про себя и свое окружение. С одной стороны, вы были с детства таким лидером, вас оставляли с детьми – им читать. С другой стороны, вы в 15 лет осознали, что все вокруг вас на вулкане играют, танцуют и смеются, а вы один в жизни что-то понимаете…

– Вы знаете, к счастью, не один. К счастью, мне в жизни повезло с окружением, потому что, видимо, на ловца и зверь бежит. Я знал самых замечательных питерских людей того времени – я читал свои стихи, а они читали свои.

Я знал тех людей, которые были кругом Бродского и Ахматовой. Я встречался с Виктором Кривулиным, уникальным человеком, я был у него дома. Я встречался с замечательными учениками Римского-Корсакова, Чайковского, с потрясающим композитором Рабунским – мне повезло.

Еще повезло тем, что меня родители перевезли из Петербурга, где я родился, из Ленинграда, в Витебск. Меня привезли в Витебск маленьким, и я там вырос, мне казалось, что весь мир такой.

Этот маленький затхлый русско-еврейский городок вдруг расцвел и дал миру великих людей, начиная от Шагала, Малевича, Добужинского, даже Лагин, автор «Старика Хоттабыча» с его полетом, с Волькой – тоже из Витебска. Он жил в двух домах от меня, я ходил в музыкальную школу в тот дом, в котором когда-то в юности жил Лазарь Лагин, автор «Старика Хоттабыча». Так что не только шагаловские герои летают, еще и лагиновские – на ковре-самолете.

– Не было к вам в детстве отношения такого – «мальчик со скрипочкой»?

– Не было, потому что в Витебске мальчик со скрипочкой был совершеннейшей нормой. В пионерском лагере было. Это был пролетарский лагерь, ребята с фабрики «КИМ», и вот они кричали: «Ну, попиликай нам на скрипочке, поскрипи».

У них там был баянист, который играл «Во саду ли, в огороде», он им нравился, а я уходил плакать тихонечко, потому что моя скрипка им не нравилась. Для них сама скрипка была символом интеллигенции. Вы знаете, что было такое последствие сталинского времени, когда интеллигент – это очки, шляпа, еще и скрипка, и симфония, и филармония – это были все ужасно ругательные понятия. А я как раз со скрипкой – это одно из ругательств.

Когда я попадал в эту группу, я просто плакал ночами, я лежал под одеялом и плакал, а днем я пытался их как-то переделать.

Когда мне было семь, восемь, девять лет, я пытался им что-то рассказывать. Кто-то слушал, кто-то нет, но в армии потом мне удалось «захватить» целое подразделение.

– Расскажите, как это было?

– Это было так. Мне было 24 года, когда я служил. Я уже был лауреатом конкурса Бетховена и музыковедом, уже выступал. И вдруг меня направили в самую страшную часть, которая должна была жить в лесах и строить в болотах дороги.

Когда я ехал поездом, то вместе со мной в тамбуре все время курил какой-то офицер. Я, помню, был одет совершенно нормально, хотя в армию тогда обычно ехали не пойми в чем. Я ехал в хорошей одежде, хотя понимал, что ее заберут, украдут, но это было неважно – я должен был быть до конца, до последнего момента человеком.

И мы с этим офицером разговорились, говорили всю ночь. Я ему что-то рассказывал, и он сказал: «Это самая интересная ночь в моей жизни, маэстро. Куда вы сейчас едете? На гастроли?» Я говорю: «Нет, в армию». – «В какую армию? Вы в армию?» Я говорю: «Да». – «А куда?» Я говорю: «В Пинск 44540».

Он говорит: «Так я там начальник штаба. Мы сегодня приедем, я позвоню в штаб округа и скажу, что они гады и враги народа, что они человека, на которого столько потрачено, которого так научили, сейчас отправляют в такую часть, чтобы у него руки в лохмотья превратились. У нас самый скромный солдат – это тот, кто имел хотя бы один привод в милицию. У нас люди сидели, у нас Сибирь, у нас такие места, где люди не знают цивилизации, потому что они должны быть чернорабочими в армии».

«Что, у вас нет места в клубе?» – я спрашиваю. «У нас одна штатная единица – киномеханик-водитель – он водитель, и он же киномеханик, больше ничего нет. У нас по законам военного времени развернется огромная бригада, а в мирное время так называемые понтонеры, мостостроители».

Там действительно много погибало наших ребят, когда они строили дороги, проваливались в болота, инфекции подхватывали. Машина с понтоном столкнулась, головы расплющило. Я много чего знаю, это скрывалось все, в армии статистики тогда не было.

Но тогда меня вызвал к себе замполит, начальник политотдела полковник Пончерский, и говорит: «Слушай, давай мы сделаем так: мы тебя освободим от работы, ты поступаешь в подчинение штаба, и никто тебе не может ничего сказать. А ты за это нам будешь давать концерты, показывать слайды, рассказывать об истории искусства». Он и сам стихи писал.

Вот так случилось. И начальник штаба, и начальник политического отдела – они все были моими близкими друзьями. И случилось так, что я действительно там всю историю искусств прочитал ребятам, солдатам.

Я до сих пор получаю письма от своих сослуживцев, которые говорят: «Миша, ты заронил в нас тогда то, что потом развилось, иначе бы этого не было».

Я там даже проводил эксперименты для себя. У меня были слайды по истории живописи. Мой сержант был Янис Тышкинс из Латвии. Тогда все дружили, была одна страна, и сейчас трудно поверить, что Тышкинс – враг должен быть. Ничего он не враг. Я ему решил устроить историю искусств. Это был парень из латышской деревни, по природе своей интеллигент, мягкий, обаятельный.

Вот он приходил ко мне в комнату в штабе, где у меня хранилась скрипка, ноты, слайды, и я ему решил устроить историю искусств. Я начал все сначала и показал каждую картину. Когда мы добрались до импрессионистов, до Моне, он воскликнул: «Боже, вся история человечества шла к этой живописи! Слушай, я раньше тебе не говорил. Можно я приглашу своего друга? У меня есть друг, я ему все рассказываю, что ты говоришь, но мне очень хочется его пригласить».

Я говорю: «Пригласи». Он приглашает друга, я говорю: «Продолжим смотреть импрессионистов». Сидит Янис и его друг, я ставлю картину Моне «Скалы в Бель-Иль». Янис сказал другу: «Ты посмотри». «Что смотреть? Это мазня!» – говорит Янису.

«Это мазня! – он просто хулиганил. – Вообще, что это?» Янис говорит: «Он что, издевается? Он что, не видит?» Я говорю: «Нет, не видит. Он не видит». Давай другую. Ставлю другую картину – «Восход солнца». Он говорит: «Это еще ужаснее. У него, видимо, краски потекли». Янис говорит: «Слушай, что он говорит? Что он говорит? Друг мой, ты присмотрись, ты что, шутишь?» – «Нет, не шучу. Он тебе мозги уже замучил, что ты смотришь на эту ахинею! – там не ахинея, там слова были куда более резкие. – И думаешь, что это великое…»

Эти двое были, можно сказать, из одной деревни – но как они отличались.

– Первые лекции вы начали читать в 15 лет, потом концерты проводили, потом читали лекции в армии без подготовки, без конспектов, без книг, без всего, с чем можно как-то свериться – как же вы рассказывали? Должен быть колоссальный внутренний интерес и внутренний огонь, который заставляет про это все думать, говорить, читать?

– Есть такая замечательная шутка: «Чукча не читатель, чукча писатель». Когда меня спрашивают: «Где ты это прочел?», я говорю: «Я сам это написал».

Конечно, это огонь. Наверное, все-таки есть такое понятие – избранничество. Я таких людей вижу время от времени. Те люди, с которыми я могу проговорить, прообщаться часами, днями, ночами, мне не жалко ни времени, ничего – их мало, крайне мало.

Есть много людей с титулами, но это совсем не избранничество. Они так договорились – «Мы тебе присудим за твою диссертацию докторскую, а тебе кандидатскую, и ты получишь на 10 рублей больше», и так далее. Но на самом деле это избранничество не имеет ничего общего ни с профессурой, ни с академией.

Я академик Европейский академии культуры и искусств, я почетный профессор и доктор разных учреждений, но меня это абсолютно не волнует, к слову. Меня волнует только то, что я увижу в «Пиковой даме» Пушкина.

«Татьяна, русская душою» – у Пушкина этого нет!

– Вообще, очень интересно такое понимание литературы. Я знаю людей, которые во взрослом возрасте заново перечитывали школьную программу, открывали для себя по-настоящему русскую классическую литературу и говорили о том, как же сильно испортили в школе все восприятие классики, желание вообще читать книги, и насколько же неправильно было все это проходить в школе.

– Правильно было проходить, только не так, как они проходили. Я привожу простейший пример, как я издеваюсь над целыми залами. Я говорю: «Поднимите руку те, кто писал сочинение на тему “Татьяна, русская душою”». Все поднимают руки. «Молодцы, – говорю. – А вы это у Пушкина читали?» – «Как?» – «У Пушкина этого нет, друзья мои. Это вас обманула Мария Ивановна, Анна Петровна, Иван Сидорович, они вас обманули. Ну-ка, читаем, что у Пушкина!»

Татьяна (русская душою,
Сама не зная, почему),
С ее холодною красою
Любила русскую зиму.

Есть разница между лозунгом «Татьяна, русская душою» патриотическим, и Татьяна, которая не знает, почему она русская? Но почему она не знает? Нам ли не знать, что национальность – это язык, прежде всего, всосанный с молоком матери и впитанный со словом «мама», «люблю», «поэзия», «любовь, первая любовь» – это язык.

Так почему Татьяна не знает, что она русская душою?

Потому что она почти совсем не говорит по-русски, и эти главы благополучно пропускали в школе, зная, что все советские дети никогда в жизни этого дурацкого «Онегина» читать не будут, школа сделает все, чтобы не читали. И там написано у Пушкина черным по белому:

Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И изъяснялася с трудом
На языке своем родном.

Она с нянечкой говорила всего несколько слов. Все остальное на каком же языке Татьяна, Ольга, мама Ларина будут говорить? Конечно, на французском в русской провинции. Мама «любила Ричардсона, не потому, чтобы прочла». Знаете, почему мама любила Ричардсона? Потому что Алина, ее московская кузина рассказывала ей о нем.

Там же сплошная пародия у Пушкина, это не энциклопедия. Белинский не успел дожить до седин, до глубины – «энциклопедия русской жизни». Это пародия, преувеличенная специально, чтобы русский народ понял, что так жить нельзя. Вы разве не читали, кто приехал на именины Татьяны – толстый Пустяков.

С своей супругою дородной
Приехал толстый Пустяков.

Весь толстый и весь Пустяков. Дальше вся характеристика в одной строчке экономики России того времени:

Гвоздин, хозяин превосходный,
Владелец нищих мужиков.

Слышите, как в одной строчке? Как бы шаля, глаголом жжет. А сегодня прекрасная страна с нищими мужиками, а хозяйства великолепные, все министры превосходные, только мужики нищие у них. Дальше, там же дальше идет самое главное – семья Скотининых:

Чета Скотининых, седая,
С детьми всех возрастов.

Откуда Скотинины? Из Фонвизина, конечно, из той литературы. Чета Скотининых пришла – это все друзья круга Татьяны, она среди них воспитывалась.

Уездный франтик Петушков.

То есть кругом курочки, а тут уездный дурачок с гитарой, попсовик того времени, который всем девочкам вкручивает мозги, а они ему отдаются в страстях, потому что он один петушок, остальные совсем уже никуда, а этот с гитарой. Вот «уездный франтик Петушков».

Буянов, мой сосед,
Как вам, конечно, он знаком.

И отставной советник Флянов,
Тяжелый сплетник, старый плут,
Обжора, взяточник и шут.

Выжига, проныра, шут – все слова, которые Пушкин знает бранные о человеке, он говорит. Почему он выбирает советника, теперь он отставной, но ведь советовал выжига, проныра, плут, шут, гад, лжец – он был советником.

Смотрите, как в нескольких строчках Пушкин рисует нам общество и предупреждает: «Ребята, так жить нельзя, это кончится плохо», – вот где литература. А это в школе читали, и что читали? «Татьяна, русская душою» – лозунг? А почему русская душою?

Потому что любила преданья простонародной старины – конечно же, русская, конечно, сама не знает, почему она русская – но это куда более серьезный образ, чем «Татьяна, русская душою». Это совсем другой образ, более интересный, более творческий, более художественный.

В моей школе есть условие – чувство юмора

– В какой момент вы поняли, что нужно делать школу? Помните тот день?

– Да, конечно. Сначала я увидел другую совсем школу, когда впервые в жизни в 17 лет прочел «Игру в бисер» Германа Гессе про Касталию. Я понял, что я когда-нибудь буду строить Касталию – школу, в которой музыка, математика, запах бузины и так далее. Соединится – музыка, Рахманинов с его сиренью, и дальше пойдут изобразительные ряды – я расширял эту Касталию, эту педагогическую провинцию.

Но потом я понял, что Касталию мне не дадут при советской власти выстроить. Советская власть не была отменена, она меня переживет, и Касталию я не построю, но смогу создать нормальную школу, в которой будут прививать ассоциативное мышление, в которой ребенок мыслит не кусками географии, физики и истории, а установлена причинно-следственная связь. То, что мы сейчас изучаем, существует, потому что в прошлом была его предтеча, а то, что будет, зависит от того, как мы его изучим.

– Мы часто говорим про то, что современная школа дает клиповое фрагментарное образование.

– Абсолютно фрагментарное. Мы отдаем наших молочных детей на 10 лет по 6 часов в день так называемым профессионалам. Что мы получаем на выходе? Самое позитивное мы получаем – это то, что мы в них вложили, но совсем не то, что вложила школа. Разве не так? Разве вы как мать своих детей на своем опыте не видите?

То, что вы им дали – то в них и есть. А школа набросала, набила их голову, как мешок соломой, набила кучей сведений, из которых 90% им не понадобятся никогда, и не дала парадигму знания, жажду знания, тягу к знаниям, способа познания через культуру, через искусство, через математику.

– В какой момент отбивается эта тяга к знаниям?

– С самого начала, говорят мне. Я не сижу в школах, но мне рассказывают родители, что ребенок ждал-ждал этой школы, как небесной манны, пошел, через две недели видят, что ребенок уже градусник трет о байковое одеяло, уже говорит: «Не хочу я в школу. Можно мне сегодня не пойти?» – «А что?» – «Скучно».

Огромное количество детей говорят: скучно. Некоторые говорят: «Там злые тетки и дядьки».

Не знаю, что страшнее – скучно или злые? Наверное, и то, и другое.

Третьи говорят: «Нам говорят, говорят чего-то, а я не запоминаю, мне это не интересно, мне это не нужно». Правильно дети говорят. А родители вздыхают и говорят: «Что делать?»

Вы знаете, пока мы с вами поговорили, сколько я писем получил за это время, где написано одно и то же: «Спасите, у меня ребенок подходит к возрасту школы, заберите в свою школу. Где вы открываете школы? Откройте в Москве, откройте в Питере, откройте в Барнауле, откройте в Харькове, откройте в Сибири. Откройте ваши школы».

Как я могу открыть, когда даже в Тюмени на открытие моей школы не пришло ни руководство, ни управление образования, никто. Открылась школа веселья, радости, счастья. Мы показали, как за полтора часа можно детей затронуть, заинтересовать.

– Вы говорите про то, что у вас занятия могут проходить 1,5 часа, при том, что норма для младшей школы – это 40 минут максимум, больше, считается, дети не могут высидеть – как это получается?

– Это в одном конкретном случае я сказал: «Смотрите, мы хотели показать 15-минутный фрагмент урока, а все так увлеклись вместе с детьми, что когда посмотрели на часы, прошло полтора часа». Это была презентация школы всего-навсего, но дети не хотели ее обрывать.

Почему? Потому что ребенку важно не время, а количество смен рода деятельности. Мозг детский устроен очень хорошо. Почему, когда ребенок вертится, мы считаем, что он перестал воспринимать? Неправда, в отличие от взрослых, у ребенка многоканальное восприятие.

Ребенок подставляет разные антенны, чтобы слышать – отсюда, отсюда, отсюда. Если он услышал что-то, что его взволновало, как не поделиться с соседом? Вы такого ребенка знаете, который чем-то потрясен, рядом сидит его друг, а он молчит? «Не разговаривай!» Какое «не разговаривай»? Делись! Давайте вместе поделимся.

У меня в школе одно из условий – чувство юмора.

Если учитель 10 минут говорил, не пошутив, то он должен забрать класс и бегать с ним по двору.

Он должен отменить урок, закончить этот урок, завершить через 20 минут, через 10 минут.

– А если не получается?

– Получается. У них картотеки юмора уже заведены давно. Любой учитель, хоть физики, может прервать сам себя, сказать: «Ребята, вспомнил веселую историю, не могу не рассказать, а то потом забуду, не дай Бог. Слушайте», – рассказывает, зал грохает.

Почему не начать урок с того, что люди падают, чтобы дети разрядились? Это у них четвертый урок, пятый урок, шестой. Потом я говорю: «Ну, ладно, шутки в сторону, я вам сейчас покажу систему проводников. Раз уж проводник в физике, давайте возьмем все значения понятия “проводник”. Я вас сейчас проведу в тайны маленького стихотворения, провожу в тайны кусочка музыки, в тайны картины этого художника. Так вот, и в физике тоже есть проводники».

Понимаете, что я имею в виду? Что все явления и понятия связаны между собой очень прочно, и у ребенка формируется ассоциативное мышление, главный вид мышления на Земле, нобелевский вид мышления.

– Его можно сформировать, это не то, что есть у человека изначально?

– Опыт показал, что можно. В Челябинске, в моей школе «Семь ключей», есть самая лучшая девочка, ученица, ее ужасно все любят, и я ее очень люблю – у нее синдром Дауна. У нее особенная внешность, но она самая красивая, самая умная и самая любимая всеми – и родителями, и учителями, и детьми. Она – центр внимания. Когда она задает мне вопросы – это самые умные и глубокие вопросы. Обаяние невероятное! Вы можете себе представить, что можно влюбиться в девочку, у которой синдром Дауна? Потому что совсем другая обстановка. Те дети, которые в обычной школе неформалы, которых надо ставить в угол, писать в дневники замечания – у меня заводилы и самые главные. Когда ребенок выскакивает – это первый признак того, что ему есть что сказать.

С внуками мы несколько лет писали сказку и хохотали

– У вас двое внуков?

– Да. У меня внуки уже большие, они музыканты.

– Очень часто бывает так, когда родители чем-то увлечены, они хотят видеть это в детях, и дети часто отрекаются от родительского опыта, говорят: «Нет, это главное, чем я не хочу заниматься, я не хочу идти по твоим стопам». Для многих это сложная ситуация. Как вышло, что ваши внуки стали музыкантами?

– Если дети отрекаются, это значит, что родители недостаточно убедительны и умны. Вы знаете, кто такой Иоганн Себастьян Бах? Это результат семи поколений музыкантов. Такой генетический эксперимент, когда все были музыкантами, дочери-музыкантши выходили замуж за музыкантов, сыновей музыкантов, и дети учили детей музыке. И в седьмом поколении количество перешло в качество, да еще такого масштаба, что у Баха было 20 детей, из них пятеро были великими музыкантами, четверо реализовались, пятый сошел с ума в юности и жил у старшего брата. Но четверо, после Баха – гении.

С одной стороны, генетически очень важно, чтобы родители умело передали свою профессию, потому что есть потомственные плотники, потомственные слесари, потомственные столяры. Если не получается, я говорю так: нужно быть или хорошим настоящим музыкантом, или заниматься любительски в свободное время, а заняться юриспруденцией, или заняться чем-нибудь другим.

Поэтому Эвелина, будучи хорошим музыкантом и флейтисткой, хочет быть еще и юристом. Данечка – врожденный архитектор, потому что его жутко не устраивают эти дома.

Здесь мы жили на Новом Арбате, и он очень любит Москву, он патриот России. Он однажды на 9 мая принес солдатскую фляжку с соком в гимназию, и все выпили в честь Дня Победы – и только благодаря ему они узнали, что 9 мая – это День Победы.

Кроме того, он поступил очень интересно – он отменил свой поход на урок немецкого языка 9 мая. «Я очень люблю немецкий язык – язык Гете, но я 9 мая принципиально на урок немецкого языка не пойду. Уважительная причина, 9 мая – День Победы над фашистской Германией». Вот такая оппозиция в своей латинской гимназии. Они умные дети. И я воспитывал у них чувство юмора.

– Воспитывали чувство юмора – это как?

– Мы писали сказку с ними несколько лет о том, как дракон женился на ежихе. Мы писали и хохотали, как умалишенные. Сначала я шутил, потом пошли их шутки. Масса всего, таких тонких шуток… Там такое! Это было не столько для печати, хотя один из издателей говорил: «Давайте напечатаем». Это было для того, чтобы они развивались с юмором.

– Самому можно научиться? Можно в себе воспитать чувство юмора? Вы говорите, что у вас преподаватели в школе, учителя должны обязательно шутить. А если не умеют?

– Есть отсутствие врожденного чувства юмора, так же, как есть врожденный дальтонизм, так же, как, наверное, есть врожденная эстетическая глухота и слепота. Но это казусы, это небольшой процент, он всегда есть.

Мы все не очень умны, честно говоря, надо в этом признаться. А всё от отсутствия культуры, от отсутствия всюду правильных школ. Чувство юмора не у всех есть, поэтому те, у кого его нет, и те, у кого оно есть, тоже – они заводят картотеки. Слава Богу, имею интернет, можно надыбать несколько сот тысяч историй без мата, без грязи, без ненависти.

Таких шуток я вам могу найти и набрать сотни тысяч. Это значит, что если учитель долго докладывал детям текст какой-то по физике, по химии или по математике, и не пошутил, у детей перекрываются эти каналы восприятия, они устают, и в этот момент учитель уже проигрывает, он говорит в пустоту.

А мы пытаемся с детьми почему-то играть в игры: как будто дети должны быть способнее и больше воспринимать и слушать ахинею всякую монотонную, чем мы – вот же в чем беда. Дети видят, что мы не такие правильные, не такие умные, не такие деятельные, но мы учим детей – это лицемерие знаменитое, от которого мы никак не можем избавиться.

Поэтому у меня метод воспитания – это совет с ребенком: «Как ты думаешь? Я не могу ответить на этот вопрос, давай подумаем, что мы могли бы сделать в этом случае?» Потому что когда обыкновенный родитель, который столько натворил в этой жизни всяких глупостей, пакостей и всего прочего, говорит ребенку: «Вот так правильно!», «Вот так надо!», – все это, конечно же, глупость.

Рассказывать анекдоты Ойстраху было великим удовольствием

– Вы говорили о том, что когда вы стали общаться с нобелевскими лауреатами, то поняли, что главный принцип гениального нобелевского мышления – это парадоксальность – что же это?

– Парадоксальность, чувство юмора, открытость абсолютная. Они говорят о своих открытиях с юмором. Они все юмористы. Они отдыхают от работы напряженной через юмор, через веселье – нет ничего другого более приятного.

Я помню даже не нобелевского лауреата, а Давида Федоровича Ойстраха – это величайший из скрипачей мира, мой профессор был его другом детства. Когда Ойстрах приезжал в Минск, профессор Гольдштейн приглашал меня к себе в гости.

– Когда вы узнали о том, что состоится такая встреча – ведь с Ойстраха вы поняли, что хотите играть на скрипке – какое это было чувство, вы помните?

– Чувство было невероятное, потому что Ойстрах – это царь Давид, это король скрипки, это один из величайших скрипачей, когда-либо живших на свете, и он поражал какой-то фундаментальной античной силой игры. Много было вокруг потрясающих грандиозных скрипачей, которые стонали, плакали, смеялись, а Ойстрах стоял всегда, как глыба, как храм искусства. Самое главное, что мы столкнулись на другом. Ведь он же одессит, Борис Федорович, и он знал и любил массу анекдотов.

Мы полночи рассказывали друг другу анекдоты. Рассказывать анекдоты Ойстраху было самым великим удовольствием – он хохотал, как настоящий одессит, он хохотал до того, что он хрипел уже и говорил: «Что я буду завтра делать на концерте? Ладно, еще один последний», – и так далее. Это было невероятно. Мой профессор, который меня учил, Михаил Маркович Гольдштейн, тоже из Одессы, ученик Столярского, как и Давид Федорович Ойстрах, мне говорил так, чисто по-одесски: «Миша, если тебя когда-нибудь повесят, то за язык». Такая игра! Как

Татьяна (русская душою…)

С ее холодною красою
Любила русскую зиму.

Неизвестно, чья краса холодная – Татьяны или зимы. Пушкин обыгрывает полифонию. Там можно останавливаться на каждом шагу и сходить с ума от красоты, от юмора, от таланта, от парадокса.

Как одесские наркоманы стали элитой общества

– Бывает такой момент, когда у вас опускаются руки? Когда кажется, что вы бьетесь головой о кирпичную стенку, и всё?

– Бывает. Мне через несколько дней исполнится 66. Я каждое утро просыпаюсь, и, к сожалению, мне входит эта мысль в голову: «Это я? Это мне 66? Это как? Это когда? Это почему? Когда это все прошло?»

Когда мне было 50, 45, я почему-то ощущал, что все впереди – я сумею выстоять, победить и навести в своей стране порядок тот, который я мечтал, потому что была перестройка – демократизация как бы. Хотя я понимал, чем отличается демократия от демократизации, тем же, чем канал от канализации. Не бывает демократизации, нельзя ничего демократизировать, если нет демократии.

– Что вы делаете, когда вам кажется, что все – безысходность, надежды нет?

– Такого долгого у меня не будет, потому что иначе я буду не я. Если пессимизм победит меня, я просто перестану работать, а этого я делать не могу, потому что у меня тогда придет возраст, придут болезни. Я должен быть…

Когда-то меня пригласили выступить перед одесскими наркоманами в Одессе. Огромный зал, и наркоманы обязаны туда явиться, потому что они все на учете, и расписаться в книге против своей фамилии, но меня предупредили, что если через 10 минут им будет не интересно, они имеют полное право встать во время моей лекции и уйти.

Я очень разволновался, надо ведь начать так, чтобы 10 минут слушали и подумали, что самое интересное может быть на 11-й минуте.

Я выхожу и говорю: «Здравствуйте, товарищи по несчастью. Здравствуйте, коллеги».

Они: «Как? Тоже наркоман?» – «Еще какой наркоман! Только я нашел себе очень хороший наркотик. Если вы поймете меня сейчас, то вы тоже на него подсядете. У меня и ломка есть, и всё. Мой наркотик – искусство, культура. Понимаете, дело в том, что среди вас масса совершенно гениальных и талантливых людей, потому что только талантливые люди уходят часто от этой жизни и ищут способы уйти от лжи, от лицемерия, от грязи, от мерзости, от дикости этого мира. Некоторые находят, к сожалению, очень опасные и вредные для здоровья варианты ухода – вы уходите, но какой ценой? Вы уходите от жизни и из жизни тоже. Поэтому я вам сейчас предложу через рояль, через скрипку, через мысли, через стихи, через все предложу наркотик. Более того, когда я через год к вам приеду…»

А они живут, у них такой оазис в Бессарабии, целый лагерь, они построили сами себе дома, ведут хозяйство и живут там в чистоте. Я приехал через полгода к ним. Был такой проект «Взятие Одессы», я приехал к ним, они мне докладывали: «Я в чистоте шесть месяцев 12 дней». «Я в чистоте один год, 3 месяца» и так далее…

Я получил от них такие авторские песни, я получил от них такие стихи, такие картины, такие рисунки, такое! Со мной разговаривали элитарнейшие люди общества. Почему? Потому что они пересели на другой наркотик. Там у них все время был Бетховен, Моцарт, Шнитке, чего там только не было.

Я же не случайно сказал: «Дайте мне на Первом канале 10 минут в прайм-тайм, я вам верну сильную страну».

Сейчас я приехал в Волгоград, я чувствую, что нужно особое тепло, особый юмор, потому что есть особые условия – далековато, и город многонациональный, очень много народу.

– Тяжело просто люди живут.

– Да, тяжело люди живут. И еще одно – этот потрясающий курган и Родина-Мать, и все эти могилы, это все очень сильно. Но, с другой стороны, это хорошо для туристов, которые приехали, уехали и забыли. Но там каждая пядь полита кровью. А люди живут в этом городе, где все время им напоминают о крови миллионов людей, погибших здесь.

В Волгограде получилось замечательно – там и мэр, и губернатор, и вице-губернатор, и руководитель комитета по культуре Думы – все были с нами. Мы провели целый день, как три мальчишки-хулигана, мы общались весело. Они меня привели в музей, надарили книг, они все время дарили что-то, потому что они не знали, что еще сделать, чем выразить свою благодарность. Один из них замечательный поэт и писатель, и он – руководитель комитета по культуре Думы.

Когда я в Челябинске много лет выстроил школу, однажды владелец этой школы пригласил всех думчан, послал им открытки, поставил рояль за свои деньги. Я приехал в Челябинск, привез с собой великого пианиста Андрея Шибко, это один из лучших пианистов нашего времени. Как вы думаете, сколько человек из Думы пришло? Никогда не догадаетесь – один. Он был другом владельца школы по бизнесу, и он привел с собой своего сына.

Сын завоевал первую премию за лучшее сочинение после этого. У него спросили: «Где ты этого начитался, нахватался?» Он говорит: «Я был у Михаила Казиника всего на одной лекции. Мне хватило, я научился, у меня теперь магический кристалл, как сказал Пушкин». Отец не знает, как благодарить. Один из всей Думы в Челябинске.

Внутренний Бог, в которого я верю – это совесть

– Михаил Семенович, есть ли такие вопросы в этой жизни, на которые у вас нет ответа, и очень хотелось бы его найти?

– У меня когда-то был самый страшный вопрос: как в 1917 году случилось так, что русский народ стал сам жечь церкви, снимать купола и иконы жечь, и потом продавать иконы за границу, как они стали все атеистами? Как они просуществовали как атеисты на протяжении многих лет? Никак не мог понять, как.

Как это могло стать? Как батюшка, священник стал вдруг врагом, которого надо расстреливать? Как они допустили это?

Кто-то скажет: «Это была группка евреев». Если группка евреев может взять миллионы русских людей, то грош вам цена! Они же не взяли в других странах никаких попов, не расстреляли.

Но я получил вдруг сегодня понимание, в чем дело. Дело в том, что религия – это настолько тонкое, это настолько светлое, это настолько внутреннее. И вера – это внутреннее, это самое дивное, что есть в человеке. Когда начинаете с другом обсуждать, как выглядит Бог и в какой степени кто из вас верит, вы совершаете самую дикую ересь.

Внутренний Бог – это совесть, в этого Бога я верю, как никогда. Бог настолько велик, что Он не концентрируется в каком-то одном месте – внизу, вверху, справа или слева, в этом смысле я пантеист. Бог внутри нас.

– А какие вопросы у вас есть сейчас. Есть что-то, что хотели бы понять и о чем думаете?

– Я хотел бы понять, сколько раз можно наступать на одни и те же грабли? Ответ только на один вопрос. Бывает второй раз шишка, а третий раз грабли убираешь или ставишь вверх. Но когда идешь четвертый, и пятый, и шестой, и седьмой, и восьмой, то я не знаю, как назвать это понятие, с медицинской точки зрения.

Я не хочу никого оскорблять, но мне кажется, что это форма массового сумасшествия. Другого ответа у меня нет. Время на своей территории роскошной, со своими богатствами, жить богато, радостно, счастливо, с улыбкой, воспитывать детей – что это за ненависть ко всему миру? Что это за передачи?

Включите Первый канал – это ведь федеральный канал номер один страны со скрепами, с православием, с духовностью – и что, много там духовности, много там скреп, много там православия? За такой канал на Западе 20 евро доплачивают. «Давай поженимся» и «Пусть говорят» – это платные передачи на Западе.

Бесплатные каналы – каналы государственные – без рекламы, без шутовства, это каналы географические, исторические, психологические, по истории своей страны, дух, высокие фильмы, трансляция из разных городов вечерних симфонических концертов с комментариями музыковедов и искусствоведов.

Большая часть населения Швеции, 75%, подписаны только на эти каналы – первый, второй и четвертый, там нет рекламы. Если вы хотите еще пакет, где рулетка, платите деньги. Если же вы все пакеты купите, вы можете доплатить сверху 100 евро еще 20 и получить целый ряд каналов, которые 24 часа в сутки показывают подробности интимной жизни – есть и такие люди. В Швеции 0,3% людей подписаны на эти каналы.

Наша страна потрясающая, люди красивые, эмоциональные, способные любить – и вдруг такая ахинея. Такое впечатление, когда я должен в очередной раз ехать в Россию, а я большую часть времени провожу в России, я когда включаю телевизор – я бы его не включал, не к ночи будь помянут – но мне нужно знать, куда я еду и что они за это время еще наговорят, поэтому я включаю.

И вижу: нет, я в эту страну не хочу ехать, где человек в воскресный вечер не с музыкой, не с поэзией, не с литературой, не с любовью, а с Соловьевым, который будет рассказывать что-то с иронией, с ненавистью, с жесткостью. Я думаю: «Что это? Я не хочу туда».

Я приезжаю, я встречаю своих замечательных слушателей, своих поклонников. Посмотрите, сколько у меня уже кругом подарков в чемоданах, сколько у меня цветов – все благоухает кругом! Люди мало того что покупают билет по шведским ценам, они еще покупают букет по шведским ценам. Сколько народу покупает! Зачем они тратят целую пенсию?

Я однажды сказал, что я не очень люблю срезанные цветы, потому что получается, что люди так любят цветы, что убивают их и дарят другому убитые цветы – и вы наблюдаете их умирание дома. Я специально это сделал, чтобы перестали мне дарить в таких количествах цветы и тратить такие большие деньги.

Замечательный народ, но как необходима реформа мышления и образования, как необходим канал.

Я попросил: «Дайте мне 10 минут на Первом канале в прайм-тайм». Только 10 минут я буду противостоять всем этим больным, всем этим призывам к агрессии, к ненависти.

Я буду 10 минут рассказывать об одном стихотворении или об одном музыкальном произведении, или об одной картине художника, о каком-то парадоксе.

Мои фильмы показывают в ночь с воскресенья на понедельник

Однажды ко мне зашел один швед, который владеет русским языком в совершенстве, и говорит: «Включи русское телевидение, покажи, что у вас там». Я включил, это было много-много лет назад, там Доренко выступал.

Он как раз поносил Лужкова в это время каждый день по полчаса, а Лужков оставался при этом мэром города Москвы, такое время было. Этот послушал немножко, говорит: «Он – самоубийца». Я говорю: «Почему?» – «Его сегодня уволят». Я говорю: «Ты знаешь, сколько времени он уже это делает подряд?» Он говорит: «Как?» Я говорю: «Чем ты недоволен?» Он говорит: «Вы что, шутите? Разве вы не понимаете, что он сейчас по телевизору говорит: думай так и только так. Это запрещено всем законодательством, это зомбирование».

У советского народа осталось в памяти, что печатный текст – это правда.

Поэтому часто компьютерные сообщения, любой фейк миллионы людей воспринимают как правду, потому что он напечатан.

Не понимают, что интернет тоже имеет двойное значение. С одной стороны, интернет – великое завоевание, великое продвижение вперед, к знаниям, можно читать книги Вашингтонской библиотеки любые. Но с другой стороны, это страшная трагедия, потому что раньше сидел этот человек в майке дырявой, запачканной кетчупом, на маленькой хрущевской кухне, ненавидящий жену, с похмелья, сидел и не знал, куда ему деваться, шатался, не знал, кого ему побить – то ли жену, то ли ребенок придет из школы, то ли с соседом подраться, то ли пойти в домино.

Некуда деться, сосед на работе, а он сидит, или шатается и не знает, куда ему деваться. А теперь у него есть возможность – он открывает фильм: Михаил Казиник говорит о Бахе. Он вдруг пишет: «Бах – дерьмо, Казиник – дерьмо, морда жидовская», – и спокойно ложится спать. Он выполнил свое дело.

Понимаете, в чем дело? Это гигантская сублимация для миллионов людей, они получили возможность висеть, как немой фильм, в вечности. Теперь тысячи лет будут смотреть фильм мой «Эффект Баха», и тысячи лет читать его отзыв. Что тут скажешь?

Знаете еще, как шутят? Есть «Вечерний Ургант», и есть «Ночной Казиник», потому что мои фильмы показывают по ТВЦ в три часа ночи, в ночь, обратите внимание, с воскресенья на понедельник – это такое время, когда даже самые изощренные спят.

С одной стороны, приобрели фильмы, а с другой стороны, когда нужно было показывать, вдруг сообразили, что эти фильмы могут слишком многое менять в людях. Если кто-то скажет: «Ой, а я и не знал», – он уже немножко не тот человек, не совсем так легко управляемый. Он увидит игру некоторых людей на экранах телевизоров, он поймет, что над ним шутят.

Почему этого нет? Я совершенно четко осознаю, что когда меня не станет, будут говорить об этом как об историческом казусе, что жил один человек, который обладал очень большой силой воздействия, силой слова, силой речи, силой доказательности, эмоциями, актерскими данными и знаниями, для того чтобы иметь право общаться с миллионами людей в своей стране на своем родном языке. Почему?

Я не хочу говорить то, что не принято говорить о самом себе, но все-таки я думаю, что понятие избранничества существует. Я утром, просыпаясь, обращаюсь куда-то в вечность и говорю: «Спасибо. Спасибо за то, что я понимаю эту поэзию, чувствую эту музыку. Спасибо за то, что я достаточно физически по-прежнему уже много лет готов к тому, чтобы выполнять свою миссию, что кто-то у меня отбирает все начинающиеся болезни без всяких врачей и возвращает меня опять в нормальное состояние после гигантских нагрузок. Спасибо за то, что я не только чувствую, но и способен передать эти ощущения другим людям».

Видео: Виктор Аромштам