«Комет бледного сияния и хвостов причина недовольно ещё изведана, которую я без сомнения в электрической силе полагаю… сие явление с северным сиянием сродно». Ломоносов не только исследовал кометы, но и сам был подобен стремительному небесному телу, оставляющему яркий свет в потемках. Русская комета, не померкнувшая в истории.
Что было главным в творчестве Ломоносова – ещё одна неразгаданная тайна. Одно мы можем точно сказать: сила ломоносовского поэтического дарования ощутима и в наше время.
При жизни Ломоносова и ценили главным образом как стихотворца. Именно поэтические успехи принесли ему, простолюдину, славу и положение при дворе. Стихи открывали перед просветителем двери в самые изысканные кабинеты всесильных вельмож. Двор чувствовал необходимость не просто в придворном поэте, который способен развлекать и увлекать рифмованным красноречием. Елизавете Петровне хотелось видеть рядом с троном волшебника, чтобы пленял и поражал, как архитектура Растрелли, чтобы ведал про все секреты просвещённого века не хуже французов и немцев. К тому времени в России уже существовала традиция придворной поэзии. Так, Симеон Полоцкий воспевал царя Алексея Михайловича, Феофан Прокопович и Фёдор Журавский вострубили славу Петру Великому. Современник Ломоносова — Василий Кириллович Тредиаковский сочинял велеречивые оды Анне Иоанновне, а однажды выдохнул, как молитву, очень искренние «Стихи похвальные России». Он заступил на поэтическую вахту несколько раньше Ломоносова. Но именно Ломоносов превратил русскую поэзию в искусство номер один, стал главным комментатором эпохи. И значение его од – воспитательное, политическое – было куда выше, чем у предшественников.
Михайло Васильевич ворвался в литературу полемикой с Тредиаковским и сразу завоевал сердца тогдашних ценителей изящной словесности. Их было немного — верных читателей первых наших поэтов. Но среди них выделялись влиятельные персоны, которых Ломоносов пытался сагитировать стихами, мобилизовать на службу Просвещению. Его стихи (в особенности те, в которых содержались политические программы) заучивали наизусть, переписывали, цитировали. Наконец, в 1751 году вышло в свет «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе Михайла Ломоносова. Книга первая». Тираж по тем временам огромный — 1325 экземпляров. К этому времени Ломоносова безоговорочно признавали первым стихотворцем России. И это не на безрыбье: в те времена творили Тредиаковский и Сумароков. Три поэта были непримиримыми соперниками, бранили друг дружку не только устно, но и в стихах. Из всех ристалищ — кулачных и поэтических — Ломоносов выходил победителем.
Императрица Елизавета Петровна не была выдающимся политиком, но она любила Россию, покровительствовала Просвещению. Ломоносов не жалел для неё высоких слов, однако никогда не забывал о главном:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сёл, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Войну воспевали многие поэты – начиная с Тиртея. И Ломоносов не исключения: он и начал с оды На взятие Хотина. Но он умел разглядеть то, что другим было неведомо: ценность и героический смысл мирного развития. Свой программный «Разговор с Анакреоном» Ломоносов завершает неожиданным заклинанием:
Великая промолви Мать,
И повели войнам престать.
Без патриотического прославления мирного труда реверансы в сторону императрицы оказались бы пустой лестью. Но Ломоносов в красочной обёртке дифирамба преподносил власть имущим лекарство для России, программу развития страны. Современные властители тоже нередко слышат комплименты — правда, не в стихах, а в шершавой прозе. Но советчиков ломоносовского закала что-то не видно.
Ломоносов знал толк в афоризмах, умел заострить мысль, усилить ее логикой парадокса, а в стихах был так органично выразителен, что образы его, если уж встали перед глазами, — из памяти не выветриваются. Разве можно позабыть эти строки, прочитав однажды:
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.
Если бы нам потребовалось в двух строках показать красоту русской поэзии, эти стихи Ломоносова пришлись бы кстати. Ясный язык (как тут не вспомнить определение «прекрасная ясность»?) позволяет Ломоносову в двух коротких строках выразить мысль, к которой человечество шло тысячелетия. А ещё – образ найден подлинно звёздный.
Когда Ломоносов написал эти стихи, ему шел тридцать третий год. Он уже был великим ученым и просветителем. Пришло время расцвета его поэтического таланта — и славная (и пространная: в пятнадцать шестистиший!) поэтическая дилогия написана, кажется, на одном дыхании. «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния» и «Утреннее размышление о Божием величестве» — две песни во славу мироздания.
Сам Ломоносов как-то проговорился: «Ода моя о северном сиянии, которая сочинена 1743 года, а в 1747 году в Риторике напечатана, содержит мое давнишнее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может». Можно подумать, что это слишком рационально, что, оказывается, все дело в научной гипотезе, а поэзия — только средство для ее популяризации. Полагаю, Ломоносов в этом объяснении просто не пустил нас в свою поэтическую мастерскую, не стал пытаться объяснять необъяснимое, ограничился самыми очевидными комментариями. Тем более что научные концепции в этих размышлениях и впрямь присутствуют.
Есть в русской поэзии стихотворения, в которых соединены тайна и сермяжная материя, рациональные размышления и молитвенный восторг. Сами по себе эти стихи загадочны, необъяснимы, как необъяснима гармония. Поражает не стихотворная эквилибристика, хотя трудно не восхититься, как владел ею Ломоносов в XVIII веке, не имея за спиной внушительной антологии предшественников! Читаем — и открывается бездна. Космическая, небесная? Или это бездна поэзии Ломоносова? Ломоносов отобразил мир многообразный: от пользы стекла до раскаяния перед Богом. В середине XVIII века Михайло Васильевич создает духовные оды — пожалуй, лучшее, что он сделал в поэзии. Он был способен к молитве, как мало кто из ученых:
О Боже мой, не удалися,
Покрой меня рукой своей
И помощь ниспослать потщися
Объятой злом душе моей.
Ломоносов был могучей личностью, его обуревала жажда больших свершений. Такому богатырю куда сложнее смириться, победить гордыню. Тем ценнее его признания.
Ломоносов допускал даже смелые, вызывавшие споры сравнения создателя Российской империи с Творцом:
«Он Бог, он Бог твой был, Россия…»
(Ода 1743 г.).
Это, конечно, допущение «пиитической фантазии», художественная вольность, которая многим казалась кощунством.
Культ Петра необходим Ломоносову для утверждения славы России, для утверждения права России на великих, бессмертных героев. По Ломоносову, победы Петра затмевают самые сильные сцены «Илиады», «Одиссеи» и «Энеиды». Стоит только изобразить их достойно — и получится несравненная поэма. Такая гиперболическая идейная установка сопровождает образ Петра на протяжении всей поэмы. Характерно, что Ломоносов включает в свой эпос о Петре Великом и были о современных ему героях — воинах Семилетней войны.
Петр у Ломоносова пророчествует, как вергилиевский Эней (все-таки Эней остается ключевой мифологической фигурой для понимания образа Петра), проникая в славное будущее создаваемой им империи, а Ломоносов ставит именно такую стратегическую задачу. Пророчество Петра содержит и характерный для Ломоносова апофеоз науки и географических исследований, героизация которых входит в программу поэта:
Колумбы росские, презрев угрюмый рок,
Меж льдами новый путь отворят на восток,
И наша досягнет в Америку держава…
Эти строки перекликаются с прославлением подвигов бесстрашного путешественника Витуса Беринга, которое мы встречаем в елизаветинской оде Ломоносова 1742 года.
Государство, Просвещение, великие задачи… А как же лирика? «Нежности сердечной в любви я не лишен», — признавался Ломоносов. Не лишен он был и юмора, и самоиронии и умел проявлять это в стихах. Выделяются из громоподобного поэтического наследия Ломоносова и «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда я в 1762 году ехал просить о подписании привилегии для академии, быв много раз прежде за тем же». Неутомимый Ломоносов позавидовал беззаботному кузнечику… В строках, обращенных не к императрице, даже не к народу, а к самому себе, — печаль стоика, минутная слабость:
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, все твое, везде в своем дому.
Не просишь ни о чем, не должен никому.
Благодаря таким стихам мы вспоминаем Ломоносова не только с преклонением, но и с душевной теплотой. Кто из нас не завидовал счастливой беспечности? Перед нами уже не парадный портрет из учебника, не монумент, а живой человек. Именно поэзия навсегда сохранила обаяние великой души – без помпезности. Сброшен парик. Неутомимый Михайло Васильевич устал. Иногда и Ломоносовы устают. Но и в его жалобах чувствуется ирония по отношению к собственной слабости. Ведь ясно, что он снова и снова будет ездить в Петергоф, чтобы капля камень точила. И сил про запас копить не станет. На то и титан, хотя и человечный.