Мирянин в священном сане

Диаконы поставляются от епископа, и выдающийся епископ нашего времени митрополит Антоний Сурожский не только поставлял в диаконы, но и с особой тщательностью наставлял, как предстоит служить. Это весьма ценно, ведь диаконское служение часто понимается суженно. Диаконство часто ограничивают одной лишь красотой голоса, придающего службе особенно торжественный характер, или рассматривают как промежуточное состояние перед поставлением в иереи. В противоположность этому узкому пониманию диаконства митрополит Антоний, говоря о диаконском служении, задает ряд направлений, каждое из которых представляет собой поприще длиною в жизнь, — поприще, которое можно со всем основанием назвать путем духовного восхождения.

В первую очередь митрополит Антоний говорит об исторически сложившемся представлении о диаконстве. “Первые диаконы были поставлены для того, чтобы быть выражением милосердной любви Церкви”¹. Действительно, в древней Церкви диакон был помощником епископа в деле церковной благотворительности. А сейчас диакон чаще всего — помощник священника за богослужением. В чисто административном плане задачи современных диаконов совсем иные. Однако если древняя Церковь для диаконства избирала “мужей молитвы, чтобы сделать их орудием любви среди тех, кто беден, кого коснулось несчастье, кого сразило горе” (с. 241), то и современные диаконы по характеру своих обязанностей призваны к служению любви. Через них проходят горы записок о здравии и упокоении. Порой в этих записках помимо имен встречаются два-три слова с криком о помощи. Недавно на молебне мне попалась записка, а в ней рядом с именем было написано не только о здравии, но и об “обретении веры”. Кто знает, какие муки стоят за этими словами. Трудно бывает иногда просто оказать внимание пришедшему в церковь человеку, а еще труднее принять во внимание его особые обстоятельства в обретении веры, сделать это не по должности, сквозь зубы, но из естественного человеческого сострадания. Но митрополит Антоний говорит о еще большей

Диакон Исавр. Фреска церкви святого Леонтия в Водоче. XI в.

любви, о той высокой степени любви, когда “надо обладать глубиной сострадания и глубиной любви, чтобы людям легко было простить нам дар, который они от нас получат” (с. 242). Первая ступень — не отказывать в даре, вторая ступень — давать дар не по обязанности, от души; третья ступень — давать дар настолько искренне, от сердца, так, чтобы у принимающего этот дар не закралась мысль о том, что до него снизошли и его крупно одолжили.

Таким образом, выстраивается целая лествица любви, и восхождение по этой лествице со всеми ее ступенями является сущностью диаконского служения. Митрополит Антоний прямо об этом говорит: “Любовь <…> есть делание диакона” (с. 242). Любовь не может не подвигнуть человека на служение тому, кого он любит. Чисто инстинктивно и по гордости хочется, конечно, избегать “грязной работы”. Но оказывается, выполняя ее, и диакон и священник уподобляются Христу (с. 83).

На богослужении диакон “становится защитником молитвы священника <…> Все заботы о службе, даже само ведение службы, возлагаются на диакона, чтобы священник мог без остатка отдаться молитве” (с. 242). Читая эти слова владыки Антония, я вспоминал, как священник, очень близкий для меня человек, много раз просил и требовал, чтобы я не разговаривал с ним во время службы. Поначалу я это даже понять не мог, вроде бы и заговариваю я не так уж часто и не помногу, вроде бы даже и по делу. Но потом, когда в ответ на эти требования я все-таки заставил себя молчать, я обнаружил, что при этом я ничего не потерял в общении на службе с дорогим для меня священником. Не знаю, может быть, этот случай имеет отношение к тому, что владыка Антоний говорит о прямой обязанности диакона защищать молитву священника. Не один владыка Антоний в такой силе понимает высоту диаконского служения. Например, ученик преподобного Силуана Афонского схиархимандрит Софроний (Сахаров), будучи иеродиаконом, писал священнику Давиду Бальфуру: «Я счел бы великою радостью и милостью Божиею послужить Вам при совершении Литургии, особенно в тот момент, когда диакон говорит: “Благослови, Владыко, Святый Хлеб” и иерей: “И сотвори убо Хлеб сей в честное Тело Христа Твоего” <…> В этот момент огненная благодать сходит и касается сердца, а иногда с великою силою обновляет всего человека»². Высокий опыт отца Софрония раскрывает перед нами то, что заложено в самой службе, то, что можно проследить по тексту. А именно, на Литургии после Великого входа происходит диалог между священником и диаконом. Диакон молится о священнике и говорит ему: “Дух Святый найдет на тя, и Сила Вышняго осенит тя”. И священник: “Тойже Дух содействует нам во вся дни живота нашего”³. Это молитвенное пожелание диакона относится к священнику, потому что ему за Евхаристическим каноном предстоит благословлять Святые Дары. Диакон в диалоге повторяет слова архангела Гавриила на Благовещение (см. Лк 1:35). По толкованию догматиста В. Н. Лосского, действие Духа Святаго приготовило Деву Марию к принятию и рождению Сына Божиего. Диакон тем самым молится о священнике, чтобы Дух Святый очистил и освятил его для служения Таинства Тела и Крови Господа. Отец Софроний свидетельствует, как благодать Божия сходит на литургисающего (еще до причастия). Остается добавить, что владыка Антоний несомненно на опыте знал об огненной благодати в момент преложения Святых Даров. Владыка перед благословением Святых Даров обычно говорил: “Да не попалиши мене, Содетелю мой”⁴. Этих слов в Служебнике нет. Они происходят из личного опыта Владыки.

Конечно, не обходит стороной Владыка и другое направление действий диакона — диакон становится “руководителем молитвы верующих. Он <…> дает тему молитвы. Вводит <…> в литургическую тайну, влечет в ее глубины — те глубины, которых вы (миряне — д. П. С.) не могли бы достигнуть сами в своей духовной жизни” (с. 242). Страшно читать эти слова митрополита Антония. Как я, не умеющий сам молиться, могу быть руководителем молитвы верующих, собравшихся в храме? Даже самые простые и понятные стороны этого служения требуют немалого труда. Как воспринимают прихожане молитву диакона? Возможно, кто-то из них может сказать: “Вы служите скороговоркой, и люди не успевают уследить за словами”. Или: “Вы обращаете больше внимания на звучность Вашего голоса, чем на ясность слов, которые произносите” (с. 107). Очень сложно совершать молитвословие на оптимальной скорости — не слишком медленно и не слишком быстро. Хотя понятно, что спешка не дает ожидаемой экономии времени. Как-то мне пришло на ум посмотреть по часам время, уходящее на утренние молитвы. В этот день я как раз очень спешил. Когда утренние молитвы были закончены, я, к своему большому удивлению, обнаружил, что эта спешка дала мизерный, ничтожный выигрыш по времени. Ради этого ничтожного выигрыша я все произносил исключительно поверхностно, не позволял дать себе времени остановиться на каких-то словах, чтобы они немного глубже проникли в душу. Даже зная это на опыте, трудно отказаться от спешки.

Слушая записи служб митрополита Антония (а его службы — это сама вечность, присутствующая во времени, когда время отходит на второй план), чувствуешь, понимаешь, что он служил, настолько никуда не торопясь, насколько может человек, для которого вечность уже наступила. Но даже имея пример таких вдохновенных служб, очень трудно самому отрегулировать скорость в словах молитвы. Еще сложнее оторваться от контроля за звуком собственного голоса и сосредоточить внимание на словах молитвы, сосредоточить свое внимание на Боге. Тут уже просто приходится бороться со своими страстями впрямую — с тщеславием, самомнением и т. д. Диакон является руководителем молитвы, и в этом смысле он задает тему молитвы. Например, “О соединении всех Господу помолимся”. И в ответ: “Господи, помилуй!”. В эти дни я в эту молитву вкладываю просьбу к Богу о соединении Русской Православной Церкви и Русской Православной Церкви за границей. А для кого-то эти слова “о соединении всех” скажут еще что-то, и он по-своему будет произносить “Господи, помилуй”.

Диакон задает тему молитвы и, по свидетельству митрополита Антония, сама совместная молитва может вызвать в душе священнослужителя борьбу. Митрополит откровенно говорит о своем опыте борьбы: «Когда я стал священником, у нас был прихожанин, которого я никоим образом не мог выносить. Я приходил в храм задолго до службы, становился перед царскими вратами и говорил: Господи, я не могу сказать входных молитв, пока я внутренне не смогу Тебе сказать: “Да пусть моя душа будет как бы желобом, через который будет протекать его молитва”. Мне было отвратительно даже, чтобы его молитва протекала через меня. Иногда я стоял, два часа боролся с собой до момента, когда мог сказать: “Пусть будет так!”. Я думаю, что каждый из нас, если бы задумывался, мог бы сказать: я стою сейчас перед Богом; могу ли я сказать, что я не то что молюсь за него или за нее: “Господи, прости, чего от него (нее) ожидать”; нет: “Пусть он войдет в мое сердце, пусть моя молитва будет его (ее) молитвой, пусть его молитва будет моей молитвой” — что гораздо отвратительнее, может быть. Это целая борьба» (с. 367). Нужно немало мужества, чтобы заметить в себе неготовность к единению в молитве с некоторыми пришедшими в храм людьми, чтобы встать на борьбу за молитвенное единство со всеми предстоящими и чтобы с Божией помощью ее выиграть⁵. Раньше я об этом никогда не задумывался. А сейчас оказывается, что быть поставленным на место диакона означает быть готовым к духовному общению со всеми (!) людьми, приходящими в храм, даже с самыми несимпатичными, с теми, кого не перевариваешь. Не просто стараться не замечать их, стараться не осуждать их, но стать “желобом”, направляющим их молитвы в Небо.

Двойное служение — по отношению к священнику и по отношению к народу — вот это особое, промежуточное, между священником и народом, состояние диакона митрополит Антоний называет “мирянин в священном сане” (с. 82). Диакон на своем месте между священником и народом постоянно совершает движение между алтарем и храмом. “Алтарь представляет собой уже завершенное Царство Божие, а храм — это место становления Царства Божия” (с. 364). Человек, рукополагаемый в диаконы, “переступит эту грань через Царские Врата — первый раз в своей жизни. Он ее переступает, потому что потенциально вся Церковь уже верой там находится” (с. 364). Диакон направляется от народа в алтарь, чтобы народ представлять и вместе с этим поддерживать священника, ему помогать в богослужении. “Народ в храме несет молитву священника на своей молитве <…> С другой стороны, диакон посылается из алтаря руководить молитвой Церкви, то есть народа, потому что сам принадлежит этому народу; его послали из Алтаря, из самой сердцевины Царства Божия указывать людям, какими словами надо молиться, чтобы эта молитва совпадала с молитвой Христа Спасителя” (с. 365).

В своих многочисленных движениях из алтаря в храм и из храма в алтарь диакон проявляется как связующее звено между священником и мирянами, связующим звеном в народе Божием, потому что народ Божий один. И задача у него одна — освящать мир. “Всякий рукоположенный, будь он диакон, будь он священник или епископ, это человек, которому поручено освящать мир, если нужно ценой своей жизни, не только словом, не только примером, но тем, как он относится к своей смерти и как он свою жизнь отдает <…> И связь между народом, прислужником, иподиаконом, диаконом, священником, епископом должна быть совершенно тесна. Это одно тело, в котором каждый исполняет свою какую-то задачу, но задача всех — весь мир освятить, то есть вырвать из плена зла и отдать Богу” (с. 84). Диакон действительно очень тесно связан с мирянами, даже “диакон технически является мирянином, в том смысле, что его хоронят как мирянина” (с. 82). Диакону нужно уметь принять людей, собравшихся в храме, потому что, произнося ектеньи, он молитвы этих людей приносит пред лицо Божие (с. 252). И диакону просто указывать, какими словами молиться, но гораздо сложнее так произносить молитвы святых, “чтобы мы могли влиться в молитвы тех, которые поистине жили согласно Евангелию” (с. 252). Гораздо сложнее призывать “всю собранную тут общину отождествиться с этими молитвами” (с. 246). Ведь призвать на молитву означает и вдохновить на молитву. Вдохновить на молитву может не сила и тембр голоса, но только живая личная молитва возвышенными словами святых мужей древности.

Владыка Антоний говорит о потоке молитвы — молитва одного способна не просто вызвать молитву в другом человеке, но нести на себе молитву этого человека. И не о том ли мы просим у Бога в храмах, когда говорим: “Пресвятую, Пречистую <…> Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувши, сами себе и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим”. Мы поминаем Божию Матерь и всех святых, чтобы они на своей молитве вознесли наши молитвы к Единому Богу.

Могу рассказать один случай из нашей приходской жизни. В прошлом году один прихожанин пришел в гости к другому прихожанину — человеку уже пожилому, родившемуся в верующей семье и всю свою жизнь пребывавшему в Церкви. Прием гостя сопровождался, как водится, трапезой. Перед тем как сесть за стол, встали помолиться. Гостя попросили произнести слова молитвы. Он начал привычно произносить хорошо знакомые слова. В этот момент, по его собственным словам, он почувствовал, что за спиной у него не просто присоединяются к молитве, но что его слабая и вялая молитва сзади была как бы подхвачена и взлетела, если так можно выразиться, вертикально в Небо. Это было совершенно неожиданно, и прихожанин эти свои ощущения в тот момент объясняет исключительно тем, что сзади стоял человек, который просто на своей молитве вознес его молитву. Если только что описанный случай и слова владыки Антония — явления одного ряда, то какова же должна быть молитва диакона, чтобы не просто задать определенную тему, чтобы не просто быть призывом к молитве, но чтобы стать желобом, пространством, направленным точно в Небо, быть потоком, устремляющимся к Небу и несущим в себе слова молитв отдельных верующих. Как же высоко это служение — произносить ектеньи, если к нему относиться с меркой митрополита Антония!

Еще одну задачу диакона Владыка видит в провозглашении Евангелия. Диакону надо “вчитываться в Евангелие, жить Евангелием так полно, как он только сможет, чтобы, возглашая Его, не провозглашать собственное осуждение” (с. 243). В диаконстве человеку «дарована трепетно-страшная благодать — провозглашать самые слова Христовы; не возглашать о Нем, но стоять и говорить нам: “Вот что говорит нам Бог!”» (с. 252). Митрополит Антоний заметил как-то, что честный человек найдет в Евангелии не только то, с чем он всем сердцем своим согласен, но и то, против чего душа его будет протестовать. Это страшный момент, здесь человек должен иметь смирение и верность Богу, чтобы сказать: “Я с Тобой не согласен, но Ты прости меня за это. Даруй мне счастье когда-нибудь прийти в согласие с Твоим словом”. Если теперь это замечание митрополита Антония применить к тому, что он говорит о диаконском служении, то окажется, что диакону мало поставить закладку в нужное место Евангелия, мало пробежать глазами текст, чтобы быть уверенным во всех ударениях. Может потребоваться борьба с тем, что душа его откажется принять Евангельские слова как Благую Весть. Эта борьба может оказаться такой же драматичной, как и борьба владыки Антония с необходимостью соединиться в молитве с неприятным для него прихожанином (см. с. 367–368). Эта борьба может быть еще более драматичной, потому что в этом случае речь идет не о грешном человеке, прихожанине, а о безгрешном, святом, человеколюбивом Боге. Чтение Евангелия вслух обязывает диакона жить по Евангелию, обязывает и прихожан жить по Евангелию. Если прихожане видят, что сам диакон читает одно, а живет по-другому, они могут быть этим соблазнены. И это обстоятельство тоже страшная ответственность перед Богом и перед людьми.

То, что владыка Антоний говорит о служении диакона, много требует от диакона, но много может ему дать, потому что во Христе диаконство — это не только результат усилий человека, но это и благодать Бога. Без Божией благодати настоящее диаконство немыслимо. Владыка слишком хорошо это знал, потому его понимание диаконского служения открывается перед глазами читателя как лествица восхождения в Небесное Царство. Подъем труден, но в этом подъеме помогает Сам Бог. И цель этого подъема — Сам Бог.