«Митрополит Антоний сегодня сказал бы нам: “Не бойтесь!”» Елена Майданович, его редактор и переводчик

«Если постоянно его слушать, то нужно в уровень этого жить»

— Я недавно пересмотрела видео с митрополитом Антонием, где он рассказывал, как на фронте держал за руку умирающего солдата, чтобы тому не было одиноко и страшно. Эта запись производит оглушительное впечатление, кажется, что Владыка смотрит прямо тебе в душу. Вы так же воспринимаете эти видеозаписи или уже привыкли?

— Я их не смотрю в последнее время, но можно сказать, что привыкла. Человек ко всему привыкает. Возможно, отчасти как-то защищаешься. Если постоянно слушать и читать, то надо в уровень этого жить, а я не способна на такой каждодневный подвиг. Поэтому, к сожалению, это становится работой, занятием, но не жизнью.

А Владыка жил на той высоте, которая была задана изначально встречей со Христом. В этом сила его воздействия и влияния. 

— Что тогда для вас ваша работа — призвание, служение или просто род деятельности?

— Когда в первый раз собралось какое-то количество текстов, мы не задумывались, что это станет делом жизни или служением.

Моя старшая сестра Татьяна первой познакомилась с Владыкой, и первая им прониклась, но начинали мы, в общем, вместе. Она просто с ним встречалась чаще, привозила какие-то тексты, а потом появился радиоприемник и записи передач на Би-Би-Си.

— В 60-е в годы в СССР то, что вы делали, было противозаконно. Вы не боялись?

— Мысль об опасности почему-то не особенно приходила в голову, хотя в принципе мы знали, что это незаконно. Мы держались тихо и осторожно. У нас дома ничего не было, кроме Владыкиных книг, никакого политического самиздата.

— Даже за Евангелие могли посадить. 

— Ну да. Бог миловал. Просто повезло — или Владыка молился.

«Прошло время делать, пришло время быть» 

— Он дорожил тем, что его устное слово появляется в печатном виде? Я знаю, что в какой-то момент он удивился: «Сколько же от меня книг осталось!»

— Он вроде бы кому-то говорил: «Спасибо, что вы читаете эти книги». И еще: «Я всегда мечтал что-то сделать для России, пусть будет хотя бы это». Он совершенно не ставил своей целью быть проповедником на весь мир, но радовался, что кому-то его книги важны здесь и сейчас. А дальше — дело Божие, какой это принесет плод. Однажды он обмолвился: «Я надеюсь, что, когда умру, все обо мне забудут». У него никогда не было никакой самости. 

— Про одного замечательного священника сказали, что в старости он стал чистым, как стекло. То есть человека настолько не остается, что сквозь него видно только Бога. Наверное, у митрополита Антония была такая же «промытость».

— Он говорил будущим священникам, что они должны отойти и оставить место только Христу. В Литургии действует Христос, а вы — Его руки и голос. То же самое и в отношениях с паствой. Помните его прекрасный текст «Берегитесь, братья мои священники»? Он предостерегает от младостарчества, от многих перегибов, внезапно выросших из церковной свободы. 

Конечно, священник должен быть прозрачным, чтобы через него действовал только Христос. В самом Владыке Антонии это было проявлено. Не зря про него говорили, что он — «свидетель верный».

И ты, просто находясь рядом, настолько попадал в это облако, что никаких вопросов не оставалось, все было ясно. Я сначала думала, что так происходит только со мной, но потом оказалось, что у других — то же самое. Потом выходишь за дверь и хватаешься за голову: «Как же я не спросила про то, про это…»

К сожалению, мы не умеем надолго оставаться в этом присутствии, не умеем в нем быть.

— Наверное, хотелось каждую минуту быть с Владыкой и ни с кем его не делить?

— Скорее хотелось жить так, как он предлагал, подняться на этот уровень и поделиться с другими.

Елена Майданович

— И до сих пор делитесь? 

— Сейчас я гораздо меньше работаю, чем раньше. Во-первых, возраст, а во-вторых — есть люди, которые переняли этот труд и трудятся вполне достойно. Много книг выпущено без моего участия. 

Прошло время делать, пришло время быть. Если бы это уметь…

«Он не связывал православие с “русскостью”» 

— Что в переводе устной речи в письменную — самое трудное? Например, трудно опознавать источники цитирования, ведь человек их не указывает или, указывая, может ошибаться. 

— Когда мы делали первые книги, мы об этом вообще не задумывались. Волновало только одно: как долго продлится возможность работать. Поэтому делали все скорее-скорее. Не скажу, что небрежно, но опять же, по принципу «здесь и сейчас». Комментированные, продуманные книги стали выходить позже, начиная с «Трудов». Это был уже 2002 год. 

К тому времени все уже было переведено на бумагу, но, конечно, для издания немножко что-то чистишь. Возможно, помогло, что я не профессиональный редактор, мне было проще. Хотя бывали и неудачные попытки, о которых сам Владыка сказал: «Я так не говорю».

А цитаты — ну что? Круг его чтения и знаний нам неподъемен. Он с 15 лет читал Святых Отцов, и со временем все это переплавилось в некий общий подход. Есть, конечно, какие-то любимые цитаты, не только святоотеческие, но и литературные, к которым он иногда возвращается. Благо есть много эрудированных людей, которые помогали их выловить. Например, он рассказывал какую-то историю о живом человеке, а Анна Ильинична [Шмаина-Великанова] опознала цитату из Диккенса (Анна Шмаина-Великанова — доктор культурологии, профессор Центра изучения религий РГГУ, специалист по мифологии, раннему христианству, раннему иудаизму, библеистике. — Примеч. ред.).

Он был очень начитан с детства, того же Диккенса ему читала бабушка. Французский лицей тоже давал очень хорошую подготовку, французскую литературу митрополит Антоний знал даже лучше, чем английскую. Ну и конечно, он прекрасно знал русскую литературу.

Андрей Блум (будущий митрополит Антоний Сурожский) с мамой и бабушкой

Вообще, если люди, которые приходят к тебе с вопросами, имеют определенный круг чтения, то и ты должен эти книги знать. Владыка упоминал как-то, что к знакомому священнику пришли с вопросом про Тейяра де Шардена, а тот о нем даже не слышал (Тейяр де Шарден — французский католический теолог и философ-персоналист, а также биолог и антрополог. — Примеч. ред.). Но раз работы Тейяра де Шардена имеют общественную значимость, то необходимо понять, кто он такой и что он пишет. Поэтому у него на столе появлялось все больше книг.

— Он ощущал себя именно русским священником? Насколько ему было важно национальное начало в церкви?

— Несомненно он себя чувствовал русским человеком, но в приходе, в епархии это не присутствовало. Было православие, но национальный вопрос никак не стоял. Наоборот, он скорее задумывался о какой-то будущей поместной церкви в Великобритании или в Западной Европе. Он никак не связывал православие с «русскостью» и с какой бы то ни было нацией. 

— Он, кажется, был очень строгим и очень милостивым. Тайна, как это сочетается. 

— В нем много максимализма, но не в отношении отдельной личности. Он видел человека, и на что человек способен. Иногда владыка даже гасил свою несомненную прозорливость, потому что желал увидеть в человеке добро — и ошибался. 

1985 г. Епархиальный молодежный лагерь.

Владыка мог ограничить как-то человека, были люди в епархии, в которых он, может быть, разочаровался. Но чтобы он мог кого-то отринуть, отрезать или проклясть — я такого не могу представить.

— С вами бывает, что вы думаете: «А вот если бы он сейчас был здесь, что бы он сказал?»

— Нет.

— Почему? Вы как человек, который был к нему достаточно близок, разве не живете в его присутствии?

— Я близка не к нему, а к его текстам. Мне было дано с ним встретиться, с ним общаться, но никогда не могу посягнуть и сказать, что я его хорошо знала. Взять на себя звание его ученицы — это же потом отвечать придется. И эта ответственность велика. 

Родители сделали все, чтобы во Франции мы не чувствовали себя своими

— Вы говорили, что редактурой и подготовкой текстов занимаетесь не профессионально. А какая у вас профессия?

— Я закончила среднюю советскую школу в Алма-Ате. Потом два года художественного училища. И все.

— Почему в Алма-Ате?

— Мой папа очень хотел вернуться из Франции, где мы жили, в Россию. 

После Второй мировой войны советское правительство разрешило эмигрантам принимать советское гражданство и возвращаться на родину. Уехало три больших группы в 1947–1949 годах. А четвертая группа, в которую оказались записаны мы, была приостановлена. Новое движение началось уже после смерти Сталина и шло тоненьким ручейком. После 1953 года папа написал своей кузине в Ленинград. Она, как ни странно, отозвалась и согласилась вписать нас к себе в крошечную комнатку в коммуналке. 

Но в Ленинград вообще не прописывали. В консульстве сказали: «Через полгода можете подавать снова, только не пишите “Ленинград”, а пишите в любое место Казахстана. А там уедете, куда хотите». Это был 56-й год, освоение целины. Папа назвал Алма-Ату — единственное место в Казахстане, которое он знал.

— Но вы же все, четверо сестер, родились уже во Франции. Как папа мог принять такое решение?

— У него была идея фикс — вернуться на Родину, он всегда считал себя русским человеком. Он жил с нансеновским паспортом, пока не получил советский (нансеновский паспорт — международный документ, который удостоверял личность держателя и впервые начал выдаваться Лигой Наций для беженцев без гражданства. — Примеч. ред.). Во Франции работал маляром, а мама сидела дома с детьми.

Мы не ходили на улицу, не общались с французами. Родители все сделали, чтобы во Франции мы не чувствовали себя своими. Дома был только русский. Конечно, таких, как мы, было меньшинство.

— Все ваши сестры переехали?

— Старшая сестра Наталья, которой было 28 лет, сказала, что никуда не поедет. Но потом она часто приезжала к нам в гости. Она продолжала себя чувствовать русской, но менять образ жизни была не готова. 

Сестра Татьяна переехала, хотя ей это далось тяжело. Со временем она восстановила французское гражданство, на которое имела право. Она поехала во Францию на год по приглашению старшей сестры, и, пока была там, французы объявили, что по их законам она француженка.

— Двойное гражданство не признавалось?

— Нет, но обе страны не смотрели на это сквозь пальцы. Если бы в Советском Союзе не оставались родители, она бы не обращала внимания на второе гражданство, но ей хотелось, чтобы все было сделано аккуратно и чтобы могла приезжать в гости. [Поэтому от советского гражданства она отказалась.]

«В советский вуз я пойти не могла — ясно было, что не выдержу идеологического давления» 

— Как вы воспринимали советскую жизнь, и как здесь воспринимали вас, «иностранцев»?

— Наверное, за нами был пригляд — и в Алма-Ате, и особенно потом, когда мы переехали в Загорск (ныне Сергиев Посад) и появилось больше людей вокруг. А как мы воспринимали… Ой, надо про это? Это было давно и неправда! И не имеет отношения к Владыке.

— Это имеет отношение к вам. А вы имеете отношение к Владыке. Вы же тоже прожили жизнь.

— Я окончила старшую школу, 8-й, 9-й, 10-й классы, а потом решила идти в художественное училище. В советский вуз я пойти не могла — ясно было, что не выдержу всего этого идеологического давления. От него было немного тошно, хотя я воспринимала вещи как есть, особенно не анализировала, да и деваться было некуда. Я не могла бы вернуться во Францию, на меня не распространялись эти их законы.

А вот сестра Таня была очень привязана к церковной жизни в Париже, и, когда она уезжала, она уже была знакома с владыкой Антонием. Может быть, она уже тогда надеялась переехать в Англию.

— Еще одна ваша сестра, Ирина, стала монахиней?

— Да, через два года после переезда. Это было ее желание, ее путь, который она начала еще во Франции, хотя не знаю, в какой монастырь какой юрисдикции она могла бы там поступить. А здесь она пошла в Пюхтицкий монастырь.

— А вы не чувствовали за собой монашеского призвания?

— Нет.

— Вы отучились всего два года — и бросили?

— Да, бросила, но, поскольку чем-то надо было заниматься, я пошла работать на фабрику игрушек в Сергиевом Посаде — сначала в небольшой цех, который занимался выжиганием, а потом я точила матрешек. У нас в семье все умели что-то делать руками, а сестра Наташа вообще была иконописицей, ученицей Леонида Александровича Успенского. 

Так что я работала на фабрике, а Таня была в Москве переводчицей в Отделе внешних церковных сношений, приезжала к нам на выходные.

Потом заболела мама, я ушла с работы и несколько лет сидела дома. С течением времени и обстоятельств поступила на работу в библиотеку Московской духовной академии, проработала там 20 лет и ушла в 1990 году. Тогда открылись новые издательские возможности, я уходила без особого сожаления.

— Папа и мама когда-нибудь раскаивались в возвращении в СССР?

— Папа бы никогда не признался. Он был уверен, что поступил правильно, и лишь один раз у него вырвалось: «Ах, что они сделали с Россией!»

— У вас никогда не было досады, что вас увезли, а жизнь могла сложиться иначе?

— Исповедоваться я не готова.

«Я просидела с ним час, ни о чем не спрашивая»

— В каком году впервые увидели митрополита Антония? 

— В 1966 году в Загорске, где он выступал в Академии. Владыка всегда был на машине, с сопровождающим, но каким-то образом заглянул к нам домой на полчаса и даже чаю выпил. Уходя, он нас благословил, и я — такая благочестивая девочка в платочке — подошла к нему, сложив ручки. А он поднял мне подбородок и глянул в глаза. И откуда-то из пяток выскочила ему навстречу живая душа.

Митрополит Антоний Сурожский

Потом была служба в Елоховском (тогда Патриаршем) соборе и проповедь, тоже совершенно меня поразившая. 

— Помните ее?

— Дело было даже не в самих словах, а вот в этом вдохновляющем эффекте присутствия — не знаю, как это объяснить. Но и отдельные слова я быстро записала на коленке: «Жизнь порой ложится на душу большой тяжестью. Я не знаю, кто несет крест тяжелее: борющаяся душа или сердце, потерявшее тепло и радость жизни? Таких людей много на Западе. Воскресший Христос дал нам Духа Своего, Духа истины, Духа любви и сыновства. Духа жизни, Который живет в нас, как в Храмах. И нас, людей собственно Божиих, он посылает в мир, чтобы мы шли и зажигали сердца людей этой радостью, этим Светом Христовым. Наши Святые Отцы, первохристиане-мученики — как они умели жить и умирать с этой верой! Бог не делает различий между людьми. Ему все дороги. С радующимися Он радуется, со скорбящими печалится. Грешного Он спасает. И мы пойдем, понесем эту радость, этот огонь любви каждой душе. И будем сеять, вовсе не ожидая увидеть плоды при жизни. Но лишь от полноты сердца, чтобы мы были Христовы во всей жизни нашей». 

Это поражало какой-то абсолютной убедительностью. То, что называется, «слово, сказанное с силой, с властью», не поверхностное, что-то до глубины подлинное.

— А Татьяна вам уже рассказывала тогда про него (Татьяна Майданович — духовная дочь митрополита Антония Сурожского, которая занималась переводами, редактированием и изданием проповедей и бесед владыки Антония. — Примеч. ред.)? 

— Да, но не скажу, что сразу прониклась ее рассказами. Она же вытащила меня вот на эту службу, а потом состоялась личная встреча с ним в гостинице. Я просидела, по-моему, час, ни о чем не спрашивая.

— Он многих звал?

— К нему все время ходили люди, но не так, как потом. В 1966 году он еще был относительно неизвестен, да и общаться с приезжими из-за границы было не очень принято. Постепенно его известность нарастала, при последующих наших встречах уже очередь на лестнице стояла. 

— Я не могу это представить себе — вот вы садитесь рядом и встречаетесь с ним и оба молчите?

— А молчать с человеком иногда очень хорошо.

Но позже я уже знала, что во время встречи будет вот такой эффект, и защищалась от него — заранее готовила вопросы. 

— Кто-то вспомнил, как в его присутствии набрался смелости и сказал, что не понимает, как трактовать Троицу. А он сказал: «Думаете, я понимаю?»

— Да-да, это была Екатерина Петровна Утенкова, и она много раз вспоминала этот эпизод — видимо, он произвел на нее сильное впечатление. Когда он сказал, что ему тоже не все понятно, — это, конечно, был не отказ, а наоборот, приглашение к разговору, чтобы искать и думать вместе.

«Пока Церковь была гонима, он делал все, что мог. А дальше — вы получили свободу, действуйте!» 

— Как вы попали к нему в Англию, и что этому предшествовало? Выезд за границу в 1982 году — редкий случай.

— Мне прислала приглашение моя бывшая одноклассница из Франции, которая переехала в Англию. Тогда в «капстраны» выпускали только к родственникам, но, видимо, на нас уже махнули рукой — дескать, что с них возьмешь. Мне самой странно, что выпустили. Опять же, наверное, и по молитвам Владыки тоже.

И первый, и второй визиты в Англию были удивительными. Владыка брал меня в поездки, на лекции или выступления. В Лондоне мне дали на два месяца комнатку в Пушкинском доме, денег не взяли, потому что их и не было (Пушкинский дом (англ. Pushkin House) — основанный в 1954 году старейший независимый русский культурный центр Великобритании, расположен в Блумсбери, Лондон. — Примеч. ред.). Из СССР можно было вывезти 100 долларов, а там — живи как хочешь. Питалась у друзей и в церкви.

— Ваша сестра Татьяна к тому времени уже ведь переехала в Лондон?

— Она была там, когда я приезжала, но еще не перебралась окончательно. В 1983-м она начала постоянно жить в Лондоне, хоть и на птичьих правах. Ей нужно было доказать, что у нее нет средств к существованию, поэтому не может платить налоги. Знакомые находили ей подработки, она занималась переводами, печатала на русском языке, что было тогда на Западе очень ценно. Постепенно Татьяна в Англии прижилась, но укорененной жизнью это все равно не назовешь. 

Что касается меня, то если бы для меня встал вопрос о возвращении на Запад, я бы скорее переехала в Англию, чем вернулась во Францию. В Англии проще, меньше снобизма. 

— Вы свободно владеете и французским, и английским?

— Французский я понемногу забываю, а английский как-то выучился — сначала во французской, а потом и в советской школе.

— Когда вы вернулись в Россию, у вас появились друзья, сверстники в школе? 

— В школе я была скорее одинока, а после училища появились связи и подружки. Но, видимо, я по натуре не особенно общительный человек. А может быть, я стала такой вследствие обстоятельств. В 1980-м, когда мы переехали в Загорск, Лавра восполняла всю жизнь. Дом, работа, Лавра. Этого хватало.

— А телевизор, книги, радио?

— Телевизор появился у нас дома только в 1975 году. А до этого, с 1963-1964-го, было радио, и это уже был большой прорыв. Несмотря на глушилки, мы слушали и новостные, и еженедельные религиозные передачи, где выступал митрополит Антоний.

В 1966 году появился магнитофон «Комета», на который мы их стали записывать, такой огромный сундук с бобинами. Был еще магнитофон «Романтик», он весил 9 килограммов и считался портативным, мы на него записывали службы. В 1968 году нам привезли из Швейцарии магнитофончик все еще с бобинами, но уже подъемный.

Потом все они уменьшались в размерах и улучшались качеством. Последняя служба, которую мы записали, состоялась в 1990 году — Владыка пробыл в Москве совсем недолго. Потом, когда его приглашали, он говорил, что уже не в силах, и это понятно: в Москве он выкладывался до последнего.

В какой-то момент его стали приглашать даже официальные светские инстанции — например, Институт психологии. Но он отказывался, говорил, что у него нет сил уже. 

Возможно, он считал, что его миссия в России завершена. Пока Церковь была гонима, он делал все, что мог. А теперь вы получили свободу — действуйте!

— Как вы сами восприняли свободу? 

— Была совершенно не готова, это стало полнейшей неожиданностью. Знать бы заранее — можно было бы более тщательно подготовить издания. Но казалось, что нужно срочно публиковать, пока можно. Жили сегодняшним днем. 

— Если бы Владыка был жив, какое наставление он мог бы дать нам сегодняшним?

— Один из самых частых призывов в Библии: «Не бойтесь!» Я думаю, что сегодня владыка Антоний сказал бы это.

Фото: Жанна Фашаян и фонд «Духовное наследие митрополита Антония Сурожского»