Митрополит Антоний Сурожский
Тема конференции — «В чем мы, православные, не оправдали своего призвания» — уже вызвала некоторое количество отрицательных реакций. Некоторые люди говорили мне: «Это неуместная тема. Православие ни в чем не отступило от своего призвания, ни в каком отношении…» И об этом я хочу поговорить, потому что Православие осталось таким, каким было явлено во Христе, каким было в ранние времена, но мы, православные, очень далеки от того образа, который мы находим в Евангелии и который является нашим призванием.
Подумаем о том, что случилось после Воскресения Христова и Пятидесятницы, когда двенадцать учеников, несколько женщин и немногие обращенные вышли в мир — и покорили этот мир, преобразили и преобразовали его удивительным образом. Это совершила горстка людей, потому что в них было нечто, что люди видели, узнавали и что их убеждало. Нас, христиан, теперь миллионы, и мы достаточно никчемны. Мы — одна из многих групп различных религиозных, политических, философских направлений, но нельзя сказать, что мир, который мы называем христианским миром, сформировал и придал подлинную глубину жизни всему остальному миру. Я хочу представить этот факт не в смысле осуждения, а как вызов — каждому из нас, нашей общине и за ее пределами — всякому, кто услышит этот вызов.
Христос по ту сторону стола
Я открыл Бога подростком, раньше Бог не существовал для меня. Я открыл Его, когда не искал Его. Возможно, Он нашел меня. На волейбольном поле ко мне подошел наш руководитель и сказал, что наступил Великий пост и приглашен замечательный священник, чтобы поговорить с нами, мальчиками. И моя реакция была очень неблагочестивой: я не верил в Бога, мне не было никакого дела до Церкви, погода была прекрасная, я боготворил волейбол и не намерен был никого слушать. Руководитель мой был мудрым человеком. Он не стал говорить, что беседа будет полезна для моей души, — на это я ответил бы, что души-то у меня нет. Но он сказал: «Ты представь, что священник (это был отец Сергий Булгаков) разнесет о нашей организации по Парижу, если никто из вас, мальчиков, не придет на его беседу. Я не прошу тебя слушать, но хотя бы побудь там».
Я подумал, что пойду из лояльности по отношению к моей организации. Я сел в угол с намерением не слушать, но, к сожалению, отец Сергий говорил громко, а то, что он говорил, так меня задело и возмутило, что я стал слушать все внимательнее. Нас воспитывали как будущих спасителей России: вернуться в Россию, если нужно, с оружием в руках, чтобы спасать Россию от коммунизма; или, если коммунизм переродится и умрет, вернуться со всем знанием, всем опытом, какие мы сможем накопить за годы, проведенные на Западе. Это говорило о мужестве, об ответственности, о жертвенности. А тут нам предлагали проповедь кротости, смирения, прощения — все, что мне казалось совершенно чуждым тому, что было нашим идеалом, и не отвечало нашему стремлению спасать родную страну, ради которой мы жили, учились, тренировали себя физически, умственно, нравственно.
Я слушал со все возрастающим чувством гнева и, когда беседа кончилась, не вернулся на волейбольное поле, а помчался домой и спросил у матери, есть ли у нее Евангелие, чтобы проверить, с твердым намерением: если в Евангелии говорится то же самое, что я слышал, я выброшу Евангелие, сорву нательный крест и покончу даже с внешними проявлениями своего христианства.
Я был хитер и, так как слышал, что Евангелий — четыре, решил, что одно из них короче; для начала я просчитал главы и, обнаружив, что короче всех Евангелие от Марка, решил читать его. И я не заметил, что попался, потому что это Евангелие было написано для молодых язычников вроде меня. Оно было обращено к римскому молодняку. И когда я начал читать, оно было остро и доходчиво. Но меня убедили не доводы. Между началом первой и третьей глав что-то произошло.
Мне как-то пришлось это рассказывать, и мне сказали совершенно прямо, что я сошел с ума и с тех пор я сумасшедший. Я не стал этого отрицать, но принял как таковое. Потому что, пока я читал, мне вдруг стало совершенно ясно, что по другую сторону стола стоит Христос. Это не было видение, я ничего не видел, ничего не обонял, не слышал, но была абсолютная уверенность в реальном присутствии Христа по другую сторону стола. Я смотрел некоторое время, и это чувство присутствия не исчезало. И тогда я откинулся на стуле и подумал: если Христос жив и стоит тут, то все, что говорит о Нем Евангелие, — правда…
И я начал читать там-сям, без системы, и напал на отрывок, который оказался для меня очень важным и так много значил для меня все эти годы: место в Евангелии от Матфея, где говорится, что Бог светит Своим солнцем на добрых и на злых.
И я снова задумался: Бог любит равно добрых и злых, Он не делает различия между ними. И, если я хочу быть с Богом, я должен научиться не различать.
Это было очень значительное переживание, потому что мой опыт жизни до тех пор был очень тяжелый для мальчика моего поколения. Было голодно и бездомно, но еще хуже была отверженность. К десятилетнему возрасту я научился считать всех окружающих опасностью, жизнь — джунглями, населенными хищниками; и, чтобы выжить, надо стать жестким и бесчувственным, как сталь. И вот — заповедь…
Помню, я сказал себе: я хочу быть с Богом, и даже если все вокруг меня — враги, что бы они мне ни сделали, я буду любить их даже ценой собственной жизни. Разумеется, я не прожил так, но это была непосредственная, решительная реакция четырнадцатилетнего подростка. И, когда на следующий день я вышел на улицу, я смотрел на толпу, которая торопилась на поезд, и думал: они могут меня ненавидеть, они могут сделать со мной что угодно, но я хочу быть с Богом, и, что бы они ни сделали, я буду продолжать их любить…
Позже я встретил доказательство этому. Вернее, я встретил это доказательство раньше, но тогда не понял его. В одном из ранних лагерей для детей, где я был, когда мне было десять лет, был священник, который казался нам глубоким стариком, хотя ему было лет тридцать, и у него было свойство, которого мы не могли себе объяснить: он любил нас всех, мальчиков, равно, и его любовь никогда не колебалась. Когда мы были «хорошие», его любовь была ликованием; когда мы были злы, его любовь становилась острым страданием, но это всегда была та же любовь — глубокая, нежная, но такая крепкая, неколебимая. Я не понял тогда, что вижу икону, живую икону Бога.
Я вам это рассказываю, потому что в тот момент, когда Бог вошел в мою жизнь, я понял, что нет другого смысла в жизни, как поделиться с другими этим опытом — нет, не опытом, но Богом, Которого я ощутил.
Фото: tatmitropolia.ru
Пусть я все потеряю, но что-то дам этому человеку
И теперь я перехожу к предмету нашей беседы.
Где мы в этом отношении? Я получил пару писем, где говорилось: «Ваша беседа будет бессмысленна; нам так хорошо в Церкви, у нас богослужение, мы молимся, нам уютно с Богом, чего больше?..» Чего больше?! Христос сказал Своим ученикам: Я вас посылаю, как овец среди волков, Я посылаю вас во весь мир нести Благую весть — не наслаждаться ею, а поделиться ею…
Многие годы я чувствовал, что этот мой опыт в 14 лет столь драгоценен, что я не могу допустить, чтобы кто-нибудь его коснулся, приблизился к нему. Я создал заповедный сад, куда мог войти и быть с Богом и с этим опытом, — откуда все прочие были исключены…
Много лет спустя, когда 50 лет назад я стал священником в этой стране, я был приглашен выступить в числе прочих: была открытая встреча, дискуссия между двумя верующими и двумя неверующими. И каждый из нас, вернее, остальные трое выступали, а я сидел тихо, потому что очень плохо говорил по-английски и всякий раз, как открывал рот, возникало больше смущения, чем пользы. Но, когда те трое уже выступили, встал рабочий в глубине зала и сказал: «Я не понял ни слова из того, что говорили эти господа. Я хочу спросить вон того человека, который так чудно одет, в черное платье: почему он верит в Бога?»
И в тот момент я почувствовал, что передо мной абсолютно решающий выбор. Либо я скажу: «Потому что прочел Евангелие и там столько убедительных мест, я могу вам их привести» (хотя он, вероятно, слышал их в воскресной службе своей церкви, какая бы она ни была); либо я расскажу, что случилось. Но я чувствовал, что если расскажу это, то откроюсь, все отдам, ничего не останется от моей такой личной, интимной жизни с Богом. И я подумал: Господи, пусть я все потеряю, но что-то дам этому человеку… И я рассказал впервые всему собранию, но в частности этому человеку, что случилось со мной. Я не знаю, что с ним сталось, но в тот единственный раз я снес стену своего сада. И мне кажется, что к этому мы все и призваны.
Мой отец, когда мне было лет семнадцать, как-то спросил меня: «Как ты себе представляешь вечное блаженство?» Я ответил: «Быть с Богом вдвоем, наедине». И тогда он сказал: «Значит, ты еще не начал становиться христианином, потому что забыл всех людей на свете…»
Быть с Богом значит одновременно относиться ко всему творению так, как Он относится, — в меру собственных сил и способностей, конечно. Но если я говорю: мне все равно, что этот человек умирает от голода, — я в созерцательной молитве нахожусь… — нет, спасибо. Одно и другое должно соединиться; не заменить или как бы вытеснить одним другое, но любовь к Богу должна соединиться с заботливой любовью к тем, кого Он любит. Он жизнь Свою отдал за всех нас.
В одной из книг К.С.Льюиса есть место, где он говорит: когда неверующие встречают верующего, они должны были бы воскликнуть: «Что случилось? Статуя стала живым человеком!» Вы знаете, что такое статуя: она может быть прекрасна, но она — только камень или дерево; человек может быть очень непривлекателен, но, если он верующий, если он в общении с Богом, если он является храмом Святого Духа, люди, глядя на него, слушая его, должны бы сказать: «Мы видели, мы слышали то, чего никогда раньше не видели…» Вы помните место из Евангелия от Иоанна, где говорится, что слова Христа смутили окружавших Его людей. Они ушли от Него, и Он обратился к ученикам и сказал: «Не хотите ли и вы уйти?» И Петр, говоря от лица всех, ответил: «Куда мы уйдем? У Тебя глаголы жизни вечной…»
Но, если посмотреть в Евангелие, Христос нигде там не описывает вечную жизнь. Слова, которые произносил Христос, достигали самых глубин их души и пробуждали в них жизнь, вечную жизнь, которую Бог вложил в самую глубину их существа. И позже, когда им явился Христос, восставший из гроба, они стали новой тварью, иной, и потому им можно было поверить. То, что они возвещали, не укладывалось в философские выражения, богословские понятия, в слова земной мудрости; это было очень просто, примитивно по форме, но произносил это тот, кто сам был доказательством, что вечная жизнь пришла, что она внутри него и он делится ею. И они делились ею, и делились дорогой ценой.
Отдаем ли мы свою жизнь хоть кому-то
Платим ли мы какую-то цену? Мы не делимся, так что нам не за что и платить. Когда мы говорим с людьми, то ради того, чтобы исправить их богословские погрешности. Но идем ли мы к людям ценой собственной жизни? Ранние мученики убеждали своих мучителей тем, как они отдавали себя на смерть, свидетельствуя этим свою веру во Христа и в жизнь вечную. Я не хочу сказать, что мы должны отдавать жизнь в этом смысле, но отдаем ли мы свою жизнь хоть каким-то образом кому-либо? Я недавно приводил случай с женщиной, которая во время жестоких гонений в Риме бежит к месту мучений с маленьким ребенком. И кто-то из друзей язычников ей говорит: «Куда ты бежишь? Там убивают христиан, а ты бежишь туда с ребенком, он погибнет. Если ты готова на смерть, спаси хоть мальчика…» И мать ответила: «Неужели я лишу его чести и славы умереть за Христа?!» И они оба умерли мучениками.
От нас не требуется такой жертвы. Но я помню человека, который говорил о каких-то людях в своем окружении: они были неверующие, и в большом горе, и не знали, как быть. Я сказал: «Почему ты не поговоришь с ними о своей вере? Поделись с ними своей верой, помоги им в их страдании…» И он ответил: «О, нет! Я не могу! Я не хочу, чтобы кто-либо знал о моей потаенной жизни с Богом».
И так этот человек дал другим людям вокруг остаться мертвыми, лишь бы не снести стены своего тайного, заповедного сада. То, что я говорю, относится ко мне лично, потому что я порой колеблюсь открыть сердце и пойти на риск потерять всю жизнь, но не сомневаюсь, что это отчасти относится также и к вам. И я не оскорбляю вас — я просто знаю, я священник вот уже почти 50 лет, я изъездил всю страну, обращаясь к людям, и знаю, как люди реагируют: не выставляйте нас на люди, мы хотим тихо быть с Богом…
Фото: tatmitropolia.ru
Мы бросаемся в церковь в нужде, но что мы приносим из нее в мир
И что мы сделали из нашего богослужения? Мы приходим в храм, наслаждаемся службами, любим пение, мы восхищаемся тем, что происходит, — и всё. Разве — театр, куда приходят для собственного удовольствия, получить вдохновение, воодушевление, уйти домой в возвышенных чувствах? Нет, Церковь, понимаемая в богословских терминах, — это место встречи Бога и человека. Церковь — таинственное место этой встречи и общения, но также место, где Бог, ставший человеком, чтобы умереть за спасение мира, говорит нам: «А теперь иди в мир и принеси Благую весть…»
Если мы получили вдохновение, радость, надежду, новизну жизни, мы должны это нести тем, у кого нет всего этого, кто нуждается в этом, кто в отчаянии, сам не зная почему; кто голоден — тем дать пищу. В конце римо-католической мессы священник говорит: «Ite, missa est — Идите, служба окончилась». Это отпуст. Это не значит: «Можете идти домой, теперь вы свободны». Община отвечает на это: «Слава Богу», — но не в смысле: «А, кончилось!» Мы благодарим Бога за то, что Он посылает нас в мир. Французский писатель в замечательной книге «Святые идут в ад» переводит эти слова (хотя и неверно с точки зрения языка) так: «Идите, ваша миссия начинается».
Если литургия имеет для нас какой-то смысл, то потому, что мы причастились Богу, Который пришел в мир ради его спасения; и если мы идем домой, просто радуясь своим переживаниям или чтобы с удовольствием пообедать в семейном кругу, то мы предаем Бога.
Мы теряем Божие время, пока были на службе.
И еще одну вещь мы должны понять: церковь — не то, за что мы ее принимаем, не место прибежища. Мы бросаемся в церковь, когда у нас какая-то нужда, когда мы в беде. Мы идем к Богу, чтобы Он помог нам, покрыл, поддержал. Когда у нас радостное событие — крещение, брак, — мы спешим туда, чтобы Он дополнил Своим Божественным участием наше человеческое приношение. И в результате Бог — Тот, Кто всегда дополняет, дает, дает… Но что мы приносим в мир из того, что получили? Я говорю о себе и о всех нас, это касается каждого лично, но и всех нас в совокупности.
Литургия — действие всей Церкви. Что мы видим в православных церквах? Людей, которые очень часто не понимают, что происходит, потому что, когда они приходят в церковь, они никогда не дают себе труда заглянуть в текст и постараться понять, что нам передает служба. Разве мы приходим в церковь, исключив все праздные мысли, и даем в себе место уму Христову и благодати Святого Духа? Так часто, когда мы приходим в церковь, нас трогает то, чего там нет.
Вот пример: я помню пожилую женщину, которая говорила: «Как замечательно, что в православном богослужении все присутствуют, даже животные». — «Какие же там животные?!» — «Ну, как же, «я крокодила пред Тобою»…» [искаженное «яко кадило пред Тобою»]. Она говорила это с вдохновением. Может быть, то было самое главное, что ей передавала вечерня, — «она крокодила»; и это образ ее устремления к Богу. Это, может быть, очень крайний пример, но разве не может каждый из нас привести подобные примеры, когда что-то понято неверно в действиях, в пении, в том или другом.
И еще: мы приходим в церковь с опозданием, потому что нам так удобно. Подумайте: могли бы мы прийти на Тайную вечерю и сказать Христу: «Господи, я знал, что оно продлится долго, будет беседа, будут глупые вопросы других учеников, поэтому я пришел к еде…» Но мы делаем это, когда приходим поздно, хотя собираемся причаститься. Другие слушали, беседовали, Христос говорил, но мы пришли к трапезе. Это очень реально, это относится ко всем нам в том или ином отношении.
«Ты раскрашенная доска, а не икона Христа»
Опять-таки — достаточно ли мы внимательны? Я помню двух русских женщин старшего поколения, поколения моей матери. Они встали на общем собрании и сказали: «Отец Антоний, с тех пор как вы стали нашим приходским священником, невозможно молиться в полной собранности. Дети бегают, шумят, отвлекают нас». Я сказал: «Да, действительно, я об этом не подумал, но даю вам честное слово, что ни один ребенок не произнесет ни звука, не сойдет с места с того дня, когда вы обе подойдете ко мне после службы и скажете: отец Антоний, у меня не было ни одной праздной мысли за всю службу. Потому что ваши праздные мысли оскорбляют Бога, а беготня ребятишек и плач младенцев — нет».
Спросим себя, каждый из нас: как мы слушаем богослужение, насколько мы сливаемся с богослужением, или мы сосредотачиваемся лишь на тех моментах богослужения, которые относятся к нам? Когда мы молимся о спасении всего мира — ну, этим займется Бог; но когда говорится: «Заступи, спаси, помилуй, сохрани нас…» — о да, не забудь!
И еще: мы приходим в церковь как индивидуумы. Индивидуум — это осколок человечества, за его пределом человечество уже не может быть разделено, потому что, если разделить индивидуум, вы получите тело и душу. Так что индивидуум — это то, что осталось после разделения. И мы часто действительно индивидуумы в церкви.
Мы приходим, покупаем свечку, подходим к иконе, обращаемся к святому, которого особенно любим по какой-то причине или просто так; мы стоим и слушаем то, что читается, и не сознаём, что литургия совершается всей церковью.
Вся церковь, все присутствующие — участники литургии. Она совершается не в алтаре, а всецелой церковью. Диакон — мирянин, который послан в алтарь, чтобы представлять в алтаре нас, он руководит нашей молитвой, призывая нас: Исполним молитву нашу Господеви… Не «вы» молитесь Богу, потому что мы, в алтаре, и так молимся, это очевидно… Хотя это и не всегда очевидно. Бывает, что диакон может также руководствоваться другими соображениями.
Я помню диакона в России, который вышел и произнес ектенью, как будто то был концерт. Когда он вернулся в алтарь, я сказал: «Прекрати! Молись!» И он ответил: «Извините, владыко, я оперный певец, я даю церкви лучшее, что могу». Но от него ожидалась молитва, а не концертное выступление. Наши диаконы так не делают, да, но сознаём ли мы, что каждое слово, которое произносит диакон, — это наша молитва, которая приносится от нас и выражается одним голосом к Богу?
И священник… Я сам священник, так что могу себе позволить высказаться критически. Священник очень часто воображает, что он получил образование, получил рукоположение и, значит, обладает всеми дарами Духа, может быть духовным наставником, учителем. Я как-то говорил о священстве в Загорске, в Академии. И молодой человек встал и сказал: «Я не могу принять того, что вы говорите о священнике. Я получил священническое рукоположение, я — живая икона Христа». Я тогда спросил: «Ты знаешь, что такое икона?» — «Да, это священное изображение». — «Икона начинается с того, что это кусок дерева. Делается доска, ее приготавливают, затем на ней пишут, и она становится иконой, когда ее освящают. Она становится иконой, когда люди смотрят на нее и видят уже не ее, а того, кто на ней изображен. Святой Иоанн Златоуст говорит: если хочешь молиться, встань перед иконой и закрой глаза, потому что икона — открытое окно к Богу, к святым. Пока ты не стал таковым, ты просто раскрашенная доска, а не икона Христа». Я не уверен, что он оценил мой ответ, но это применимо ко всем нам, священникам.
Я могу дать другой пример. Много лет назад, когда я хотел узнать что-нибудь о проповеди, я набрел на книгу проповедей русского священника в Китае, которую он издал там за свой счет. Там была проповедь о Страшном суде: овцы и козлища. И священник говорил: «Дорогие братья и сестры, дети мои во Христе! Когда я читал вам этот отрывок Евангелия, я видел, как вы радовались, когда Христос говорил об овцах, что вы — овцы стада Христова. Это говорит о том, что вы никогда в деревне не были. Иначе вы бы знали, что овца — самое грязное, жадное, глупое животное. И вот почему я сюда назначен вашим пастырем…»
Мало кто из священников решится сказать что-либо подобное, но не так мало священников, особенно среди молодых, которые чувствуют, что так оно и есть: у меня богословское образование — у них нет; надо мной совершено таинство священства — над ними нет; я облачен в священные одежды, я — живая икона… Ну, подумаете вы, это вина священника… Нет, не только священника, потому что, если бы община смотрела на своего священника реалистично, видела в нем хрупкое существо, которое стоит на месте, где только Бог один может стоять, она бы проявляла сочувствие и поддержку.
Я помню одного молодого священника, который должен был совершать литургию. Он стоял у святого престола, и вдруг его охватил ужас: «Я не могу этого совершить! Только Бог может совершить это! Я сгорю дотла…»
И он сказал: «Господи, я отойду, я не могу совершать службу…» И в тот момент он почувствовал, что Кто-то стал между святым престолом и им самим, и ему пришлось отступить.
И он всю литургию произносил слова и совершал действия, но знал, что Тот, Кто стоит здесь, — Он Совершитель литургии. Единственный, Кто совершил тайны, Кто умер и воскрес, — Христос; и Святой Дух, Которого Он дал Церкви. Вот что должны бы чувствовать мы, священники, и что вы, миряне, должны чувствовать по отношению к священнику: они стоят там, где может стоять только Бог.
Фото: tatmitropolia.ru
В Ветхом Завете есть пример, который относится не к священникам, а к царям. Когда пророк Самуил стал стареть, израильтяне сказали: «Мы не видим, кто тебе наследует, твои сыновья никуда не годятся; дай нам царя…» Народ потерял доверие к божественному водительству, он захотел быть «как прочие народы» и неуверенности божественного водительства предпочел безопасность земного. И Самуил обратился к Богу и сказал: «Господи, они отвергли меня, что мне делать?» И Бог сказал ему: «Они отвергли не тебя, они отвергли Меня. Дай им царя, как они хотят, но предупреди, что будет…» И первый царь, которого избрали, был Саул. И что же? Он стоял там, где только пророк мог стоять, не Бог, но пророк, и он не мог этого вынести и лишился рассудка. Любому священнику, который воображает, что стоит вместо Христа, грозит эта опасность. И вся община должна сознавать это, и поддерживать его, и учить его славе его положения и смирению, с которым он должен его принимать, — иначе он погиб.
Я не стану говорить о других категориях злых дел епископов, но я только скажу: так часто епископ чувствует, что он главный, приказывает другим и забывает, что Христос сказал: Кто хочет быть первым, да будет последним. И никто не может стоять на возвышении в церкви, только Христос может там стоять. И епископ должен быть слугой каждого священника, каждого диакона, каждого мирянина; только так он может исполнить свое призвание. Иначе он осужден и погиб.
Но у вас есть своя роль в том смысле, что тем, как вы думаете о епископе или священнике, давая ему понять, что он существо иного мира, иного ранга и сорта, вы можете заставить его вообразить, что это действительно так.
Я не раз говорил священникам и епископам: «Знай, кто ты такой. Ты слуга, ничего больше. И когда люди окружают тебя почтением, которое относится к твоему сану, а не к тебе, останови их, останови, потому что тебя могут совратить их похвалы и выражения почитания».
Это важно, на всех вас ответственность за вашего епископа, вашего священника, вашего диакона, за каждого, кто имеет служение в церкви и может спутать его с положением власти.
«Наши» — вот истинная Церковь»
Есть и другие аспекты жизни Церкви, которые я только упомяну, потому что я уже говорил гораздо дольше, чем следовало бы. Я недавно получил письмо от отца М., который был нашим прихожанином, а теперь священник в Америке. И он пишет, что видит опасность для Церкви в этничности, в чувстве, что «наш народ», «наша национальность», «наши» — вот истинная Церковь. Я помню, как однажды на вокзале Виктория ко мне подошел носильщик. Он увидел мой крест и сказал: «Вы православный священник?» Я ответил: «Да». — «Греческий?» — «Нет, русский». — «Невозможно! Если православный — то грек!» Другой пример: архимандрит, который тогда служил в Глазго, говорил с членом Русской Церкви, и, когда тот упомянул русских верующих в России, священник сказал: «Нет, русских верующих нет; в России есть небольшие группы греков, они православные; остальные — атеисты». Вот вам архимандрит… Ну, это этничность, но это относится ко всем народам, всем разновидностям.
Есть и расизм. В нашей церкви мы, слава Богу, не делаем различий между разными цветами кожи, но я знаю общину, которая фактически выгнала негритянскую семью тем, как к ней относились. Да, они были православные, но — чернокожие, им там места не было…
Есть еще историчность, «историцизм», тот факт, что мы оборачиваемся к прошлому, чтобы разрешить все проблемы настоящего дня, забывая, что в прошлом эти проблемы были именно проблемами настоящего дня. И это очень важно для нашего понимания предания. Предание — это живая память Церкви, это не антикварная библиотека. Нам надо вернуться к прошлому опыту и знанию Церкви, но мы не можем применить сегодня то, как Церковь поступала тогда. Богословская мысль развивалась. Опыт остался тот же, но мы должны быть осторожны, чтобы не применять сегодня то, что принадлежит истине вчерашнего дня. Например, есть канон, который запрещает православным молиться вместе с еретиками. Сегодня он применяется очень широко в некоторых группах православных — у староверов, старостильников. Но канон был установлен, когда проблема заключалась в том, православный ты или член одной из группировок, которые отвергают человечество или Божество Христа. Конечно, с ними нельзя было общаться. Но христиане нашего времени не таковы…
Любим ли мы друг друга? О да, любим тех, кто нам нравится. Но готовы ли мы принять трудного, невыносимого человека? Я помню прихожанку старого поколения, она как-то подошла ко мне и сказала: «Отец Антоний, сколько нам еще терпеть такую-то в церкви, не можете ли вы выбросить ее вон? Она мешает нам молиться в тишине». Я ответил: «Ну потерпите, она понемногу успокоится и переменится». — «Сколько же мне ждать!?» Я сказал: «Трудно будет первые двадцать пять лет»… И так оно и вышло: после двадцати пяти лет с этой женщиной стало гораздо легче иметь дело. Но надо быть готовым к этому: да, Христос пришел, чтобы спасти эту невыносимую женщину. Если бы каждый был замечательным, святым созданием, вроде меня или вас, не было бы нужды Христу воплощаться и умирать на кресте. Он пришел именно ради этого человека, а не ради меня, если уж я чувствую себя таким замечательным.
Вот то, что я хотел отметить, когда предложил такое название нашего съезда: где мы, православные, изменили своему христианскому призванию?
Я могу продолжить и дать примеры других деноминаций, но я задаю этот вопрос себе и каждому из вас, всем вам, и за пределами нашего собрания — всем: где мы?
Можем ли мы сказать, что это не вызов, что всё в порядке? Можем ли мы забыть, что в мире, откуда Христос был исключен, в мире, который предал Его и перешел на сторону врага, храмы, которые мы строим, — не места прибежища для нас, но стали местом прибежища для Бога, изгнанного из мира? Он — Гость, мы принимаем Его. И Этот Гость дает нам то, чего никто не может дать. Но мы должны отозваться достойным поклонением Ему — тем, что сами выйдем в мир, чтобы каждому принести Его. Не полемически, не прозелитизмом, не с конфронтацией, но разделив с каждым чудо, счастье, изумление тем, что мы встретили Бога лицом к лицу и стали новыми… А если сознаем, что не стали новыми, то пора начать всё сначала!..
Лондон, 23 мая 1998. Перевод с английского Е. Майданович (с незначительными сокращениями). «Русская мысль». №4234, 6—12 августа 1998
Полная версия: Английский текст в сборнике материалов Съезда, изданном Сурожской епархией: Where have we Orthodox failed our calling? Diocesan Conference. Headington, Oxford. 22-25 May 1998.