Митрополит Архангельский Даниил вырос верующим человеком, принял монашеский постриг и священный сан молитвами всей своей семьи. Налаживая церковную жизнь в отдалённых епархиях, он не раз убедился, что один в поле не воин. Что владыка Даниил ценит в людях? Кого хотел бы видеть в своей команде? Что советует «выгорающим» священникам?
Такие просьбы Господь слышит
— Владыка, Ваша мама была верующей. Чему она Вас научила, как привела в Церковь? Вы верили с детства?
— Я очень благодарен Богу за то, что в нашем роду, и со стороны отца, и со стороны матери, были глубоко верующие люди, такие, которые боролись за свою веру, отстаивали её. Мой дед даже не вступал в колхоз, потому что там говорили против Бога. И я даже не могу сказать, кто меня наставлял — не одна мама, но и бабушка, и другая бабушка. Бабушка, мама отца, всегда просила у Бога только одного — чтобы кто-то из нас стоял у престола и молился за весь род. Такие просьбы Господь слышит.
Когда я был ещё маленьким, ходил в школу, в четвертый, пятый класс, и приезжал к бабушке, она мне говорила: «Хоть бы ты, внучек, стал батюшкой». Мне тогда это было неинтересно, конечно, но потом, когда после армии я поступил в семинарию, потом в академию, принял монашество, священнический сан и приехал к ней — с крестом, в подряснике — она, увидев меня, в первую очередь повернулась к иконам, истово перекрестилась и сказала: «Слава Тебе, Господи! Хоть один из нашего рода будет теперь стоять у престола». Тогда я вспомнил её слова. Вот эта молитва бабушек, мамы, папы, других родных… Моя вера впитана не только с молоком матери; я не помню, чтобы среди наших близких родственников были неверующие. Благодаря этому я и нахожусь ныне здесь.
— В одном интервью Вы вспоминали, что какое-то время хотели быть военным, но переменили решение почти одномоментно. Расскажите об этом подробнее!
— Многие из нас тогда к армии готовились, не просто так шли — были отличниками по начальной военной подготовке, по стрельбе, спортом активно занимались. И когда я служил, у меня было желание остаться, пойти в офицерское училище. Всё это было. Но потом я пошёл в отпуск и встретился со священнослужителем. Это была необычная встреча, не на исповеди, когда кругом народ, и невозможно поговорить: я пришёл к нему домой, мы пили чай, долго разговаривали. Он сказал: «Заканчивай службу, приезжай, и твоя жизнь изменится». Когда я вернулся из армии, он направил меня в семинарию.
Что там дисциплина, что здесь дисциплина, что там служба, что здесь служба, военное училище — закрытое учебное заведение, и семинария тоже… Много общего. В военном училище готовятся защитники земного Отечества от внешних врагов, а в семинарии — священнослужители, которые помогают народу Божию защищать себя от грехов и страстей.
— Вы рассказывали, что были потрясены Троице-Сергиевой лаврой. Вы там впервые задумались о монашестве?
— Может быть, не совсем впервые, но по-настоящему, глубоко. Задумался, видя это величие — и внешнее, и величие духа. В Лавре всегда все, кто приезжает, чувствуют особую благодать. Плюс — те монахи, которые жили и живут в Лавре. Молодые, образованные, добрые, полные любви. Хотелось быть в этом братстве, ведь человек не только в стены приходит: в древности всегда приходили к конкретному человеку, к конкретному монаху.
Тем более когда я познакомился с отцом Кириллом (Павловым), духовником Лавры. Я как раз перед этим съездил в Грузию и передал ему просфорочку от митрополита Зиновия. Митрополит Зиновий теперь причислен к лику святых. Он меня и в семинарию благословил, и затем в Московскую духовную академию. Он тогда и попросил передать просфорочку отцу Кириллу, я её передал, а увидев батюшку, сразу же захотел, чтобы он был моим духовным отцом, наставником.
— Как приняли это решение близкие?
— У нас никогда не было какого-то непонимания. Было, может быть, небольшое напряжение: как, так сразу, так быстро? Если человек в 25 лет принимает монашество, близким всегда кажется, что он спешит, им может стать страшно, они могут подумать, что ему ещё нужно созреть, определиться…
Но для моих бабушек это была радость, для родителей тоже. Может быть, другие родственники не до конца поняли мои действия.
— Расскажите, пожалуйста, о священниках и мирянах, помогавших Вам укрепляться в вере. Ваши самые яркие духовные впечатления из детства?
— Если говорить о священнослужителях, то это митрополит Зиновий (святитель Зиновий (Мажуга), митрополит Тетрицкаройский (1896–1985), память 9/22 сентября) — участник Первой мировой войны, прожил 90 с лишним лет. Человек удивительно любвеобильный, открытый, внимательный, сердечный. Я несколько раз к нему приезжал и таким его запомнил. Он обладал огромным авторитетом, в храм святого Александра Невского в Тбилиси, где владыка был настоятелем, приезжало множество людей…
Отец Кирилл (Павлов), духовник Лавры. Тоже очень добрый, искренний человек, с очень тонким чувством юмора. Он любил пошутить, но его шутка никогда не обижала другого человека.
Схиархимандрит Серафим из села Ожога (схиархимандрит Серафим (Мирчук) (1936–2005), с 1978 г. — настоятель Благовещенского храма с. Ожоги Воловского района Липецкой области)… А мои родители ездили ещё к отцу Серафиму (Тяпочкину) в Белгородскую область.
Эфиопы и книги
В общем, хороших людей мне встречалось много, всех не перечислить. Монахи в Лавре; в семинарии я иподиаконствовал у митрополита Сергия (Петрова), он управлял Одесской епархией. Замечательный человек, очень строгий — справедливый, но строгий, любил, чтобы везде был порядок. Много было и хороших мирян…
— Что Вам больше всего запомнилось из лет учебы?
— Запомнилась Одесская семинария… Одесса, берег моря. Посидел за партой, поучился, потом бежишь, чтобы проветрить голову, в прямом смысле, на берег моря. Запах йода… действительно быстро восстанавливались силы.
Летом мне приходилось трудиться вдвойне больше, чем всем остальным студентам. Студентов отпускали на каникулы, обычно на 2 месяца, а нас, иподиаконов митрополита, отпускали на неделю-две в лучшем случае. Мы всё это время трудились на послушаниях. Быть иподиаконом — это была не какая-то почётная обязанность, а прежде всего великий труд. Лето, жара…
Помню, однажды из питерской Духовной академии приехали студенты-иностранцы, и я должен был их сопровождать, целый месяц я везде их возил, ходил за ними, переживал. А они эфиопы. Идем по улице, народ оборачивается и смотрит вслед… Причём они довольно хорошо говорили по-русски, и это тоже всегда вызывало у прохожих удивление. А самое интересное было спускаться на берег, на пляж. Один пляж был городской, а другой, за заборчиком, поменьше, не песчаный, а каменистый — монастырский, или студенческий, как мы его называли. Монахи, понятно, туда не ходили. И когда мы спускались туда с этими эфиопами, купались, загорали, это вызывало огромный интерес у всех окружающих.
Для меня самого это было открытием — древняя Эфиопская Церковь, в которой непрерывно сохранялось Предание. Мне было интересно, как они там служат, как молятся, как живут… Эти студенты не могли позволить себе каждый год летать в Эфиопию, это было дорого, а в Одессу их отправляли бесплатно, на месяц, отдохнуть. В Питере климат всё-таки тяжеловат, а тут Одесса, море, фрукты.
Ещё книги — в то время был, конечно же, страшный «голод», духовную литературу было не достать, а в семинарии я увидел целые горы книг. Там была очень добрая библиотекарша, она всегда пускала меня в запасники, и я тонул в этих книгах. Не хватало времени, я очень любил читать. Преподаватели тоже давали книги, тайком, тогда за это преследовали.
Годы учебы в семинарии для меня не просто прошли — они пролетели как реактивный самолёт, мимо, только я пришёл в себя, как оказалось, что обучение закончилось. А мне не хотелось, хотелось поступить ещё раз, продолжить — и пришлось переезжать в Московскую духовную академию. В академии, конечно, уже не было той простоты, которая была в семинарии.
На поле боя
— Чего Вы ждали от архиерейского служения? Какие ожидания оправдались, какие нет?
— Так вопрос не ставился. Солдат, который идёт на выполнение боевого задания — чего он может ждать? Я всё-таки не фантазёр, в духовной жизни это мешает, здесь нужен реализм. Для меня это было новое служение, абсолютно неизвестное. Жил человек в глубоком тылу, и вдруг его посылают на поле боя.
На Сахалине на тот момент не сохранилось ни одного храма, до 1989 года не было ни одного прихода, ни одного постоянного священника. А в 89-м взяли хибарку, избушечку, сделали из неё небольшой храмик. Один батюшка, а людей приходило столько, что он просто утонул в Крещениях, отпеваниях… Дальше Южно-Сахалинска ему трудно было бы выехать, а ведь протяжённость Сахалина — тысяча километров, это много, плюс острова, до которых корабль идёт сутки, если есть погода. А если нет погоды — всё останавливается, жизнь замирает.
На Сахалине трудились священнослужители, архиереи и до меня, но это такое место, где работы хватит всем. Конечно, было трудно. Я привык к лаврскому благолепию, а когда увидел то, что называлось в областном центре собором… В сущности, это большая часовня с алтарём. Были ещё какие-то приспособленные помещения, но ни одного типового храма в городе не было. Я сразу же начал строить деревянный храм в честь святителя Николая, и святитель Николай помог. Это было чудо, мы очень быстро его построили, хотя поначалу средств не было. Сейчас это любимый храм жителей Южно-Сахалинска. Потом и в других местах стали строить.
— Вы рассказывали в одном интервью о невыносимой безнадежности жизни на Сахалине. Как Вы считаете, что Вам реально удалось сделать, в чем переломить ситуацию за годы Вашего архипастырства там?
— Может быть, обо всём Сахалине такого не скажешь, но в отдалённых посёлках… Условно говоря, из десяти пятиэтажных домов осталось 3–4, из каждой квартиры торчит труба от буржуйки. Большинство людей уехало, осталось 20–30%, собрались в эти несколько домов и живут. Архангельск, к слову, так не пострадал, как Сахалин. А раньше там были мощные комбинаты — в Чехове, например, бумажный, продукция шла в несколько городов и даже заграницу. А потом паромная переправа подорожала, и возить стало невыгодно. Все обанкротились, всё в одночасье рухнуло.
Один в поле не воин, нужна команда, коллектив. А кто бы в то время туда поехал? Вспоминается приход в одном посёлке — 10 лет он существует, и за этот срок поменялось 11 священников. Можно себе представить, что это за приход должен быть… Конечно, нужно было найти священнослужителей, кандидатам дать образование, поэтому мы сразу открыли филиал Православного Свято-Тихоновского университета. Слава Богу, получилось создать нормальные условия для жизни, реконструировать кафедральный собор, другие храмы, увеличить число священников. Удалось построить духовно-просветительский центр — две тысячи «квадратов», сейчас там занимаются и дети дошкольного возраста, и школьники, и кого там только нет. Началась жизнь!
А когда я ехал сюда, в Архангельск, я думал: всё-таки материк, 1200 километров от Москвы, здесь всё это само собой должно быть. Тем более, что с Сахалина мы посылали своих преподавателей обучаться в Вологду, в Вологде построен такой центр. Если есть в Вологде — а Вологда меньше, чем Архангельск — то тем более должен быть в Архангельске. Но, к сожалению, здесь этого пока нет.
— На Курильских островах было построено несколько часовен. Чья это была идея? Ожидали возмущения с японской стороны? Удалось как-то погасить конфликт? Известно, что в японской прессе очень много было негативных публикаций…
— Самый близкий остров к Японии — остров Танфильева. Там был поставлен крест, ещё до меня, при мне построили часовню; соседний остров принадлежит Японии, он совсем рядом, его видно. Там у японцев что-то есть, работает какой-то ресторанчик. Конечно, когда мы построили свою часовню, с красивым блестящим куполом под золото, это вызвало возмущение у некоторых японских политиков, и в прессе были публикации.
Когда я приехал в Японию, мне даже задали вопрос: «Зачем вы построили там храм?» (для них храм и часовня — это одно и то же). Я ответил: «Конечно же, ради вас. Всё для вас». «Как так?» — «Очень просто. Когда твой сосед — высококультурный, духовный человек, ты можешь на него положиться, можешь на него рассчитывать. Мы возвращаемся в лоно нашей духовной культуры, и я думаю, вам это будет приятно, и вы будете меня за эту часовню благодарить». Конечно, постепенно всё это сгладилось.
Не каждый монах готов служить на приходе
— В годы управления Южно-Сахалинской епархией Вы говорили, что не хватает активных мирян. Это и в Архангельской так?
— Это везде. Наверное, по всей нашей стране не хватает активных мирян, активных и образованных, их всегда не хватает.
— А как Вы считаете, необходимо ли развивать монашество? Вот о том же Сахалине Вы говорили, что много раз уходили белые священники, просто не выдерживали служения в таких тяжелых условиях, семьи не выдерживали.
— Если мы вспомним нашу историю — каким образом возникали поселения на Русском Севере? Первыми появлялись монахи, уходили от мирской суеты. Строили кельи, храмы, начиналась молитва, братство увеличивалось. Потом к ним приходили простые люди, селились рядом, возникали города — такие, как Сергиев Посад. Так был заселён и наш Север.
В монастырях учили читать и писать, создавали иконы, летописи, которые, кстати, способствовали формированию национального самосознания русского народа, притом самосознания христианского.
— А может быть, действительно такие «тяжёлые» епархии как Архангельская, Ненецкая, Южно-Сахалинская, делать преимущественно монашескими (если говорить о духовенстве)? Всё-таки белый священник — это семья, дети…
— Монахи — это люди, которые ищут уединения, чтобы очистить свою душу от страстей. Когда человек очистит свою душу, тогда он может более эффективно служить ближним. Об этом говорят жития преподобного Серафима Саровского и других угодников Божиих. Но монахам всё же трудно в миру, у них другая специфика. В монастырях братия живут сообща, а приходы — это другие боевые единицы, иной подвиг, священник там один.
Не каждый монах готов служить на приходе, и не каждый семейный священнослужитель готов уединиться в монастыре, даже если у него будет такая возможность. Это дело доброй воли, это два разных пути — стать женатым священником или избрать монашество, и там, и там есть свои плюсы. Это разнообразие украшает нашу Церковь. Поэтому нельзя просто взять и сказать: «Это будет монашеская епархия».
Открыть шторы
— Кстати, тема пастырского «выгорания» вообще крайне болезненна — как Вы считаете, может ли и как может архиерей прийти на помощь священнику, испытывающему усталость и уныние от служения? Или это исключительно личная духовная проблема, нуждающаяся в самостоятельном решении?
— Усталость от служения — это неправильное выражение, такого быть не может. Когда человек соединяется с Богом, Бог даёт ему радость, утешение, никакого выгорания не бывает. Но бывает так, что мы сами начинаем плохо соблюдать то, что от нас требуется. В первую очередь это исповедь. Когда я пришёл сюда, я сразу обратил внимание на то, чтобы священнослужители в обязательном порядке ходили на исповедь к духовнику епархии. Это установление нашей Церкви, её традиция, и мы не имеем права эту традицию ломать. Если ты проверяешь свою жизнь советами духовника, других священников, с которыми общаешься, а не обособляешься, риск впасть в уныние гораздо меньше.
При рукоположении священнослужители дают обеты, как и монахи, приносят присягу. Нарушение присяги ведёт к тому, что благодать Божия не приходит в твоё сердце. Господь не насилует человека. Если, проснувшись утром, человек забыл открыть шторы, в доме будет темно. Человеку некомфортно, он плохо видит, ходит и мучается: «Что же такое, вроде уже светло на улице…» А ты открой шторы! Открой своё сердце — покаянием, смирением. Тогда этот свет будет не только проникать в тебя, но и из тебя струиться на всех окружающих людей.
Архиерей в такой ситуации может подсказать, наставить. Как апостол Павел пишет к Тимофею: «…проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием» (2Тим. 4:2). Если в семье отец, например, замечает, что ребёнок не на правильном пути, он должен вовремя приложить усилия, чтобы как-то достучаться, встряхнуть, вразумить. А епископ — это и отец, и мать в одном лице.
Нужно помнить, что священник — как водитель автобуса. Он не только себя везёт, за ним в этом автобусе сидят люди. И ошибки батюшки отзываются на духовном здравии паствы.
— А у Вас бывали моменты, когда буквально руки опускались, служение казалось бессмысленным — как выбирались из уныния? А моменты теплохладности, окамененного нечувствия, скуки?
— Как-то по милости Божией такого со мной не бывало. Есть люди, у которых, наверное, на генном уровне больше оптимизма. Для меня каждая Божественная служба, говоря светским языком, как подзарядка. Самое страшное — это не служить. Если нет службы, тогда может, пожалуй, что-то такое найти.
Когда ты служишь Литургию, ты чувствуешь своё глубокое недостоинство, своё ничтожество, смиряешься перед Богом и перед людьми. Во время Литургии мы просим прощения друг у друга, говорим: «Христос посреди нас», — это не просто слова. И за смирение Господь и даёт благодать.
Мы просим «прииди и вселися в ны». Но Господь может спросить: а ты что-то сделал, чтобы Я в тебя вселился? Дверь-то хоть открой… Нужно открыть дверь, мы должны и просить, и сами действовать. Жить по-христиански значит плыть против течения, как я всегда цитирую Льюиса. Трудно, устаёшь, и тем не менее Господь Своей благодатью подкрепляет.
— Вообще, в чем сегодня главная проблема священников, на что Вы более всего обращаете внимание пастырей?
— Священнослужитель должен помнить, что он проводник, и не довести самого себя до короткого замыкания.
Господь не сказал: научитесь от Меня молитве, посту. Даже не любви: «Научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем» (Мф. 11, 29). Начало любви — смирение. Люди иногда хотят быстро научиться любви, но нельзя сразу, своими силами с первого этажа перескочить на сотый. Всё это делается постепенно и с глубоким смирением перед своими ближними, перед Богом. Духовная жизнь первична, всё остальное приложится.
Дальше уже у каждого свои способности: одному Господь дал талант строителя, другому — проповедника, третьему — молитвенника и так далее. Дары различны, но в злохудожную душу не внидет премудрость и не будет обитать в телеси, повинном греху, сказано в Священном Писании (Прем. 1, 4). Нельзя учить других, а самому не учиться.
Отсюда начинается Россия
— Где было сложнее — на Сахалине или в Архангельской епархии? Какие сложности общие, в чем отличия? Вы говорили, в Архангельской — огромные просторы и гораздо больше приходов. А духовенства хватает? Архиерею приходится много путешествовать?
— Общего много. На Сахалине говорят: «Отсюда начинается Россия». Действительно, там мы просыпались первыми, на восемь поясов раньше Москвы. Отсюда, с Севера, тоже начинается Россия. Главное отличие — здесь ещё сохранились традиции, хотя и слабо. А ещё, конечно, и протяжённость больше, и приходов больше.
Священников не хватает всегда, особенно в далёких сёлах, куда даже добраться трудно. Есть посёлки не газифицированные; я удивился, когда в одном городе мне сказали: «А у нас всё на мазуте работает». Как 20 лет назад. И живут люди в деревяшках, которые строили с расчётом на 10 лет максимум. Деревянные дома хороши, если их строить правильно, основательно. А там даже фундаменты абы какие. Жалко людей.
Мне кажется, это уже долг правительства, местным жителям нужно как-то помогать на федеральном уровне. Заменить жильё, например, сейчас это не так дорого. Сделать дороги, это же безобразие: центральная дорога у нас хорошая, а если куда-то дальше поехать, в ту же Суру, в ту же Пинегу… Мне часто приходится ездить, расстояния громадные. Или тот же Котлас; а в Нарьян-Мар вообще как в песне поётся: «Только самолётом можно долететь».
В позапрошлом году осенью я из Москвы ехал на машине в Воронеж. Дорога замечательная, едешь — отдыхаешь. За 500 километров пути я проехал четыре епархии. А тут до Котласа 600, и всё это была одна епархия. Слава Богу, что сейчас Священный Синод принял решение о создании новых кафедр, это действительно нужно.
Что же касается духовенства, то какое-то движение всё же есть. Люди приезжают, уезжают; я считаю, что это правильно, ведь на Севере не так просто жить. Бывает, священник начинает служить, но ему трудно, опять же семья — для людей из центральной полосы или с юга долгое пребывание здесь может быть вредно. Я всегда говорю, что нужно давать возможность менять место служения, служение должно быть добровольным. Соответственно есть и обратное движение, приток свежей крови. У нас заболоченная местность, но жизнь не должна превращаться в болото.
— Есть ли у Церкви в Вашей епархии (и митрополии) сложности во взаимоотношениях с обществом, сталкивались ли Вы с проявлениями антицерковных настроений? Вот в августе был спилен крест — это часть какой-то последовательной антиклерикальной кампании, просто хулиганская выходка или одержимость? Как Церкви правильно реагировать на вызовы и оскорбления извне?
— Враг рода человеческого всегда борется против Церкви Христовой. Но обычно он действует через людей, и с каждым поколением таких людей становится даже больше. Это естественно, ведь мир идёт по определённому пути, мы очевидно деградируем, Чтобы проверить, достаточно включить телевизор. Сейчас нам стараются привить стандарты, которые ещё больше развратят молодое поколение. Действительно, нужно разнуздать, чтобы потом «построить». Понятно, что с этим связаны и нападки на Церковь, интриги, ложь, клевета, потому что Церковь не отказывается от своих нравственных правил.
Общество живёт по законам, придуманным людьми. Сегодня говорят: это норма, через десять лет — нет, вот это норма и так далее. А Церковь своих законов не меняет, это Божии законы. Мы не вписываемся в рамки этого мира, когда говорим, к примеру, что если мужчина живёт с мужчиной — это мерзость пред Богом. А для кого-то это уже стало нормальным, даже престижным. Ясно, что такие люди ненавидят Церковь, и через них действует дьявол.
Церковь всегда гонима, где-то больше, где-то меньше. В послереволюционные годы людей за веру расстреливали, в 60-е в тюрьмы сажали, а в газетах писали такое — уму непостижимо. У нас вот крест спилили. Ничего нет нового под солнцем.
Мечты, планы, радости…
— В чем Ваша самая большая радость?
— Служение Божественной Литургии.
— Кем вы мечтали стать в детстве? Вообще о чем мечтали? Что сбылось? О чем продолжаете мечтать?
— Хотел стать военным, и моя мечта в каком-то смысле сбылась. Продолжаю — не мечтать, а думать — о том, как привести больше людей ко Христу.
— Была ли когда-то ваша жизнь в опасности? Повлияло ли это как-то на вас? И как должно влиять на человека?
— Да, у меня было много таких случаев, но подобные ситуации должны только приближать человека к Богу.
— К какой книге или автору вы возвращаетесь чаще всего (кроме Священного Писания — это очевидно)?
— Святители Игнатий (Брянчанинов), Иоанн Златоуст, Феофан Затворник, преподобные Исаак Сирин, Иоанн Лествичник, Авва Дорофей.
— Если бы у Вас была возможность донести до людей какую-нибудь одну мысль, что бы Вы сказали?
— Я бы напомнил слова Господа: «Заповедь новую даю вам, да любите друг друга» (Ин. 13, 34).
— Что вас сегодня больше всего беспокоит, о чем больше всего волнуетесь?
— Духовное состояние нашего народа.
— Может ли что-то Вас рассердить? И что? И как бороться с раздражением?
— Любого человека можно рассердить; самоукорение и смирение — лучшие помощники в борьбе с гневом и раздражением.
— Что больше всего цените в людях?
— Внутреннюю порядочность.
— Главная слабость и главная сила современного христианина — в чем они?
— Главная слабость — теплохладность, а главная сила — покаяние и смирение.
Редакция портала Правмир сердечно благодарит Михаила Насонова, пресс-секретаря митрополита Архангельского и Холмогорского Даниила, за помощь в подготовке материала.