Владыко, были ли у Вас ситуации в детстве, в юности, какие-то жизненные указания или совпадения, указавшие Ваш будущий путь?
Не могу сказать… Наверное, это — переживания в душе, переживания религиозного, духовного свойства. Но думаю, что мой путь в Церковь определился еще в школе, находившейся рядом с храмом. Именно в этой школе у нас были замечательные педагоги, сумевшие дать настоящее христианское воспитание.
Расскажите о Вашей семье, о родителях. Была ли верующей Ваша семья, и как в ней воспитывали детей? Есть ли у Вас братья и сёстры?
Мои родители рано разошлись. Своих старших братьев от первого брака отца я не знал, так как они остались в России. В новой семье отца я был единственным ребенком. Мы с матерью жили мы в одной квартире с бабушкой и семьей тети — сестры моей матери. У них был сын, мой двоюродный брат, который моложе меня на 5 лет.
Мать моя происходила из старинной купеческой семьи, обосновавшейся в Ревеле (совр.Таллин) еще в восемнадцатом веке. Отец — офицер Русской армии, участник Белого движения, северозападник, сражавшийся в отрядах Булах-Булаховича. С отцом мы постоянно общались, он много занимался мною, с ним чаще всего я ходил в храм, когда пока был ребенком. Потом начал прислуживать в алтаре Казанской церкви, будучи старше, стал псаломщиком, затем иподиаконом. Ну а в целом, религиозное воспитание в нашей семье можно назвать традиционным для того времени.
Какое у Вас самое яркое воспоминание детства?
Воспоминаний о детстве много, но трудно определить, какое ярче. Столько пережито…
Как было принято решение пойти по духовной стезе? Было ли это опасно, ведь шло советское безбожное время?
По церковному пути я шёл с детства, которое прошло в Эстонской, тогда еще не советской республике. А потом об опасности я как-то не думал.
Владыка, Вы три года провели в Мордовских лагерях в 50-е годы за «антисоветскую агитацию». Пребывание в лагере позволило ли Вам лучше узнать и понимать нужды людей, помогло ли Вам в пастырском и епископском служении?
В лагере, как я писал в своих воспоминаниях, я жил «среди чужих и чуждых мне людей». Но именно там я узнал много такого, о чём раньше не знал. В лагерях вместе были верующие разных конфессий, и это всё было полезно. Я полагаю, что именно для того и послал меня Господь в лагерь, чтобы я многому там научился и, как потом обо мне сказали, что я больше пастырь, чем администратор.
Судьба какого человека наиболее потрясла Вас в лагере?
Дело в том, что это был лагерь уже не сталинский, а хрущёвский. Поэтому не могу сказать, что что-либо особо потрясло меня, хотя пришлось столкнуться со многими людьми удивительной судьбы. К сожалению, в двух словах не расскажешь…
Расскажите немного о жизни в лагере и о том, как происходил Ваш арест? Какие люди более всего повлияли на укрепление в вере, когда Вы были в заключении?
Мой арест произошёл совершенно неожиданно для меня. Конечно, это было потрясением. В то время я служил священником Богородской кафедральной церкви в г.Вологде. Теперь понимаю, что по наивности своей не замечал многое из того, что предшествовало аресту. Во время ареста, пришедшие меня арестовывать старались собрать всё, что могло дать намёк на антисоветскую деятельность. Обыск длился почти целый день, потом долгие месяцы следствия.
Значительную помощь и духовную поддержку оказывал мне своими письмами почитаемый таллинский пастырь протоиерей Валерий Поведский, а также многие простые веруюшие люди, со многими из которых я даже никогда не был знаком — их внимание и забота сильно укрепляло меня.
Из воспоминаний владыки:
«Предъявлялись мне, главным образом, два обвинения: то, что не был в немецкой армии, а раз не был, значит, специально вел какую-то работу. Это было основное. Все и вертелось вокруг этого. Книги я, действительно, давал читать. Бердяева дал одному священнику, который учился в Ленинградской семинарии заочно. Он показал книгу профессору, который был известен как «стукач» — оттуда это и пошло. А второе — разрешение на поездку во Псков покупать лошадь для Печерского монастыря, которое им попалось. «Вы не за лошадью ехали, а со специальным заданием!» Крутили с этой бумажкой, наверно, почти недели три. Не вызывали на допросы, следователь ездил во Псков и в Ригу. А когда суд был, то обвинял меня прокурор области, и он кричал: «Надо ему 25 лет дать, у него руки в крови, но нам не удалось доказать этого и всего прочего». Ничего такого, конечно, и нельзя было доказать, чтобы приписать измену родине. Обвинение было предъявлено по статье 58.10: «Хранение и распространение антисоветской литературы и клевета на советскую действительность», причем по второй части. Во второй части 25 лет можно было дать… Суд рассмотрел дело, а в нем было нарушено два пункта, некоторые вопросы адвокат вообще не затронула, так как считала, что достаточно моих показаний, чтобы их не включили в дело, а их все-таки включили. Но то, что она опровергла, уже не смогли включить в обвинение. В общем, суд переквалифицировал обвинение со второй части на первую, и дали мне десять лет лишения свободы. Возили на суд в «воронке», в отдельном бункере, где можно было только сидеть, а если охрана прислонялась к стенке, то дышать становилось трудно. После объявления приговора на меня надели наручники, хотя и не положено было — я же не уголовник какой-то опасный! Адвокат предположила, что для того, чтоб не смог людей благословлять! Народу на суд пришло много, но в зал пускали только свидетелей.
Следствие шло почти четыре месяца — в феврале меня арестовали, а в мае осудили.
Посадили меня в «столыпин», вагон такой. Раньше, когда шли в церковь через железнодорожный мост, «столыпин» этот был нам виден, оказывается, без заключенных. А «столыпин» — это гуманное решение Столыпина — не пешком гонять заключенных, а везти по железной дороге. Такой как будто бы обыкновенный купированный вагон, но на той части, что выходит в коридор, решетка, которую закрывали на ключ, а за нею были заключенные. Причем сажали так: внизу два места, наверху два места, но там перекидывалось такое перекрытие, так что еще два места получалось наверху, т.е. уже шесть, а на самых верхних полках еще два, таким образом, в одном купе помещали по восемь человек. Когда меня отправили по этапу, я впервые встретился с «зэками», т.е. заключенными. И вот интересно первое впечатление от общения с этими людьми, преступниками. Конечно, вопросы: кто ты такой, да за что тебя, да третье-десятое. Да, «поп». Но ни одного слова насмешки, дерзости… «Сколько лет — десять? — не будешь столько сидеть!». Простой «зэк» хотел утешить. Настоящие преступники, а что-то хорошее хотели сказать. Такое было человечное отношение.
В «столыпине» я сначала был один, потом в Ярославле подсадили еще двоих, которые по 58-й шли, «политические». Такие они озлобленные были, наговорили начальству что-то такое, и их посадили. Больше с ними я не общался. Приехали в Мордовию. А в Мордовии первые лагеря еще при Ленине были построены, центром был Саров, а кругом были все «лагпункты». В мое время уже многих «лагпунктов» не было. Когда привезли в лагерь, то разделили на две группы: желающих и не желающих работать. Были такие, которые говорили: «На чекистов мы работать не будем, пусть они кормят».
Что представлял собой лагерь? — международная компания. Кого там только не было! Украинцев много, «бендеровцев», воевавших на западе против советской власти. Латыши, литовцы, татары, калмыки… Эстонцы, «лесные братья» — «метсавеннад». Один был молодой эстонец, которому по всем пяти пунктам по 25 лет дали. Жил он в лесу, там избушка была, с ним и девушка жила, они кроликов разводили. Он даже иногда выходил на рынок, переодеваясь женщиной. Я все шутил: «Тебе сто двадцать пять лет лагеря».
Но что еще интересно, конечно, общий язык был русский, но эстонцы пробыли в лагере 10 лет и не научились русскому, как у нас сейчас здесь русские эстонскому языку не могут научиться. Меня постоянно брали переводчиком. Потом один эстонец должен был начальству что-то сказать, я его учил, учил, и научил. Потом попросил повторить. Он повторил точно, все скопировал с буквами «л» и «р», и тогда я понял, как произношу эти буквы.
Молодежь тоже была, молодежь русская, все студенты, в основном — «язычники», т.е. те, кого посадили за болтовню антисоветскую. С одним я был и до сих пор остался в добрых очень отношениях. Это был Никита Кривошеин, племянник Владыки ВАСИЛИЯ (Кривошеина). Они репатриировались из Парижа в Россию после войны. Сначала отца посадили, потом и его, после освобождения из заключения Никите в конце концов было предложено навсегда уехать из России, и он вернулся в Париж. Мы изредка переписывались, а когда Никита приезжал из Парижа, встречались как старые друзья.
Было в лагерях разное духовенство, священники. Конечно, в то время в лагерях не было такого высокого уровня, как когда-то на Соловках, где сидели епископы, богословы, ученые, цвет интеллигенции. Здесь уровень был пониже и среди недуховных, и среди духовных. Епископов не было, один только униатский митрополит Иосиф Слипый. Он уже второй срок отбывал. Когда его привезли, все униатские священники встречали его прямо у ворот, как архиерейская встреча. Когда он вошел, ему руки целовали. Но он недолго был — его на какого-то советского шпиона обменяли, и он попал в Ватикан. Я с ним мало общался, но Слипый производил впечатление гордого и надменного человека.
Первый православный священник, с которым я встретился, был отец Алексий Яновицкий, украинец, у него настроения были немножко националистические, по-видимому, что-то такое сказал, за это и посадили. Работал он в посылочной. Фамилии запомнились не все, но по именам всех поминаю. Все они записаны в моем синодике. Теперь уже все умерли: отец Иоанн Татарчук, отец Анатолий Корзун, иеромонах Иоанн Чабане, молдаванин. Отец Иоанн такой простой, без образования, очень милый, добрый человек. У него была покрыта его постель такой материей, как на облачение. Я сказал это, а он тут же говорит: «Хочешь, я тебе ее отдам?». Сразу такая реакция добрая. Так вот его иногда компания иеговистов окружала, и они его текстами заученными… Он подумает: «Вот там сказано так, а там сказано так». Все их доводы от его слов прямо как горох об стенку: «Да что с ним говорить, он знает удивительно…»
Еще был один молдаванин, тоже отец Иоанн; отец Сергий, из послушников саровских, такой немножко грубоватый, отец Захария — восьмидесяти лет, иеромонах Ириней из Закарпатья… С ним было очень трудно изъясняться, так как он знал только свое закарпатское наречие, он работал, зато, самозабвенно. Никита, интеллигент, который был его напарником, никак не успевал за ним. Отец Михаил Гапоник (ему тогда исполнилось 60 лет) — замечательный человек. Богослужение он любил и знал, как никто другой. Он нам рассказывал: «На Пасху заутреню отслужу, не могу сразу разговляться, иду в лес и там один гуляю и пасхальное богослужение пропеваю все сначала». Когда приближается какой-нибудь праздник двунадесятый, он садится и стихиры на «Господи воззвах» напишет по памяти, по два-три тропаря из канона от каждой песни, стихиры «на хвалитех». Соберемся мы в беседке и правим службу, поем тихонько. Такое настроение было особенное. Пасху справляли дважды: богослужение совершить не удалось, так как кто-то донес, и двух священников отправили в карцер, где они все равно пропели Пасхальную заутреню. Но все верующие собрались в столовой за праздничным столом, который я благословил. Вскоре нас разогнали, а компот взяли на экспертизу — не с алкоголем ли?! На другой год собрались за пасхальным столом в нашей жилой секции, но тоже разогнали нас, а мне велели полы мыть. Полы вымыли всей бригадой! Униаты-миряне приходили ко мне освящать на Пасху куличи и крашеные яйца. Я спрашивал, почему не к своим, униатским священникам, а они отвечали: «Это не имеет значения, нам нет дела до Папы Римского».
Были еще и другие православные, не понимающие нас, «сергиан», — «истинно православные» и т.д. Один юродивый был, передвигался не на ногах, а на коленях. Правим как-то мы богослужение, все в беседку собрались. Вдруг этот юродивый пришел, да как закричит «тили-тили-тили-бом, тили-бом, тили-бом, бом, бом, бом, бом». Трезвон устроил! Отец Сергий рассердился: «Ты что делаешь?!». За шиворот его и выставил. Некрасиво получилось. Это видели сектанты-пятидесятники, но они сказали: «Среди нас тоже всякие бывают». Так что не осудили.
Еще такой отец Феодосий, простец, старец, без образования, но молитвенник удивительный. Проводились у нас политзанятия, на которые обязаны все ходить. Иеговисты старались от этих уйти занятий: работу другую сделать и еще чего-нибудь придумывали, и их за это здорово гоняли. А отец Феодосий придет, уткнется в свою бороду и Иисусову молитву творит. Не нарушил режима, и доброе дело сделал. Он не раз подавал жалобы и прошения об освобождении. Ходатайство напишет, и какое-нибудь стихотворение приложит — такой простец. Мы смеялись, зачем же стихотворение-то!
В последнем лагере, где я был, собрали всех, кто как-то связан с верой, особенно много иеговистов, но и пятидесятники были, и униаты, католики.
Униаты и католики служили Литургии — Мессы. У них были крестик с мощами, на котором и совершалось Таинство Евхаристии. Рядом с моей койкой была койка униатского священника. Они платочек разложат, поставят чашечку, в нее из изюма выжмут сок, кусочек булки вырежут… Мы так не делали. Мне жена по благословению нашего духовника — отца Валерия Поведского — привозила Святые Дары. Как пронести? Как сделать, чтобы не попало в руки чекистов: все ведь проверяли. Но придумали: в целлофановом мешочке — сухари, а там, в середине, еще маленький целлофановый мешочек, в котором Святые Дары. Если проверяют, можно сказать, что сухари. Мы причащались индивидуально. В каптерке соберемся, «актив», там и совершали богослужение.
А как-то иду вечером, слышу — наше всенощное бдение, смотрю — сидят три старичка и всю всенощную поют, и так пели, что на душе стало хорошо, светло. Но старички были из тех, кто нас не поминают.
Один из них многое рассказывал, общались мы всегда очень хорошо. А как-то раз затеяли иеговисты с ним спор такой, что вся секция затихла. Он одного молодого иеговиста начистую разбил. У него борода была такая красивая, окладистая. Но однажды не пришел он на какой-то праздник, и его решили наказать: взяли и осторожно сбрили его роскошную бороду, потом сложили между двумя картонками и отправили в театр. Он вернулся такой жалкий, а такой солидный был с бородой. А один из них на работу не пошел, его спрашивают: «Почему на работу не пришел?». — «Сегодня сорок мучеников», — «Ну, иди в карцер — будет 41-й мученик».
Как-то по всему лагерю стали раздаваться звуки разных музыкальных инструментов, что-то разучивалось, и в один прекрасный день зазвучало пение псалмов в сопровождении большого оркестра, который организовали иеговисты. Но их разогнали надзиратели.
Там речка была, купались в ней. В одном бараке был заключенный такого веселого нрава, играет на баяне своем, гармони, поет… Посмотрел и говорит: «Ты, случайно, не священник? Я вам кое-что расскажу». (Головы нам брили, а бороду можно было носить, поэтому он и догадался.)
Он, оказывается, был приговорен к смерти, и что когда уже был в камере смертников, такое состояние ужасное, в такой прострации все ждут смерти, ну он тоже ждал смерти. Вызывают там по одному вправо или влево, в одну сторону расстрел, а в другую — помилование. Ночью во сне он увидел Христа. А когда его повели, заметил, что его и в другую сторону ведут, не на расстрел. Оказывается, там какое-то общее дело было, которое пересмотрели, и смертный приговор отменили. Но что интересно, я его спрашиваю: «Вы уверовали в Бога?» — «Нет!» Кого коснется, а кого и не коснется, несмотря на чудо.»
Как складывалась Ваша жизнь после лагерей, какие были трудности? Как Вы их преодолели?
После освобождения я вернулся в Эстонию, где жила моя семья — жена с дочерьми. Сразу включился в церковную жизнь, став настоятелем Иоанно-Предтеченского храма в г. Таллине. Там я и прослужил 30 лет. За эти годы было пережито много. Тяжелая болезнь и смерть жены, мужественно делившей со мною все жизненные трудности. Четыре пожара в храме, которые происходили по злонамеренным поджогам. Приходскую жизнь надо было налаживать, приноравливаясь к сформировавшейся советской атмосфере. Было трудно, но, с Божьей помощью, преодолимо.
Расскажите о самых памятных событиях в Вашем пастырском служении, а также о служении на Эстонской кафедре?
Эстонская кафедра трудная: менталитет русских и эстонцев, их мышление и понимание жизни разные. Эстонцы по природе своей язычники, литература у них арелигиозная…
Кроме того, наша самоуправляемая Церковь из всех четырёх — самая маленькая и самая бедная. В девяностых, в ходе реституции отобранное в советское время имущество храмов власти отдали неканонично созданой здесь структуре Константинопольского Патриархата. По сути, это – искусственно произведенный раскол.
Кого Вы можете назвать своими учителями, наставниками в жизни?
Учителями и наставниками могу назвать архиепископа Павла и епископа Исидора, протоиерея Валерия Поведского, протоиерея Михаила Ридигера, протоиерея Ростислава Лозинского. Даже общение с протоиереем Александром Осиповым, будущим вероотступником, обогатило меня. Мы с ним жили в общей церковной квартире, много общались. Он был деятельным священником, прекрасным проповедником. До сих пор не могу принять и понять его отречения.
Извините, если это личный вопрос, но всё же какой у Вас самый любимый, наиболее родной Вам храм? Почему?
Родными я могу назвать несколько храмов. Это — Рождества Богородицы (Казанская) церковь, где я прислуживал с детства, а потом проходил и диаконское служении, Иоанно-Предтеченский храм в Нымме — пригороде Таллинна, которому отдано 30 лет жизни. В настоящее время, моё сердце с Александро-Невским кафедральным собором, в котором я служу уже 17 лет и настоятелем которого являюсь.
Корнилий, митрополит Таллинский и всея Эстонии (Якобс Вячеслав Васильевич)
Родился 19 июня 1924 года в Таллинне, в семье полковника царской армии, после революции оказавшегося в Эстонии.
В 1943 году окончил гимназию и служил псаломщиком в церкви Рождества Богородицы в Таллинне. 19 августа 1945 года архиепископом Таллиннским и Эстонским Павлом (Дмитровским) рукоположен во диакона. 8 февраля 1948 года епископом Таллиннским и Эстонским Исидором (Богоявленским) рукоположен во иерея и назначен настоятелем храма Марии Магдалины в Хаапсалу. В 1951 году заочно закончил Ленинградскую духовную семинарию.
В 1951-1957 гг. состоял в клире Вологодской епархии. 27 февраля 1957 года УКГБ Вологодской области был арестован за «антисоветскую агитацию» (хранение книг религиозного содержания, беседы с верующими). 16 мая 1957 года Вологодским областным судом осужден по статье 58-10 ч. I УК РСФСР на 10 лет. Заключение отбывал в политических лагерях в Мордовии (Дубравлаг). 12 сентября 1960 года по определению Верховного суда срок снижен до 5 лет. По решению Верховного суда Мордовской АССР от 7 сентября 1960 года освобожден условно-досрочно. Реабилитирован 14 октября 1988 года. В ноябре 1960 года вернулся в Эстонию и был назначен настоятелем храма Иоанна Предтечи в Таллинне.
20 июля 1990 года, на первом заседании Священного Синода под руководством Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II был назначен епископом Таллиннским, викарием Святейшего Патриарха. 21 августа 1990 года пострижен в монашество в Успенском Псково-Печерском монастыре с именем Корнилий, 6 сентября 1990 года возведен в сан архимандрита.
15 сентября 1990 года хиротонисан во епископа Таллиннского в Александро-Невском кафедральном соборе. Хиротонию совершили Патриарх Московский и всея Руси Алексий, митрополит Гельсинфоргский Тихон (Финляндская Православная Церковь), епископ Тамбовский и Мичуринский Евгений, епископ Подольский Виктор и епископ Новгородский и Старорусский Лев. В связи с решением Священного Синода о предоставлении Эстонской Православной Церкви автономии стал Предстоятелем Эстонской Православной Церкви с титулом епископ Таллиннский и всея Эстонии. В 1995 году возведен в сан архиепископа.
6 ноября 2000 года возведен в сан митрополита Таллиннского и всея Эстонии.