Сидела тут и судорожно вспоминала какие-нибудь яркие, назидательные истории на тему прощения, примирения… Ничего особо значительного в голову не пришло… Нет у меня таких ярких, запоминающихся историй, чтобы дух перехватывало и ком к горлу. Ну нет и все тут.
монахиня Евфимия (Аксаментова). Фото из её фейсбука
И тогда стала я думать о том, какой все-таки долгой и не шибко интересной бывает человеческая жизнь. Влачится она скучной и тягостной вереницей дней и ночей, временами доставляя такие же тягостные и скучные огорчения своим унылым обладателям… Но это в пору искушенной юности и зрелых лет… А вот детство…
Детство словно приоткрывает завесу неразрешимости и тайны над всеми сложными перипетиями твоей будущей взрослой жизни, словно дает тебе добрую и нехитрую подсказку. Только всмотрись, только вдумайся – все разгадки оттуда, из этих, еще незамутненных источников.
Вот уж когда воскликнешь словами блаж. Августина: «Мне стало ясно, что только доброе может стать хуже!»
Вот уж когда, судорожно требуя чего-то от настоящего, нетерпеливо пытаясь разглядеть горизонты будущего, ты по какому-то неизъяснимому наитию вдруг нечаянно поймешь – надо просто с благодарностью оглянуться.
И вот они – пустяшные детские обиды. Впечатления о них хранятся где-то в запасниках нашей памяти… Тогда ничего еще не было открыто твоему сердцу о прощении и примирении, но одно было ясно – жить с обидой невыносимо, нельзя….
А «вчера» — оно существует, оно с тобою….
Вот мама. Бессердечно посмеется она над совершенно сакральными вещами – первым твоим глупым и бездарным стишком, или возьмет да и сорвет твой несвежий воротничок прямо при всех, на школьной линейке!… А как ей еще было поступить, когда она – завуч по воспитательной работе? Это правильно – со своих спросу больше должно быть. Чтобы по-честному, без обид, если с кого другого сорвать придется….
Но ни с кого другого, кроме меня, я знаю, она не сорвет воротничка – будь он хоть чернее черного, будь он хоть мазутом перемазан или сам наполовину оторван… Она добрая и веселая, и все дети в школе ее обожают – от младших до старших классов… Хулиганы и задиры становятся в ее присутствии благородными рыцарями, влюбленные старшеклассницы бегают к ней в учительскую делиться сердечными секретами…
А домой она приходит уставшая, поникшая, выжатая, и ждет ее обычная женская работа, горы диктантов с постыдными ошибками и сочинений с претензиями на многозначительность. И осилит она все это счастье только к пяти утра…
И она нервничает, и она совсем не такая обаятельная, как в школе — она ругает меня за то, что я мало читаю, не разогрела себе котлету и непонятно зачем напросилась в солистки в нашем школьном хоре – ни голоса у меня, ни дарований… И поэтому я на нее обижаюсь….
Обижаюсь и за свой стишок с пошлыми глагольными рифмами, который перечла потом лет через десять и сама чуть со смеху не умерла: «Мне лишь казалось, что я тебя любила, // А что мечталось – давно я позабыла» – пять годков, понимаешь, ребенку…
Или дедушка. Милый мой, любимый и добрый дедушка! Он так и не дождался меня, тогда в апреле… А я все представляла, как прикоснусь ладошкой к его колючей щеке и буду сердиться, что он снова небрит. Но он не дождался меня и умер. И я боялась плакать у его гроба. Не знаю почему…. Обиделась?
Все плакали, а я уперлась – не буду. Это было мое первое горе – горе молчаливое, со стиснутыми зубами… Потом, после похорон, мы остались ночевать с бабушкой в опустевшем и мрачном доме. А двоюродный брат Витька, лопоухий очкарик, настращал меня, что покойники обязательно ходят после похорон по дому, скрипят половицами и постукивают костлявыми пальцами по оконным рамам…
На кухне трещал и взвизгивал холодильник «Бирюса», бешено тикали часы с кукушкой. Рядом, на соседней койке шумными руладами всхрапывала бабушка. Но мне не было страшно, я твердо знала, хоть и сердце мое колотилось, – половицы скрипеть не будут! Потому что дедушка любит меня! Потому что он – мой дедушка.
Никто из нас за него тогда не молился. Никто вообще не знал, что это такое — молиться. А он – все равно нас простил и ни разу не стукнул указательным пальцем по оконной раме, ни разу.
Или папа. Вот он «застукал» меня с зажженной сигаретой, когда пришел с работы… Я обожала папу, потому что он читал мне на ночь сказки, учил рисовать большие цветастые чайники и вообще, с ним было веселее, чем с вечно усталой мамой.
И поскольку я его обожала – я ему подражала. Он так красиво курил «Стюардессу» и запивал это удовольствие бразильским кофе! И мне захотелось так же! Но он уличил меня на месте преступления, и мне пришлось врать. Откуда же мне было знать, что именно мое вранье так огорчит и заденет его.
— Пойдем, — обратился он ко мне спокойным и мягким тоном, — сядем вместе и покурим, как два взрослых человека – я и ты. Зачем же лгать и притворяться?
Я убежала из дома. От стыда и обиды. Ведь я всего лишь один-единственный раз покусилась на эту «Стюардессу»!
Меня нашли поздно ночью, где-то на окраине нашего поселка – с белыми разводами от слез на грязном, почти черном лице. Мы шли с отцом молча. За это молчание я его и любила. В его молчании было все – и боль, и жалость, и нравственный урок, и прощение…
монахиня Евфимия. Фото из её фейсбука
Или вот Валерка Михалев – огромный верзила-второгодник из 8 «А». И чего он тогда ко мне, новенькой семикласснице, прицепился? Видно, решил, как и все, что я — тихоня, и надо мною можно поиздеваться: отпускать скабрезные шуточки, ставить подножки, кидаться жевательной резинкой? У нас вся школа его побаивалась – просто уж слишком огромен и хамоват был Михалев. И когда он «взялся» за меня во время одной из перемен – никто ведь не заступился, ни один из наших доблестных мальчиков. И мне пришлось сразиться с ним самой.
Мне стыдно это вспоминать, но я при всех подошла к Михалеву и плюнула ему куда-то в шею или в живот, куда дотянулась. Почему я выбрала именно такой способ воздействия – сама не пойму. Может, догадалась, что сила моих кулаков окажется комариным укусом для его могучего тела? И я ударила в душу – в самое уязвимое место…
Спас звонок на урок, но все мы уже знали – на следующей перемене мне грозит расправа за то унизительное положение, в которое я Валерку поставила. И я готовилась умереть в бою. Нет, серьезно.
Михалев пришел, как мы и ожидали, сразу после звонка. Какой-то другой пришел, собранный весь, подтянутый. У меня спина похолодела – неужели снова постыдные догонялки, ведь взрослые же все-таки люди? Но глядя в его изменившиеся за последние 45 минут глаза я поняла – будет что-то другое, непривычное…
И тут он попросил прощения. Да, да – этот тупоголовый второгодник, амбал-переросток при всем честном народе протянул мне свою огромную лапу для рукопожатия, признал свою неправоту и даже предложил в дальнейшем покровительство, так как «кругом одни трусы и подлецы»…
Разве я забуду когда-нибудь этого смешного Валерку? И руку я ему тогда, конечно, пожала. И ходила кренделем по коридорам школы – кто мне с тех пор уже страшен? Когда даже у Михалева есть совесть!
Но течет, течет неумолимое время… Сколько потрачено его на заносчивое желание что-то всем вокруг доказать, перекроить по своему? Сколько и каких огорчений принесла моя почти безгрешная юность моим близким! Огорчений, о которых я даже и не догадывалась, не знала, не хотела знать. А они были – откладывались кроткой, молчаливой болью в чьем-то сердце, томили глухими бессонными ночами, отнимали силы у друзей, подрывали здоровье родителей….
И вот ушло это все. Ушло детство со слезами и наивными всхлипываниями. Ушла глупая подростковая фронда. Ушло горделивое саможаление юности. Ушел отчаянный эгоизм молодости…
И осталось одно горькое, но вполне справедливое ощущение зрелых лет – передо мной никто не виноват.
Мне некого извинять. Потому что не на кого обижаться…
Обидеться бы снова на маму, на ее усталость, на ее молодость, на ее обычные для всякой молодости неопытность и горячность! Но как осмелиться, когда она и сама живет в безысходном, трудном и честном чувстве вины?
Обидеться хоть бы и на отца! Надуть губы, как в детстве, за какое-нибудь пустяшное его замечание, а потом уснуть под «Приключения Чиполлино», нежно разглядывая точеный отцовский профиль в тусклом свете бра…. Но отец уже ушел из жизни, оставляя будущее за мною.
Долгим ли будет мой собственный путь? Но даже и несколько дней впереди не должны и не могут стать безликими и пустыми – потому что и в эти несколько дней умещается все: прошлое, которое мы давно простили, настоящее, в котором мы честно несем свою вину, и будущее – для которого всегда есть надежда на обновление.