Таких писем я получаю в среднем по 10 — 15 в день. Их пишут отчаявшиеся люди, люди, находящиеся в шоке и панике от своих страшных диагнозов, их пишут мошенники, их пишут многие. Некоторые из них не могут правильно написать мое имя. Некоторые — давят, хамят и исходят из того, что раз они заболели, то им все должны. Другие — плачут и боятся. Это чувствуется в каждой строчке.
Еще есть тип писем от людей, у которых, помимо, например, рака, есть еще и явные нарушения речи, они не могут составить предложение так, чтобы из него становилось бы понятно, что стряслось и какая именно помощь нужна.
Мне часто пишут дураки. Или, к примеру, агрессивные, или даже неприятные мне люди, которым нужна помощь. Меня страшно раздражает их агрессия. Их глупость. Тон письма или даже шрифт, которым они пишут письма, и который я не могу разобрать, читая письмо с телефона, например.
Меня раздражает капслок и восемь восклицательных знаков после каждого предложения. Меня раздражает, когда на меня давят или пытаются манипулировать. И вот, что я по этому поводу хочу сказать.
Простите меня, пожалуйста, все, кому я ответила с этим плохо скрытым раздражением. Все, кому я впрямую написала что-то обидное. И все, кому вообще ничего не ответила, еще и обсудив с друзьями полную невменяемость автора письма. Как сказал мне сегодня один мой друг: «болезнь не выбирает умных или глупых.» Не выбирает, он прав.
Иногда я думаю, что тяжелее — помогать дураку, неприятному мне агрессивному типу, который даже не может нормально попросить о помощи, или помогать прекрасному, талантливому, тонкому и близкому человеку?
Иногда я думаю, какой ужас, что я все еще вот так делю людей, и что до сих пор эта тема настолько имеет значение, что я вот, пишу про это какой-то текст. Это не может, не должно иметь никакого значения. Болезнь не выбирает. И я не должна.
И бывает еще один тип письма. Его пишет прекрасная женщина (почему-то всегда именно женщина). С тонкими чертами лица. Усталая красивая женщина, у которой умирает маленький ребенок. Таких писем было много, и будет много. Эта женщина пишет очень просто, очень достойно, и очень — если бы мне взбрело в голову оценивать литературные качества таких писем — красиво.
Ребенку этой женщины поставили окончательный и фатальный диагноз. Помочь ему не берется ни один врач в мире. Ну, кроме совсем уж мошенников, за пол, например, миллиона евро. И вот эта женщина пишет мне. И в момент, когда она садится за стол писать мне это письмо, я — ее единственная и последняя надежда.
Вот я, пою, работаю, хожу в театр, я существую в разных качествах. А для нее я — только одно качество. Я — ее последняя надежда. Я не была готова к этой ответственности, и я не думаю, что к ней можно быть готовой.
Иногда у меня уходят целые, например, сутки, чтобы восстановить сбившееся от такого письма дыхание и ответить ей что-то беспомощное, вроде: «Простите меня. Я не могу вам помочь. Но я сделала бы все, что угодно, если бы могла. Простите меня. Если вам нужно просто поговорить или еще что-то — напишите мне. Я здесь.»
Я чувствую себя виноватой даже не когда отправляю отчаявшейся женщине свое письмо. Я чувствую себя виноватой, когда читаю ее. Я не знаю, как так устроено, и как болезнь выбирает, или не знаю, кто это выбирает, один мой друг говорит про карму, другой — про испытания, которые посылает Господь, третий о том, что человек сам себе все организовывает.
Я знаю, что женщина с тонкими чертами лица не организовывала себе и своему ребенку вот это. И я надеюсь, что потом, когда-нибудь, когда я, ну вдруг, встречусь с ней где-то, как в моей этой арии «там, в высоте, за гранью мира», она меня простит.
И я перестану быть виноватой.