В издательстве «Никея» вышла книга священника Павла Карташёва «Разговор с молодыми. О Боге, любви, красоте». Публикуем фрагмент из книги.
Самое красивое в человеке — глаза. Что красиво еще? Вообще в мире. Волнующая сердце речь. Изящество линий и сочетание красок на картинах. Музыка. Огненные деревья в октябре и лес в апреле, когда он окутан зеленым туманом. Горы в лучах восходящего солнца и цветущая душистая степь, ярко-синее небо без единого облачка и разноцветная морская даль. Звезды. И конечно, и даже прежде многого другого, поступки людей. Вот этот человек, говорят иногда, не побоялся вступиться за несчастного перед сильными: его поступок красив и благороден.
Жила-была одна девушка. Она не могла разобраться в своей душе. Ей нравился успешный молодой мужчина, высокий и остроумный. Он всегда шикарно подъезжал на серебристой трехдверной «Ауди», часы носил — «Константин Вашерон». И он оказывал ей знаки внимания: дарил цветы, приглашал в рестораны. Звал в Мексику отдохнуть, и она бы тут же, да родители не пустили. Но руку и сердце не предлагал, в его планы не входило.
Фото: Ольга Ильюхина, photosight.ru
А другой был несравненно тише, ездил на метро, серьезно учился, в столовой брал суп. Как вдруг, неожиданно, признался ей в любви. Подошел и, строго и грустно глядя ей в глаза, протянул конверт: «Прочитай, хорошо? Потом выбросишь». Он писал, что любит ее и хочет, чтобы всё у них было честно и правильно, если она согласна: венчание, дружная семья, дети. Но вот он-то ей не очень нравился: ростом с неё и вообще — никакого шика. А впрочем… Что-то удерживало ее отвергнуть его предложение. Одним словом: истомилась. Рассказала всё бабушке.
Сидят они вечером, в сумерках, и бабушка вспоминает, как и она когда-то нравилась двум кавалерам. Наследственное это, что ли? И что-то похожее было в тех, бабушкиных, молодцах, и в нынешних, внучкиных. Красивого, бабушка ухмыльнулась, звали Владимиром. А простенького Ваня, как в сказке.
На день рождения нашей сокурсницы вся группа набилась в ее маленькую комнатку: веселье стояло — пыль столбом. Меня позвали в коридор, я выбежала и налетела на Ваню:
– Вань, кто меня звал?
– Я.
– Что случилось?
– Я вот два года хочу тебе сказать: ты мне очень нравишься, с первого взгляда. Выходи за меня замуж. Мы поедем ко мне в Нижний Тагил, когда доучимся.
— Ты что, выпил? — Я как-то рассердилась. — Из двух вещей одна сбудется непременно: в Тагил свой ты поедешь точно, а со мной вряд ли.
— Ну да, — мрачно прошептал он.
— А за чувство благодарю, — я сразу смягчилась. — Ты на самом деле хороший. Прости меня.
Однажды согнали всех в актовый зал на собрание: исключать из института преподавателя. Что это означало в советской стране? В лучшем случае волчий билет: никуда не устроишься, только в котельную или дворником. Но скорее всего: арест, допросы, затем ссылка. В конце 1940-х уже почти не расстреливали, в основном ссылали. Семья впроголодь. Жизнь поломана.
Фото: газета «Наше Молодежное».
Преподавателя этого все любили. Талантливый ученый, и душа открытая, нелицемерная. Идет собрание, люди головы поопускали. Выступить против — самому себе приговор подписать. Да и человеку не поможешь — так многие рассуждали. Гремят с трибуны активисты, требуют удалить идейного врага из советского вуза. Среди выступающих и Володя, комсорг курса. Наконец, председатель командует: кто за исключение гражданина Серова?
Зал, как один человек, поднял руки вверх. Дружно сдали хорошего человека. Система жестока.
– Кто против? — машинально спрашивает председатель, не глядя на сидящих. Ему что-то шепчет товарищ справа.
– Кто? — удивленно поднимает глаза председатель. В центре большой аудитории, рядами уходящей ввысь, твердо стоит рука в клетчатом рукаве. Это Ваня. Его голос дрожит сначала, но скоро крепнет:
– Я! Я против! Товарища Серова все знают, он очень честный человек. Он воевал, у него есть награды и ранение. У него двое маленьких детей. Он ученый, он стране нужен. Его нельзя исключать!
Зал зашевелился, шумно вздохнул. Я смотрела снизу вверх на Ваню, потому что сидела на ряд ниже, и думала: нашелся еще один настоящий человек! В эту минуту глаза его сверкали, щеки стали румяными, он правой рукой, как гребешком, откинул прядь со лба. Я как будто увидела его впервые в жизни.
А собрание уже гудело. Кто-то крикнул, прячась за спины: перестаньте травить Серова! На бледно-зеленого председателя жалко было смотреть. Дело кончилось тем, что партийных и комсомольских начальников с должностей тут же сместили; Серова ночью забрали на Лубянку, а Ваню вызвали через день в комитет комсомола. Все знали, что его исключают. Мы стояли на галерее и ждали, когда он выйдет. Его долго разбирали. Он вышел растерянный, виновато оглядел нас. Кто-то торопливо положил ему руку на плечо, кивнул и убежал. Мы вчетвером пошли в парк: Ваня, двое друзей его и я. Ходили по дорожкам, молчали, а когда заговаривали о чем-нибудь, то о постороннем.
photosight.ru. Фото: Олег Фролов
Потом, я помню, мы остались с ним вдвоем, сидим на скамейке, едим булку. Проглотив кусок, я сказала:
– Надо же, как все сбывается. Ты теперь в Тагил.
У него во рту хлеб, и он не может ответить. Я продолжаю:
– А мы? Уже расстаемся?
Он подумал:
– Давай я буду писать какому-нибудь пожилому человеку: поищу, кому. А вы через него — мне. Вам учиться надо, заканчивать, а я работать пойду. У родителей еще двое в школе.
– А я?
Ваня взглянул на меня внимательно. Я наклонилась к земле, потому что, кажется, покраснела, и спрашиваю:
– А как же я без тебя? Что мне делать?
Вот так всё и решилось. Мы поженились, в Тагиле. Появилась твоя тетя, потом твой папа. А лет через десять взяли и доучились. И всех понемногу вырастили. Теперь твоя пора.