Священник Андрей Мизюк
Думаю о том, а могло ли это не произойти? Думаю человеческим, странным, слабым умом. В эти дни Страстной особенно думаю. Каждый год. Но ведь произошло, происходит и будет происходить. Даже если не останется человека.
Ну, вот если просто представить, что человечества нет. Нет, не из-за вируса. Мало ли почему. Что, разве человечество не способно само себе такое устроить? С такими-то амбициями и техническими возможностями. А ведь есть же даже где-то места, где его — человека — нет. Даже здесь, на Земле.
Просто на секунду представить, что нас вообще больше нет. Были и вот — нет. И тут понимаю, что память об этой Пятнице все равно останется. Потому что ее запомнили небо и земля. Потемневшие и содрогнувшиеся от ужаса и боли.
И только потому, что ЭТО случилось, человечеству быть. Быть человеку. И не просто быть, но и продолжиться в Вечности. Великий дар и страшное наказание. Так в смерти Бога взошло бессмертие человека, так время стало лишь краткой дорогой, а не приговором или бичом, так за видимыми горизонтами сердце предчувствует незримую глазам бесконечность, в которую Сын Божий спустя столетия, надежды и пророчества возвращает детей Адама. Возвращает через Свою смерть, делая ее источником и началом нашей жизни. Жизни обретенной и обетованной.
Разумеется, Спаситель и Сам в Евангелии неоднократно осекал Своих учеников, говоря им о Своих Смерти и Воскресении. И хотя Он молил о Чаше в Гефсиманском саду, но и о том, что эта Чаша неизбежна и необходима, Он тоже говорил апостолам. И даже апостола Петра назвал сатаной, то есть врагом, когда тот говорил и просил Его избежать этой участи. И врагом назвал не потому, что хотел его приструнить или обидеть. Нет. Он назвал его врагом для самого же себя.
Если Ему — Христу — не пить этой Чаши, не нести этот Крест, то как же тогда будет спасен и избавлен человек?
И потому под крики «Осанна», под восторг и восклицания принявших Его за кого-то другого жителей Иерусалима, Он кротко грядет к Своей смерти. Он идет к ней, чтобы поразить и уничтожить через нее нашу смерть. И если бы могли представить себе те, кто ждал восстания и освобождения от оккупантов, то, от чего на самом деле освободит род человеческий Этот Потомок царя Давида… Но они ожидали и хотели совсем другого.
Не пройдет и столетия, как от града Иерусалима не останется почти ничего. Но иной Иерусалим засияет в сердцах тех, кто был в те скорбные дни распятия с Ним, но иной народ нового Израиля услышит призыв и голос Пастыря и пойдет к Нему, потянется к пажитям и местам, где отныне Бог Живой и Истинный прославится в Духе и Истине.
Это самые тяжелые и скорбные евангельские чтения. Вот и в них, как апостолов ночью в саду, Он просит нас бодрствовать, помнить, что, как бы ни были тяжелы обстоятельства, мы сможем в них выжить, только если будем рядом с Ним. Это нам надо бодрствовать, ибо в Своем гефсиманском одиночестве Господь, Сын человеческий, Человек говорит Своему Отцу — «Да будет воля Твоя».
И в этом одиночестве, когда ученики спят, когда вскоре они рассеются и разбегутся, в этом одиночестве Он — не Один. А вот мы… Мы, уповая на свои крохотные силы и знания, мы часто остаемся наедине с собой, со своим бессилием. И потому-то так важен этот призыв бодрствовать, чтобы слышать, чувствовать, знать, что Он рядом. А нам очень тяжело сказать — «Да будет воля Твоя…». Сказать не формально, а именно перепоручить и предать себя в руки Божии. Доверить и довериться. Даже в каких-то не самых важных вопросах. Что уж говорить о чем-то на самом деле серьезном.
И вот ночь Гефсимании, вот предательство, плен, издевательства. Те, кто это делал… Разве они не стали свидетелями воскрешения Лазаря, разве они не видели исцеление прокаженных, слепых, обездвиженных? Разве до них не доходили слухи о тех великих чудесах, которые совершал Иисус из Назарета? А с другой стороны, разве не безумие и то, что эти люди в ярости желали не только убить Христа, но и снова вернуть к смерти избавленного от нее Лазаря. Умертвить его, чтобы не только сам Христос, но и дела Его с лица земли исчезли. Что это, если не одержимость.
Мы читаем о том, как сатана входит в сердце Иуды, но разве не заметили мы, как следы дьявола, словно метастазы, опутали души и сердца иудейских священников и архиереев еще раньше. Что эта ненависть и невыносимая, бешеная жажда прекратить эту проповедь, эти дела, эти чудеса, что все это было чем-то нечеловеческим? И все это через человеческую силу и жестокость обрушивается на Одного Человека. Смерть и только смерть.
это оружие и власть, которыми он множил зло, ложь и ненависть на земле. Только это теперь могло остановить Его. Но не могло. Было ли открыто дьяволу то, Кем был Этот Проповедник из Назарета, знал ли он, с Кем говорил в пустыне, искушая и обманывая, предлагая сокровища и царства. И ведал ли, что смерть, к которой он вел Его через руки и ненависть злых людей, станет разрушительной для него и его царства и власти.
И я спрашиваю себя еще раз: а могло ли это не произойти? И ответ вижу, слышу и чувствую, потому что живу и дышу, потому что имею надежду, потому что, глядя за горизонты дней и прожитых лет, чувствую, что эта дорога времени и жизни, подаренной мне, ведет меня к Встрече. Встрече, которой я боюсь и на которую надеюсь, к встрече, в которой все, что сейчас меня пугает и тревожит, что делает слабым и уязвимым, все станет незначительным.
И вот это время и этот путь, эти годы, дни, все, что сейчас я проживаю… все это замерло и затихло перед этой Пятницей.
И я иногда не понимаю на самом деле, где и кто я в этот день. И легче станет совсем скоро. Обязательно станет.
На чтении Страстных Евангелий мне обычно, среди других зачал, достается этот страшный и очень пронзительный диалог Христа с Пилатом. Помните этот страх прокуратора и всего один вопрос: откуда Ты?
Как же он на самом деле был близок к Той Истине, о которой сам же и спросил: что есть Истина?
И вся беда была лишь в том, что это был вопрос не поиска. Это был просто вопрос. Самому себе. И ответа там не было. Хотя на самом деле он был очень близок.
Фото: tatmitropolia.ru